– Что же так? – поинтересовался Комаринский.
– Хучь я и не считаю себя великим грешником, но и праведником никогда не был, – солидно заметил Тимаш.
– Из-за Евдокии небось? – ни к кому не обращаясь, произнес Прокофьев.
– Дунька-то с капитаном Кашкелем с воинской базы водит шуры-муры, – хихикнул Тимаш.
– Ты видел? – строго поглядел на него милиционер.
– Люди говорят, – уклончиво ответил дед.
– Мне такой факт неизвестен, – сказал Егор Евдокимович.
– Скажи, Егор, наказуемо по советскому закону, ежели женка мужу изменяет? – спросил Тимаш.
– А если муж жене? – усмехнулся Комаринский.
– Мужика это не касаемо, – заметил Тимаш. – У мужчины другая конституция, он детей не рожает.
– Не знаю я такого закона, – подумав, сказал Прокофьев.
– Что же получается? Раньше за прелюбодейство церковь накладывала епитимью на блудниц, а теперича что? Нет на них никакой управы? Вот ревнивые мужики и лезуть в петлю.
– Уже вечер, а парит… – вытирая пот с лица, сказал Прокофьев.
– Холодненького пивка бы, – вздохнул Комаринский.
– Надоть идти на поклон к Якову Ильичу, – оживился дед Тимаш. – У него в подвале со льдом завсегда для начальства припасено несколько ящиков.
– Чай тоже хорошо, – нерешительно ввернул Прокофьев.
– Сравнил! – возразил Тимаш. – Чай или холодное пиво? После бани-то?
– Оно, конечно, пива холодненького бы неплохо… – сдался Прокофьев.
– А на поминках Веревкина я еще погуляю, – болтал Тимаш, поспешая за ними. – Кто два раза в петлю совался, тот уже не жилец на белом свете. Попомните мое слово, не в этом, так в будущем году отдаст он богу душу. Только не через веревку. Тута ему путь на тот свет заказан.
– Должен знать, дед, бог душу самоубийц в райские кущи не принимает, – сказал Комаринский. – И хоронят их, как известно, за оградой кладбища.
– Говоришь, ящики с пивом он льдом обкладывает? – спросил Прокофьев. Ему про убийц и самоубийц было совсем неинтересно разговаривать.
– Я сам ему на лошади лед по весне с Лысухи возил, – сказал Тимаш.
– А у меня и порошок для Супроновича есть от печени. – Фельдшер достал из кармана белый конвертик и, приблизив к близоруким глазам – очков он не носил, – прочитал: «Пирамидон».
– Это же от головной боли, – заметил Тимаш.
– Хорошее лекарство от всех болезней помогает, – весомо ответил Комаринский и бережно положил конвертик в карман.
3
Бор был разреженный, солнечные лучи били из гущи ветвей в глаза, желтые полосы ложились под ноги, заставляя мох изумрудно сиять, а прошлогодние листья золотисто вспыхивать. Над вершинами сосен плыли не загораживающие солнце легкие облака, серебристо поблескивали на нижних ветвях тонкие колеблющиеся паутинки. Разомлевшие от зноя птицы примолкли.
– Два! – весело выкрикивал Павел, то и дело нагибаясь за грибами. – Один! Ой, сразу четыре!
Дмитрий Андреевич невольно изменял маршрут, чтобы быть ближе к сыну.
На дне корзинки перекатывалось с десяток белых грибов.
– Ты что, их сквозь землю видишь? – с ноткой зависти сказал он, поравнявшись с сыном и заглядывая в корзинку. – Ишь сколько наковырял!
– На гриб наступишь! – предупредил Павел и, нагнувшись, ловко срезал перочинным ножом крепенький боровичок. Стрельнул серыми глазами туда-сюда и срезал еще два крошечных гриба под ногами отца.
– Когда-то я больше всех в Андреевке приносил грибов, – вздохнул Дмитрий Андреевич.
– У нас тут Вадька в чемпионах ходит, – сказал Павел. – Он по сто шестьдесят приносил.
– Только подумать, сколько нынче грибов высыпало! – подивился Дмитрий Андреевич.
– Бабушка Ефимья говорит – к войне, – заметил Павел. – И Шмелев говорит, что скоро быть войне с немцами.
– Разве ты его не отцом называешь?
– Какой он мне отец? – помолчав, уронил Павел.
– Вадик называет ведь Федора Казакова отцом.
– Ты – мой батька… – Павел ковырнул ногой шапку мха и срезал чуть тронутый коричневый гриб. – Хватит с меня одного отца.
– Может, со мной в Тулу поедешь? – предложил Дмитрий Андреевич. – У тебя там две сестренки.
– Мамку жалко, – подумав, сказал Павел. – А правда, что в Туле делают самовары?
– Там не только самовары делают… А понравились тебе тульские пряники?
– Сладкие.
– Я рад, что ты наш дом не забываешь.
– Я бабушку Ефимью люблю, – серьезно сказал Павел. – Она про все на свете знает. На небе солнце, не видно ни облачка, а она скажет: к вечеру будет дождь, и точно – гроза и дождь!
– Как мать-то?
– А чего ей? Все по хозяйству. Вторую корову хочет завести и борова.
– А со Шмелевым-то ладишь?
– Мамка в доме хозяйка, Шмелев ей ни в чем не перечит… Меня не обижает.
– Абросимовы себя никому в обиду не давали, – с достоинством заметил отец.
– А ты сильный? – с любопытством посмотрел на него Павел.
– Еще какой сильный! – рассмеялся Дмитрий Андреевич. – Триста орлов у меня в школе… – Он сжал большую ладонь в кулак. – И я всех их вот так держу.
– Шмелев тоже сильный, – помолчав, сказал Павел. – Мамку на покосе взял на руки и на стог закинул.
Дмитрий Андреевич облюбовал поросший седым мхом холмик между двух сосен и с удовольствием опустился на него. Корзинку поставил у ног, снял шляпу, отер ладонью вспотевший лоб.
Странно, у него давно другая семья, дочери растут, а сказал Павел, что Шмелев Сашу на стог закинул, и неприятно стало. В этот приезд они с Александрой и десятком слов не перекинулись. Дмитрий редко к ним заходит, а Саша – ни ногой к Абросимовым.
Отец и сын разве что невозмутимостью и некоторой медлительностью сходны. Внешне Павел больше походил на мать: крупный в кости, светлорусый, губастый. Абросимовскую породу выдавали в нем спокойные серые глаза. И пожалуй, скрытая сила. Когда он задумывался, то сдвигал вместе густые брови и на лбу обозначалась тоненькая морщинка. В отличие от смешливого, живого Вадима Павел улыбался редко, и рассмешить его было не так-то просто. Задиристым он не был, но за себя мог постоять, наверное, потому и не задевали его сверстники в поселке.
На лицо мальчика легла тень, глаза потемнели, когда он задал отцу вопрос:
– Батя, а чего ты от нас ушел?
Дмитрии Андреевич провел ладонью по тронутым сединой волосам, невидяще уставился на синицу, прыгавшую по ветке. Как объяснить мальчишке, что произошло? Порой самому себе объяснить это трудно… Жалеет ли он, что ушел от Александры? Счастлив ли с Раей?.. Когда человек уже не может ничего изменить, он цепляется за самое удобное объяснение. Да, Александру он не любил, встретил в Ленинграде в университетских коридорах Раю и полюбил – так ему тогда казалось… У него теперь новая семья, а вот любовь опять куда-то исчезла. Существует ли она вообще? У него две дочери от второй жены, а отношения с Раей год от году все хуже и хуже. Дети не связывают, если нет понимания… Куда же оно подевалось, это понимание? Как он просил Раю приехать сюда, в Андреевку, – отказалась наотрез. И дочерей не пустила. А тут так было бы им весело среди ровесников. Мать и отец ничего не говорят, но обидно им, что сын приехал один… Видел он на днях издали Александру… Статная, с гордо поднятой головой, прошла мимо и даже не посмотрела в его сторону. А у него заныло сердце, будто что-то дорогое утратил. Мать говорит, что Александра со Шмелевым живут душа в душу. И материнские слова, как и сейчас слова сына, больно ударили по сердцу. Неужто ему хочется, чтобы она и теперь страдала по нему? Чтобы он был уверен, что можно вернуться к старому…
– На этот вопрос я тебе отвечу позже, ладно? – после продолжительного молчания сказал Дмитрий Андреевич.
– Я знаю, у мамки тяжелый характер, – проговорил Павел.
– Наверное, и у меня не легче, – признался отец.
– Бабушка Ефимья говорит: тут некого винить, мол, нашла коса на камень.
– Твоя бабушка умная, – улыбнулся Дмитрий Андреевич. – Может быть, умнее всех нас.
В голубом просвете между деревьями вдруг возник золотистый комок, стремительно падающий вниз. Над самыми верхушками комок замедлил падение, расправил крылья и превратился в рябого сокола. На полянку неподалеку от них медленно опустилось маленькое радужное перышко.
– Говоришь, мать даже не вспоминает про меня? – помолчав, спросил Дмитрий Андреевич.
– Счастье, говорит, что я мало на тебя похож, а то бы и меня возненавидела, – – с неосознанной жестокостью ответил сын.
– Ты – Абросимов, – поднялся отец. – И держись, сын, своего корня.
Хотя на душе у него было тяжело, он улыбнулся, вспомнив, что эти же самые слова когда-то говорил ему Андрей Иванович.
– За Утиным озером хорошая делянка, – сказал сын. – Только там, наверное, уже Вадим побывал.
– Бог с ними, с грибами, – сказал Дмитрий Андреевич. – Пойдем выкупаемся.
4
Шмелев с нетерпением ждал начала войны. Наконец-то он поверил, что она вот-вот грянет… Он торопил Чибисова, готов был сам возглавить диверсионную группу. Почему бы не устроить на железной дороге крушение поездов? Или не рвануть толом какой-нибудь цех на базе? Чем решительнее становился Григорий Борисович, тем большую осторожность проявлял Чибисов.
– Никакой самодеятельности, – осаживал он Шмелева. – Не хватало еще нам перед самой войной попасться. И наши шефы велят пока затаиться.
– Руки чешутся! – вздыхал Шмелев. – Застоялся как конь в конюшне…
– Скоро дел будет невпроворот, – ухмылялся Чибисов. – Не торопитесь наперед батьки в пекло.
Сам он на время затих, спрятал от греха подальше портсигар с фотоаппаратом, тем более что снял все, что можно было снять, и через Лепкова переправил в Германию. Оттуда радировали удовлетворение чистой работой Чибисова и Шмелева, снова предупреждали об осторожности и готовности к боевым действиям.
Сегодня была назначена радиосвязь. Рация установлена в сарае, который Чибисов переоборудовал под конюшню. Сарай стоял на отшибе, когда-то Сова там держала борова, но вот уже несколько лет нового не заводила. В углу были навалены связки дранки. Там Константин Петрович и прятал рацию. Других построек вблизи не было. Чибисов привез туда воз сена, бабке сказал, что в избе, мол, душно, будет спать в сарае.
На дверях красовался замок, и Шмелев сразу направился к сараю. Он еще не успел поднять руку, чтобы постучать в дверь, как она немного приоткрылась и Константин Петрович, не скрывая раздражения, спросил:
– Зачем вы пришли?
Однако посторонился, пропуская в полутемное просторное помещение, где пахло конским навозом. Рацию он, по-видимому, успел спрятать. На сене валялось скомканное ватное, из разноцветных лоскутьев одеяло.
– Ты никак спал? – огляделся Шмелев, привыкая к темноте.
– Вам не следует сюда приходить, – заметил Чибисов, все еще неприязненно глядя на Григория Борисовича. Карман его штанов оттопыривал пистолет.
– Не сидится мне, Константин Петрович, на месте, – улыбнулся Шмелев. – Что нового? Да не гляди ты на меня волком! Никто не видел, как я сюда пошел…
– Новостей уйма, – присаживаясь на пачку дранки, сказал Чибисов. – Двадцать первого состоится большой парад. Действуйте согласно последней инструкции…
– Слава богу, – перекрестился Григорий Борисович. Он тоже уселся. – Сегодня у нас девятнадцатое… Послезавтра!
– В ночь на двадцать второе. Две зеленые и одна красная ракеты для «юнкерсов»… Кто даст сигнал?
Чибисов сказал это спокойным голосом, но Григорий Борисович отлично понимал: вот он, тот самый момент, когда Шмелев должен решить судьбу одного из них… Он не знал, сколько на складах взрывчатки, авиабомб, снарядов. Но можно было предположить, что если бомба угодит в главный склад, то от самой базы и Андреевки ничего не останется, чего уж тут говорить о человеке, который подаст сигнал самолетам… Это верный покойник…
– Двадцать второго июня вы поедете в самый дальний наш пункт за молоком, – ровным голосом заговорил Григорий Борисович. – Советую вам заночевать в Леонтьеве. А можете бросить лошадь и уехать еще дальше.
– Спасибо, – улыбнулся Чибисов и с немым вопросом уставился на шефа: кто же пойдет с ракетницей в бор?
– Сигнал подаст Маслов, – сказал Шмелев и заметил, как в глазах Чибисова мелькнула усмешка.
– Может, вы считаете, что такое ответственное задание должен выполнить кто-либо из нас? – испытующе посмотрел на него Шмелев.
– Мы с вами, Григорий Борисович, стоим подороже рядового диверсанта, – невозмутимо ответил Константин Петрович. – И рисковать жизнью из-за одной, пусть даже серьезной акции было бы донкихотством.
– Я тоже так думаю, – удовлетворенно кивнул Шмелев. О скрытой усмешке коллеги он постарался тут же забыть.
– Считаю, что и вы должны выехать в районный центр или даже в область по делам службы, – продолжал Чибисов. – Пусть здесь все произойдет в наше отсутствие. Это ведь только начало, а нам с вами работать и работать!..
– Ладно, – сказал Григорий Борисович, а про себя еще раз подумал, что радист далеко не так прост, как хочет казаться. Не только в своем ремесле, но и в дипломатии великолепно разбирается…
И лишь вернувшись на молокозавод и очутившись в своем кабинете на втором этаже, Григорий Борисович вспомнил про жену и сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93