– Расскажите мне о том, кого вы называете Пончо, – произнес я. – Как звучало его настоящее имя?
– Мы никогда его не знали, – ответила первая из девиц.
Вторая, которая подсунула под себя руки в тщетной попытке принять сидячее положение, глухим голосом ответила:
– Рикки Эрманос. Пончо его прозвали из-за того, что он всегда носил через плечо какую-то тряпку, толстую такую, с орнаментом. Ох.
Девице удалось выпрямить себя в кресле, и она продолжила более разборчиво:
– Аспониканцы носят такие, не знаю уж для чего.
– Как это ты не знаешь? – набросилась на нее вторая. – Все ты знаешь, и очень хорошо.
Она обратилась ко мне.
– Пончо носил там пушку, – объяснила она. – С того дня, как ретлинги из соседнего квартала пересчитали ему ножом ребра, он не расставался с пистолетом.
– А вот и не пушку, – уверенно заявила первая девица. – У Пончо там был специальный карман, ну, внутренний, и он носил там наркотики, когда передавал их нам.
– Захлопни пасть, – резко сказала вторая.
– Да ведь они и сами это знают, – возразила ее товарка. – Ведь правда?
– У Эрманоса были родственники в Аспонике? – спросил я.
– А как не быть? – ответила одна из них. – У аспониканцев всегда родственников две-три деревни. А потом они приезжают сюда, и нам приходится больше отстегивать, чтобы их прокормить. Чертовы эмигранты.
Девица, которая была то ли полуорком, то ли полугоблином, вряд ли могла претендовать на звание настоящей эльфийки. Но это не мешало ей ненавидеть эмигрантов так же сильно, как их всегда ненавидят низшие классы общества. Этим людям гораздо проще найти виноватых в лице тех, кто отличается от них языком и цветом кожи, чем побороть свою лень и начать работать.
– Он упоминал о том, что его родственники должны приехать к нему?
– Вот еще!
Даже ночью в комнате было очень жарко; так бывает с теми, у кого нет денег на кондиционер.
Краска на лице у первой девицы потекла, и это ее не украсило.
– Он нам не рассказывал, что там у него делается в семье.
– А вот и нет, – возразила вторая. – Мне он рассказывал, что его брата повесили там, в Аспонике.
– За что? – поинтересовалась Франсуаз. Девица небрежно отмахнулась:
– Кажется, воровал с поля тыквы.
– Это человек, с которым вам необходимо переговорить, – сказал лейтенант Маллен.
С этими словами он указал на мешок с мусором, сваленный на стойку бара.
Владелец заведения, толстый дворф с огненно-рыжими волосами недоверчиво глядел на нас через стойку. Он не знал, то ли ему радоваться неожиданному наплыву посетителей, то ли не на шутку забеспокоиться, ведь в доме напротив произошло невесть что.
– Это может говорить? – спросил я. Франсуаз нетерпеливо сложила руки на груди. Ей не терпелось принять душ и переодеться.
– Это Майерс, – коротко пояснил полицейский. – Сейчас он не в лучшей форме, но это не потому, что он пьян. Я велел Луиджи ему не наливать. Луиджи?
Последние слова, сказанные достаточно грозным тоном, заставили владельца бара подпрыгнуть за стойкой и приветственно замахать тряпкой.
– Майерс был приятелем Эрманоса, – произнес Маллен, массивно опираясь локтями о стойку. – Это его имели в виду те девицы, когда говорили, что он знает о делах их сутенера.
– Судя по его виду, он порядочно набрался, – заметил я. – Трудно было его найти?
– Не очень. Если бы мы могли посадить всех мошенников и торговцев наркотиками, имена которых нам известны, эти улицы опустели бы.
Он отлепился от края стойки, грозя унести с собой добрую ее часть.
– Луиджи, – распорядился он, знаком подзывая бармена. – Когда эти господа закончат разговаривать с Майерсом, можешь налить ему выпить. За счет заведения.
Оставив бармена молча восхищаться щедростью полицейского, который позволил ему угощать Майерса за его, Луиджи, счет, Маллен выплыл из дверей тяжелой грозовой тучей.
Я подсел на табурет, возле которого сидел Майерс, и с некоторым удивлением обнаружил, что у этого мусорного мешка на самом деле имелись руки и голова, только они были надежно спрятаны под телом, служа ему подпорой.
– Вам сейчас тяжело, мистер Майерс, – сказал я.
Он ответил, при этом в его словах фигурировали и растения, и животные, и полицейские. По странному стечению обстоятельств, добрая половина этих слов оказались ругательными.
– Они даже не дают мне выпить, – заключил он. Франсуаз спросила Майерса:
– Трудный день?
Тот поднял голову, тяжело, словно в ней было что-то, что хоть сколько-то весило. Затем он сказал:
– Что-то я тебя здесь раньше не видел.
Франсуаз уверяет, что может простить людям очень многое – хотя мне еще не доводилось этого видеть.
Но ей очень не нравится, когда ее принимают за проститутку.
Правда, из-за этого она не собирается менять свою манеру одеваться.
– А ты ничего, – заключил Майерс.
Франсуаз наотмашь ударила его по лицу металлическим подносом.
Луиджи вздрогнул, не зная, что еще в баре ему сегодня испортят. Но вмешиваться дворф не стал – по всей видимости, собственную физиономию он забыл застраховать.
Сутенер свалился с табурета, и Франсуаз пнула его ногой, не глядя.
– Мое лицо! – закричал он, ощупывая то, куда пришелся металлический поднос. – Мое лицо.
Один человек пришел бы в глубокий экстаз при виде мистера Майерса. Он наверняка счел бы его лицо самым замечательным из тех, что когда-либо видел.
Ломброзо.
Девушка благосклонно посмотрела на преступника сверху вниз – Франсуаз предпочитает разговаривать с людьми именно с такой позиции.
– Если у тебя есть еще части тела, которыми ты дорожишь, – проворковала она, – то самое время их назвать.
Заплывшие глаза сутенера скользнули по черным полуботинкам девушки. Они снабжены металлическими подковками и достаточно крепки, чтобы при желании проломить кому-нибудь череп.
– Что вам надо? – Сутенер отполз подальше по полу. – Я всего лишь хочу выпить.
– У твоего Эрманоса, – объяснил я, – были плохие друзья. Поэтому теперь Эрманос в морге. Ты улавливаешь нить истории?
– Нет, – ответил он.
– Ты тоже был другом Эрманоса, – вздохнул я. – А сегодня ночью это небезопасно.
Он отполз еще дальше, не предпринимая попыток подняться на ноги.
– Вернись сюда, – мягко посоветовала ему Франсуаз.
Он испуганно покачал головой.
Франсуаз запустила тонкие пальцы в стоявшую на стойке чашку с соленым печеньем, подбросила одно из них на ладони и с разворота швырнула его в лежавшего на полу сутенера.
Твердый комочек теста угодил человеку в ухо. Из мочки полилась кровь.
– Черт, ухо мое! – закричал Майерс. – Ухо. Я ж ни черта не слышу теперь.
Наверное, у него на самом деле наметились проблемы со слухом, потому что он кричал в два раза громче, чем следовало бы.
– Слушать тебе не надо, – улыбнулась Франсуаз. – Это не концерт. Ты будешь говорить. Сядешь сюда сам?
Она приподняла одну бровь, и Майерс поспешил вновь занять место у стойки.
– Ты должен рассказать нам все, что знаешь о друзьях Эрманоса из Аспоники, – сказал я. – Абсолютно все.
Он спросил:
– А вы защитите меня от них? Я пожал плечами:
– В полицейском участке для тебя всегда найдется камера.
Его нижняя челюсть задрожала так сильно, что он чуть не отгрыз единым махом себе губу.
– Говори, – напомнила Франсуаз. – Я девочка нетерпеливая.
– Хорошо, – сказал он и начал.

Пригород Арран-сити. Десятью годами раньше
Лестница стучала под ногами Рикки Эрманоса. Она стучала громко, как кровь в ушах.
Нет, не как кровь.
Он слышал этот звук малолетним сопляком много лет назад.
Теперь кажется, целую вечность, хотя прошло всего-то лет пятнадцать.
Стук-стук, стук-стук.
Звуки кирок.
Приятель отца вел его, держа за руку, а вторую руку он поднимал, показывая куда-то вперед.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Солнце пекло так невыносимо, что он едва не терял сознание. В горле у него было сухо, как в пустыне, с которой было неразрывно связано его детство. Ноги еле отрывались от земли, он то и дело цеплялся ими за большие камни.
«Ну же, Рикки, поздоровайся с папой».
Приятель отца нагибается; наверное, он хочет стать такого же роста, как он, Рикки, чтобы ему стало понятнее. Но мальчик и так все понимает, или, вернее, ничего не хочет понять.
Он останавливается, потому что приятель отца тоже не идет дальше. Мерный звук отдается в его ушах в такт шагам, хотя он больше не шагает по горячей земле.
Стук-стук, стук-стук.
«Рикки, поздоровайся с папой».
Звуки кирок.
Изогнутые кирки на длинной рукояти. Они поднимаются и опускаются с упорством того, что кончится только тогда, когда закончится все, не подарив надежды.
Люди распрямляются и нагибаются, делая это в такт движению кирок. Мальчик смотрит туда, и ему кажется, что это не люди воздевают металлические орудия; нет, все не так.
Кривые рогатины металла, впившись в ладони людей, заставляют их снова и снова разгибаться и наклонять голову, расправлять плечи и снова горбиться.
Точно птица, которая хочет взлететь, но уже не сможет никогда.
Каторжные работы.
«Рикки, сынок».
Стук-стук.
Он протягивает руку в холодную пустоту заброшенного дома, куда привела его лестница; горячий воздух обдувает его пальцы, обсыпая каменной крошкой.
Он видит перед собой отца – но отец ли это?
Мальчик помнит его другим – молодым, здоровым, улыбающимся; отец ходил, широко расправив плечи. Он был великаном, способным коснуться руками вершин гор Василисков.
Стоящий перед ним человек другой.
Старый, с опущенными плечами, он смотрит на мальчика, и Рикки узнает и не может заставить себя узнать его.
Почему твои волосы теперь покрывает седина, отец? Почему лицо твое стало черным от солнца и изрезано морщинами? Почему в глазах твоих такая усталость и такая тоска?
Стук-стук. Стук-стук.
Каторжные работы.
Человек опускается на колени; мальчик не может подойти к нему, их разделяет решетка. Люди в серо-зеленой форме ходят вдоль проволочного забора.
Стук-стук.
Мальчик видит только отца; он забыл уже про того, кто привел его сюда. Он тянет маленькую ручонку вперед и не может дотянуться.
«Рикки, сынок».
Ладонь мальчика застывает в воздухе; он хочет что-то сказать, но слов нет, есть лишь слезы и бессильный крик.
«Сынок».
Люди в серо-зеленой форме ходят, изредка останавливаясь; они больше ничем не заняты, и мальчику кажется, что они – часть проволочной стены, которая отделяет его от постаревшего отца.
Он снова слышит его голос. Отец зовет его и знает, что Рикки больше никогда уже не придет.
Мальчик плачет; слезы прорываются у него внезапно и текут по щекам, словно горный ручей по травянистому склону.
Он приникает лицом к груди того, кто опустился рядом с ним на землю, и плачет, не в силах обернуться и еще раз посмотреть на отца.
Стук-стук.
Как глухие шаги.
«Рикки, посмотри на меня еще раз. Прошу тебя».
Он не поворачивается, только его пальцы крепче сжимают мокрую рубашку сидящего рядом с ним человека.
Лестница ведет Рикки в темный подвал, глубоко, и так же глубоко прячутся в нем воспоминания.
Он слышит голос отца за своей спиной и хочет повернуться.
Он хочет видеть отца – боже, дай ему еще раз увидеть отца, – но настоящего.
Не этого, немощного, морщинистого старика, исчерканного тенью решетки. Рикки хочет увидеть отца таким, каким он был раньше, – веселым, улыбающимся, сильным.
Его отца.
Эрманос останавливается, хотя лестница еще дальше уходит в глубь, где темнеют запылившиеся контейнеры.
Его шаги стихают, но резкие звуки кирок все так же бьют в его ушах.
«Рикки».
Он больше не видел его – никогда.
Его отца убили в драке заключенных месяца два спустя после того, как мальчик видел его.
Каторжные работы, пожизненный срок.
Эта жизнь оказалась очень короткой.
Стук-стук.
Мальчик не понимает, не может даже осознать всего – но он чувствует, что его отец умер в тот момент, когда оказался по другую сторону проволочного забора.
Стук-стук.
Пожизненное заключение. Каторжные работы.
Теперь это же ждет его, Рикки Эрманоса. Похищение, шантаж, попытка убийства. Федеральное преступление, газовая камера.
Или хуже.
Стук-стук.
Рикки спускается, и больше не слышит шума собственных шагов.
Глухие звуки раздаются из глубины подвала.
По лицу Рикки пробегает усмешка, как трещина. Сама собой, потому что он не может быть сейчас спокоен.
Стук-стук.
Нет уж.
Он сжимает кулак и чувствует ладонью ребристую поверхность. Рукоятка ножа.
Стук-стук.
Крепыш-парнишка, лет четырнадцати. Рикки Эрманос смотрит на него с темной вершины лестницы, и видит в нем себя.
Парнишка стоит, его выцветшие порванные джинсы спустились до колен. Он совершает равномерные движения и тяжело дышит.
Рикки ухмыляется.
Недолгое удовольствие.
Он сжимает рукоятку ножа еще крепче.
Стук-стук. Стук-стук.
Это уже его сердце.
Ну уж нет.
Что с того, что раньше ему еще не приходилось всаживать ни в кого нож? С пушкой действовать не всегда сподручно.
Нож ли, пушка – не все ли равно.
Стук-стук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48