Тихое, умиротворяющее урчание кота пронизывало ее насквозь, однако ей ли было не знать, что он вовсе не так расслаблен, как могло показаться со стороны. Подсознательно она ощущала, что кот отслеживает ее эмоции… и не понимает ее. Хонор закрыла глаза и откинулась назад, продолжая чувствовать слабый, но не исчезающий след беспокойства Нимица. В его эмоциональном обращении не было ни жалобы, ни упрека – только смутная тревога, вызванная тем, что Нимиц впервые за все время не смог разобраться в ее чувствах. Во многих случаях он находил людские философские концепции странными или даже извращенными, а притягательность некоторых форм досуга – например, купание – оставалась для него совершенно непостижимой. Однако до сих пор, как бы ни было трудно ему сообразить, почему Хонор испытывает то или иное чувство, само чувство воспринималось им отчетливо.
На сей раз Нимиц пребывал в растерянности, но по здравом размышлении удивляться не стоило: Хонор и сама не знала, что с ней происходит. Точно можно было сказать лишь одно: в присутствии Хэмиша Александера она становилась сама не своя.
При этом он ни разу не сказал и не сделал ничего предосудительного, а ставить ему в вину личные, потаенные мысли было бы просто нелепо. Однако при всей внешней безупречности его поведения Хонор всегда ощущала в его присутствии искру внутреннего восхищения. Сильнее это чувство не разгоралось – во всяком случае граф (о чем Хонор думала чуть ли не с горечью) держал его под строгим контролем, – но огонек присутствовал постоянно. Создавалось впечатление, будто Хэмиш не в состоянии загасить его – и усилием воли не позволяет ему разгореться. Сам он мог и не осознавать этого, но Хонор уже почувствовала их внутренний резонанс, и какая-то часть ее «я» предательски тянулась к тому, что адмирал надежно скрывал даже от себя самого.
Впервые ее связь с Нимицем обернулась не только благословением, но и проклятием, ибо она при всем желаний просто не могла притвориться, будто потаенный внутренний огонь Хэмиша остался незамеченным ею, осознание этого подрывало все ее попытки восстановит самоконтроль. Оглядываясь назад, она вспомнила свои ощущения в первые несколько месяцев после того как обнаружила, что Нимиц способен доносить до ее восприятия эмоции окружающих. Поначалу она пыталась уговорить его так не делать, ибо это казалось ей неправильным. Нечестным. Как будто она подслушивала и подсматривала за людьми, совершенно не подозревавшими, что самые интимные их переживания могут стать чужим достоянием. Но Нимиц так и не понял, что ее смущает, и со временем Хонор сообразила почему: древесные коты, напрямую воспринимавшие эмоции, просто не могли себе представить, какая в этом может быть тайна. Попытаться не ощущать чужие чувства для кота было тем же самым, что попробовать не дышать.
Таким образом, ее попытка остаться эмоционально слепой не увенчалась успехом, а со временем она забыла о своем прежнем смущении. Восприятие чужих эмоций стало для нее таким же привычным, как и для Нимица, и она стала использовать эту способность, чтобы лучше ориентироваться. Ей уже не казалось, будто она за кем-то шпионит, ибо для нее каждый человек представлял собой сложный комплекс переплетающихся и накладывающихся одно на другое обращенных к ней чувств. Хонор могла отодвинуть это восприятие на задворки сознания или постараться не обращать на него внимания, но избавиться от него вовсе было не в ее силах. Как-то ей вспомнилось принадлежащее одному из народов Старой Земли, живших в условиях перенаселения (кажется, японцам), мудрое высказывание относительно наготы: «Наготу часто видят, но на нее редко смотрят». Именно таким образом она научилась справляться с открытостью для нее чужих эмоций и до сих пор справлялась успешно. Но не на сей раз. Удивительный внутренний резонанс, обнаружившийся между нею и Александером, подорвал ее способность «видеть» его чувства, но не «смотреть» на них. Если внешне ей пока удавалось сохранять корректность, как и ему, то внутренне она ощущала себя идущей по натянутому канату, а ее неспособность найти рациональное объяснение собственным чувствам лишь усугубляла это ощущение.
Хонор пыталась убежать от себя. Она сознавала это, равно как и то, что повергает Нимица в растерянность. Возможно, сама ясность, с которой древесные коты воспринимали эмоции, мешала ему разобраться в охватившем ее сумбуре. Коты всегда точно знали, что чувствуют люди, но не то, что они думают. По собственному, обретенному благодаря Нимицу опыту Хонор знала: эмоции могут быть очень яркими и живыми, порой сбивающими с толку, но они редко бывают неоднозначными, ибо представляют собой картины, написанные сочными, но простыми красками. Возможно, именно это делало древесных котов столь прямодушными: в конце концов, внутри своего вида у них просто не было возможности ни скрыть какое-либо чувство, ни попытаться выдать его за другое. С одной стороны, способность глубоко и ясно проникать в душу друг друга одаряла их огромным, не доступным людям богатством, но с другой… это самое богатство словно вымывало тонкие нюансы и косвенные интерпретации, на которые привык полагаться род человеческий. Не имея нужды анализировать чувства, коты не развили в себе такой способности, и Нимиц просто не мог разобраться в том, что не до конца понимала и она сама.
Впрочем, такого рода интригующие размышления лишь порождали новые вопросы и не давали никаких ответов. Умствования не могли не изменить простого факта: ее поспешный отлет представлял собой беспорядочное бегство; не могли и помочь ей растолковать свои мотивы Нимицу. В совокупности в ней рождалось чувство собственной… неадекватности, как будто неспособность разобраться в себе означала, что она в определенном смысле не справляется со своими обязанностями. Однако еще более острым – наряду с чувством вины за то, что она сбежала, свалив на своих подчиненных гору незавершенных дел, – было чувство облегчения. Ей настоятельно требовалось оказаться подальше от Белой Гавани, хотя бы на то время, пока она не найдет способ совладать с растерянностью и не обретет снова некое подобие рациональной перспективы. К тому же не исключено, что разлука даст и ему возможность справиться с зародившимся чувством. Какой-то частью сознания Хонор молилась том, чтобы все произошло именно так, но в то же время другая часть ее «я», та, которая настояла на необходимости расставания, страстно надеялась, что этого не случится. Так или иначе, ей прежде всего надлежало восстановить самообладание, а добиться этого дома, где гостил он, представлялось решительно невозможным.
Как невозможно было и выставить его из Дворца Харрингтон. Найти предлог, который не выглядел бы неучтивостью, оказалось делом непростым, хотя, наверное, ей удалось бы придумать объяснение, способное удовлетворить общественное мнение. Однако ни один благовидный предлог наверняка не обманул бы Александера, а она просто не могла заставить себя обратиться к нему с уверткой, почти равнозначной оскорблению.
К счастью, в данной ситуации имелось более простое решение, из разряда тех, какие всегда помогали ей в прошлом. Ей предстояло принять командование Восемнадцатой крейсерской эскадрой, и пять из восьми ее кораблей уже прибыли к звезде Ельцина. До официального включения в состав Восьмого флота Восемнадцатая крейсерская оставалась частью внутреннего флота Грейсона, и хотя, обращаясь к гранд-адмиралу Мэтьюсу с просьбой разрешить ей поскорее приступить к исполнению обязанностей, Хонор не собиралась излагать истинные причины спешки, главнокомандующий, похоже, уловил невысказанную настоятельность. Возражений не последовало, и штаб выпустил приказ о направлении ее к месту службы даже быстрее, чем она надеялась. И вот теперь Хонор и Нимиц летели на «Джейсон Альварес», ее новый флагманский корабль.
Трепещущими ноздрями Хонор втянула воздух, а когда снова открыла глаза, в них уже не было смятения. Мыслями и чувствами она потянулась к своей новой команде, и что-то глубоко внутри нее вздохнуло с огромным облегчением. Привычный груз ответственности лег на плечи, заполняя сознание и изгоняя посторонние мысли. Разумеется, это не могло, словно по волшебству, навсегда избавить ее от терзаний, однако сулило передышку, возможно достаточно долгую, чтобы все утряслось и расставилось по местам.
Тихий звон музыкального гонга сообщил о том, что бот начинает сближение с «Джейсоном Альваресом»: пилот заложил вираж, чтобы дать ей возможность через иллюминатор левого борта обозреть судно.
«Альварес» отдыхал на парковочной орбите. Его корпус очерчивали белые и зеленые габаритные огни корабля, «стоящего на швартовых». Он имел массу более трехсот сорока тысяч тонн, что составляло менее пяти процентов тоннажа последнего корабля, которым командовала Хонор, однако «Пилигрим» представлял собой переоборудованное транспортное судно: огромное, медлительное, лишенное брони, но нашпигованное вооружением настолько, насколько позволяло пространство. «Альварес» был настоящим военным кораблем, тяжелым крейсером, предназначенным для стремительной атаки с возможностью быстрого отхода, его оснастили той избыточностью систем, которой так недоставало «Пилигриму». Несмотря на малый размер, «Альварес» мог уцелеть и продолжить бой, претерпев гораздо больший ущерб, а по части быстроходности и маневренности эти корабли просто не подлежали сравнению.
Кроме того, подумала Хонор, его постройка ознаменовала собой начало нового этапа в судостроении. Как и у крейсеров Королевского Флота, бортовое вооружение «Альвареса» монтировалось на одной палубе, однако орудийных портов в его корпусе было значительно меньше, чем у мантикорских аналогов. На то имелась веская причина.
«Альварес» был первым тяжелым крейсером, спроектированным на Грейсоне, и хотя его системы РЭБ и противоракетной защиты примерно соответствовали параметрам кораблей Ее Величества класса «Звездный рыцарь», на котором и базировался проект, все системы ведения наступательного боя грейсонцы изрядно модифицировали, исходя из собственных идей. Конечно, размышляла Хонор, это потребовало изрядной доли… самоуверенности. Командованию молодого флота, не имевшего собственной истории ведения военных действий в глубоком космосе, было не так просто отказаться от опыта давних исследователей галактики, однако грейсонцы на это пошли. «Альварес» нес на борту количественно менее половины энергетического вооружения «Звездного рыцаря», что существенно снижало количество целей, которые он мог поразить одновременно. Это стоило ему и определенной части оборонительных возможностей, ибо звездные корабли нередко использовали бортовые энергетические батареи для подкрепления заградительного огня в ходе ракетных дуэлей на больших дистанциях. Однако в качестве компенсации этих потерь объединенная группа грейсонских и мантикорских разработчиков сумела на двадцать процентов увеличить количество ракетных пусковых и снабдить корабль гразерами более мощными, чем на большинстве линейных крейсеров. Традиционно считалось, что тяжелые крейсера при встрече с линейными, даже равного суммарного тоннажа, обречены на поражение… однако Хонор подозревала, что в отношении «Альвареса» на традицию полагаться не стоит.
Правда, из этого не следовало, что она рвалась бросить свой флагман в бой с линейным крейсером хевенитов. На ее долю выпало достаточно боев с превосходящими силами противника, и Хонор была готова предоставить это удовольствие кому-нибудь другому.
Губы ее дернулись, и она, пока бот сближался со шлюпочным шлюзом, обвела взглядом пространство вокруг «Альвареса». Хотя парковочные орбиты были относительно плотными, большинство кораблей Восемнадцатой эскадры находилось на таком расстоянии один от другого, что с борта катера виделись лишь крошечными бликами отраженного света. Но один корабль – «Принц Адриан» – висел всего в тридцати километрах слева по борту от «Альвареса». Это было естественно, поскольку его капитан являлся вторым по старшинству в эскадре. Стоило Хонор вспомнить об этом офицере, и на ее лице появилась теплая улыбка.
«Принц Адриан» был меньше, старее и слабее вооружен, чем ее флагман, но он находился под командой Алистера МакКеона вот уже шесть лет и, значит, более эффективно действующую команду надо было еще поискать. И Хонор знала , что нет второго такого командира и друга ни в одном флоте.
«Принц Адриан» исчез из зоны обзора: бот заглушил двигатели и задействовал швартовые реактивные двигатели, а Хонор вытащила из-под эполета форменный берет. Когда она расправляла его, улыбка исчезла, поскольку берет был черным. Впервые за двадцать один стандартный год она принимала командование, не имея белого берета – знака отличия капитана звездного корабля, и мысль о том, что ей никогда уже его не носить, вызвала острый приступ тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
На сей раз Нимиц пребывал в растерянности, но по здравом размышлении удивляться не стоило: Хонор и сама не знала, что с ней происходит. Точно можно было сказать лишь одно: в присутствии Хэмиша Александера она становилась сама не своя.
При этом он ни разу не сказал и не сделал ничего предосудительного, а ставить ему в вину личные, потаенные мысли было бы просто нелепо. Однако при всей внешней безупречности его поведения Хонор всегда ощущала в его присутствии искру внутреннего восхищения. Сильнее это чувство не разгоралось – во всяком случае граф (о чем Хонор думала чуть ли не с горечью) держал его под строгим контролем, – но огонек присутствовал постоянно. Создавалось впечатление, будто Хэмиш не в состоянии загасить его – и усилием воли не позволяет ему разгореться. Сам он мог и не осознавать этого, но Хонор уже почувствовала их внутренний резонанс, и какая-то часть ее «я» предательски тянулась к тому, что адмирал надежно скрывал даже от себя самого.
Впервые ее связь с Нимицем обернулась не только благословением, но и проклятием, ибо она при всем желаний просто не могла притвориться, будто потаенный внутренний огонь Хэмиша остался незамеченным ею, осознание этого подрывало все ее попытки восстановит самоконтроль. Оглядываясь назад, она вспомнила свои ощущения в первые несколько месяцев после того как обнаружила, что Нимиц способен доносить до ее восприятия эмоции окружающих. Поначалу она пыталась уговорить его так не делать, ибо это казалось ей неправильным. Нечестным. Как будто она подслушивала и подсматривала за людьми, совершенно не подозревавшими, что самые интимные их переживания могут стать чужим достоянием. Но Нимиц так и не понял, что ее смущает, и со временем Хонор сообразила почему: древесные коты, напрямую воспринимавшие эмоции, просто не могли себе представить, какая в этом может быть тайна. Попытаться не ощущать чужие чувства для кота было тем же самым, что попробовать не дышать.
Таким образом, ее попытка остаться эмоционально слепой не увенчалась успехом, а со временем она забыла о своем прежнем смущении. Восприятие чужих эмоций стало для нее таким же привычным, как и для Нимица, и она стала использовать эту способность, чтобы лучше ориентироваться. Ей уже не казалось, будто она за кем-то шпионит, ибо для нее каждый человек представлял собой сложный комплекс переплетающихся и накладывающихся одно на другое обращенных к ней чувств. Хонор могла отодвинуть это восприятие на задворки сознания или постараться не обращать на него внимания, но избавиться от него вовсе было не в ее силах. Как-то ей вспомнилось принадлежащее одному из народов Старой Земли, живших в условиях перенаселения (кажется, японцам), мудрое высказывание относительно наготы: «Наготу часто видят, но на нее редко смотрят». Именно таким образом она научилась справляться с открытостью для нее чужих эмоций и до сих пор справлялась успешно. Но не на сей раз. Удивительный внутренний резонанс, обнаружившийся между нею и Александером, подорвал ее способность «видеть» его чувства, но не «смотреть» на них. Если внешне ей пока удавалось сохранять корректность, как и ему, то внутренне она ощущала себя идущей по натянутому канату, а ее неспособность найти рациональное объяснение собственным чувствам лишь усугубляла это ощущение.
Хонор пыталась убежать от себя. Она сознавала это, равно как и то, что повергает Нимица в растерянность. Возможно, сама ясность, с которой древесные коты воспринимали эмоции, мешала ему разобраться в охватившем ее сумбуре. Коты всегда точно знали, что чувствуют люди, но не то, что они думают. По собственному, обретенному благодаря Нимицу опыту Хонор знала: эмоции могут быть очень яркими и живыми, порой сбивающими с толку, но они редко бывают неоднозначными, ибо представляют собой картины, написанные сочными, но простыми красками. Возможно, именно это делало древесных котов столь прямодушными: в конце концов, внутри своего вида у них просто не было возможности ни скрыть какое-либо чувство, ни попытаться выдать его за другое. С одной стороны, способность глубоко и ясно проникать в душу друг друга одаряла их огромным, не доступным людям богатством, но с другой… это самое богатство словно вымывало тонкие нюансы и косвенные интерпретации, на которые привык полагаться род человеческий. Не имея нужды анализировать чувства, коты не развили в себе такой способности, и Нимиц просто не мог разобраться в том, что не до конца понимала и она сама.
Впрочем, такого рода интригующие размышления лишь порождали новые вопросы и не давали никаких ответов. Умствования не могли не изменить простого факта: ее поспешный отлет представлял собой беспорядочное бегство; не могли и помочь ей растолковать свои мотивы Нимицу. В совокупности в ней рождалось чувство собственной… неадекватности, как будто неспособность разобраться в себе означала, что она в определенном смысле не справляется со своими обязанностями. Однако еще более острым – наряду с чувством вины за то, что она сбежала, свалив на своих подчиненных гору незавершенных дел, – было чувство облегчения. Ей настоятельно требовалось оказаться подальше от Белой Гавани, хотя бы на то время, пока она не найдет способ совладать с растерянностью и не обретет снова некое подобие рациональной перспективы. К тому же не исключено, что разлука даст и ему возможность справиться с зародившимся чувством. Какой-то частью сознания Хонор молилась том, чтобы все произошло именно так, но в то же время другая часть ее «я», та, которая настояла на необходимости расставания, страстно надеялась, что этого не случится. Так или иначе, ей прежде всего надлежало восстановить самообладание, а добиться этого дома, где гостил он, представлялось решительно невозможным.
Как невозможно было и выставить его из Дворца Харрингтон. Найти предлог, который не выглядел бы неучтивостью, оказалось делом непростым, хотя, наверное, ей удалось бы придумать объяснение, способное удовлетворить общественное мнение. Однако ни один благовидный предлог наверняка не обманул бы Александера, а она просто не могла заставить себя обратиться к нему с уверткой, почти равнозначной оскорблению.
К счастью, в данной ситуации имелось более простое решение, из разряда тех, какие всегда помогали ей в прошлом. Ей предстояло принять командование Восемнадцатой крейсерской эскадрой, и пять из восьми ее кораблей уже прибыли к звезде Ельцина. До официального включения в состав Восьмого флота Восемнадцатая крейсерская оставалась частью внутреннего флота Грейсона, и хотя, обращаясь к гранд-адмиралу Мэтьюсу с просьбой разрешить ей поскорее приступить к исполнению обязанностей, Хонор не собиралась излагать истинные причины спешки, главнокомандующий, похоже, уловил невысказанную настоятельность. Возражений не последовало, и штаб выпустил приказ о направлении ее к месту службы даже быстрее, чем она надеялась. И вот теперь Хонор и Нимиц летели на «Джейсон Альварес», ее новый флагманский корабль.
Трепещущими ноздрями Хонор втянула воздух, а когда снова открыла глаза, в них уже не было смятения. Мыслями и чувствами она потянулась к своей новой команде, и что-то глубоко внутри нее вздохнуло с огромным облегчением. Привычный груз ответственности лег на плечи, заполняя сознание и изгоняя посторонние мысли. Разумеется, это не могло, словно по волшебству, навсегда избавить ее от терзаний, однако сулило передышку, возможно достаточно долгую, чтобы все утряслось и расставилось по местам.
Тихий звон музыкального гонга сообщил о том, что бот начинает сближение с «Джейсоном Альваресом»: пилот заложил вираж, чтобы дать ей возможность через иллюминатор левого борта обозреть судно.
«Альварес» отдыхал на парковочной орбите. Его корпус очерчивали белые и зеленые габаритные огни корабля, «стоящего на швартовых». Он имел массу более трехсот сорока тысяч тонн, что составляло менее пяти процентов тоннажа последнего корабля, которым командовала Хонор, однако «Пилигрим» представлял собой переоборудованное транспортное судно: огромное, медлительное, лишенное брони, но нашпигованное вооружением настолько, насколько позволяло пространство. «Альварес» был настоящим военным кораблем, тяжелым крейсером, предназначенным для стремительной атаки с возможностью быстрого отхода, его оснастили той избыточностью систем, которой так недоставало «Пилигриму». Несмотря на малый размер, «Альварес» мог уцелеть и продолжить бой, претерпев гораздо больший ущерб, а по части быстроходности и маневренности эти корабли просто не подлежали сравнению.
Кроме того, подумала Хонор, его постройка ознаменовала собой начало нового этапа в судостроении. Как и у крейсеров Королевского Флота, бортовое вооружение «Альвареса» монтировалось на одной палубе, однако орудийных портов в его корпусе было значительно меньше, чем у мантикорских аналогов. На то имелась веская причина.
«Альварес» был первым тяжелым крейсером, спроектированным на Грейсоне, и хотя его системы РЭБ и противоракетной защиты примерно соответствовали параметрам кораблей Ее Величества класса «Звездный рыцарь», на котором и базировался проект, все системы ведения наступательного боя грейсонцы изрядно модифицировали, исходя из собственных идей. Конечно, размышляла Хонор, это потребовало изрядной доли… самоуверенности. Командованию молодого флота, не имевшего собственной истории ведения военных действий в глубоком космосе, было не так просто отказаться от опыта давних исследователей галактики, однако грейсонцы на это пошли. «Альварес» нес на борту количественно менее половины энергетического вооружения «Звездного рыцаря», что существенно снижало количество целей, которые он мог поразить одновременно. Это стоило ему и определенной части оборонительных возможностей, ибо звездные корабли нередко использовали бортовые энергетические батареи для подкрепления заградительного огня в ходе ракетных дуэлей на больших дистанциях. Однако в качестве компенсации этих потерь объединенная группа грейсонских и мантикорских разработчиков сумела на двадцать процентов увеличить количество ракетных пусковых и снабдить корабль гразерами более мощными, чем на большинстве линейных крейсеров. Традиционно считалось, что тяжелые крейсера при встрече с линейными, даже равного суммарного тоннажа, обречены на поражение… однако Хонор подозревала, что в отношении «Альвареса» на традицию полагаться не стоит.
Правда, из этого не следовало, что она рвалась бросить свой флагман в бой с линейным крейсером хевенитов. На ее долю выпало достаточно боев с превосходящими силами противника, и Хонор была готова предоставить это удовольствие кому-нибудь другому.
Губы ее дернулись, и она, пока бот сближался со шлюпочным шлюзом, обвела взглядом пространство вокруг «Альвареса». Хотя парковочные орбиты были относительно плотными, большинство кораблей Восемнадцатой эскадры находилось на таком расстоянии один от другого, что с борта катера виделись лишь крошечными бликами отраженного света. Но один корабль – «Принц Адриан» – висел всего в тридцати километрах слева по борту от «Альвареса». Это было естественно, поскольку его капитан являлся вторым по старшинству в эскадре. Стоило Хонор вспомнить об этом офицере, и на ее лице появилась теплая улыбка.
«Принц Адриан» был меньше, старее и слабее вооружен, чем ее флагман, но он находился под командой Алистера МакКеона вот уже шесть лет и, значит, более эффективно действующую команду надо было еще поискать. И Хонор знала , что нет второго такого командира и друга ни в одном флоте.
«Принц Адриан» исчез из зоны обзора: бот заглушил двигатели и задействовал швартовые реактивные двигатели, а Хонор вытащила из-под эполета форменный берет. Когда она расправляла его, улыбка исчезла, поскольку берет был черным. Впервые за двадцать один стандартный год она принимала командование, не имея белого берета – знака отличия капитана звездного корабля, и мысль о том, что ей никогда уже его не носить, вызвала острый приступ тоски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76