Хотя мне было уже плевать и на полисмена. Я бы сказал ему правду: мен
на чужбине убивают чужие врачи. Теперь ничто не могло остановить меня в
намерении получить решающий ответ. Я снова уткнулся в стену и стоял так
долго.
Все было тщетно.

Будущее представилось мне вполне определенным. Я
вспомнил нашу бедную собаку и просто подумал: вот и моя очередь подошла.
Ночью меня увезут в карете скорой помощи, разрежут... Все будет
по-английски деловито и ужасно. Предчувствие не обмануло мою жену, когда она,
со слезами рассказывая про смерть собаки, заклинала меня беречь себя. Больше мы,
возможно, никогда не увидимся.

Почему
не умер тогда?..
-
Жалеешь, наверное, что в Англии не остался, - с неожиданной злостью сказала сестра.

- Как - остался? Зачем? Почему? - растерянно переспросила ее
жена.
- Да уж нашел бы как. И
работу себе со временем подыскал бы. Он у нас толковый. Один такой толковый
в семье. Господи, за что же и тебе-то вместе с нами пропадать?!

Она опьянела от маленькой рюмки.

После полуночи я все-таки уговорил сестру поспать. Мама
лежала неспокойно, в бреду вспоминала и звала отца, потом попросила пригласить на
свои похороны умершую два года назад тетку из Солигалича. Жену она приняла ночью
за врача и жаловалась ей ставшим вдруг тонким голосом, что родные сын и
дочь плохо за ней смотрят. В квартире становилось все холоднее - рабочие
котельной, должно быть, праздновали Новый год. Оконные стекла покрылись изнутри
ледяной коркой с узорами. С потолка с шелестом сыпалась известка: этажом
выше плясали подгулявшие соседи. Мама наконец задремала; мы укутали ее
одеялом, а сверху я набросил еще яркий клетчатый плед.

В первый день нового года мы возвращались в
Москву за лекарством.
-
Не задерживайся там, - напутствовала сестра. - Бери за любые деньги, не
упрямься. Если бы ты знал, как мне тут одной страшно! Когда температура ползет
кверху, как было в первую ночь: тридцать девять, сорок, сорок один... И
не знаешь, чем помочь.
Обычно скованная в
проявлении чувств, она громко разрыдалась при расставании.

Ночью в поезде мы с женой сидели на нижней полке,
прижавшись друг к другу и закутавшись в вагонное одеяло. Окно в купе было разбито,
верхнее спальное место заметало снегом.
Я
ведь совсем не жил в Англии, - тихо говорил я жене, сам поражаясь внезапному своему
открытию. - Жизнь там была сплошным ожиданием. Ожиданием посадки в самолет, встречи
с тобой в аэропорту, новогоднего ужина, приезда к маме и сестре с подарками. Только
это придавало смысл всему тому, чем я занимался в Оксфорде: работе в библиотеках, лечению,
присутствию на приемах и обедах, о которых я так хотел тебе рассказать... Только
ради этого сберегалась валюта. Если бы ты знала, как я исходил желчью от
каждого промаха с деньгами! Как не шли мне в глотку те чай с булочкой, за
которые с меня в буфете Национальной галереи спросили, к полной моей неожиданности, целых
три с половиной фунта! После этого чая я уже не мог глядеть ни на какие
шедевры. Там ведь тоже пользуются неопытностью и беспомощностью приезжих.
В кафе через дорогу я потом увидел такой же чай за тридцать пенсов. У них все
как у нас. Даже характеры похожи на наши. Англичане раздражительны и сварливы. Обожают
свои очереди и никому не дают их нарушать. Ссорятся с коллегами, злословят. Мне
доставляло странное удовольствие все это наблюдать, словно именно там
наконец впервые увидел себя обыкновенным человеком. Больше всего мне нравилось, что
они молчаливы и замкнуты. В Англии я чувствовал себя лучше, чем дома, мне там
жилось легко. Но когда я воображал, что остаюсь насовсем, всякий смысл из
моей жизни испарялся. Не оставалось даже самых простых радостей - встреч,
подарков, праздников. А кому там нужны мои русские мысли и слова? За кого
я буду переживать, во что верить?..
Потом это
твое известие о смерти собаки...
Уже
тогда во мне что-то оборвалось. На миг даже расхотелось возвращаться. Но
вспомнил о тебе, о маме с сестрой, о старом теткином доме в Солигаличе, где
мы провели последнее лето... Подумал: все можно начать заново. Каждый, в
конце концов, достигает всего, чего он очень хочет, верно? Каждый оказывается там,
где хотел оказаться, и живет так, как он хотел жить. Другое дело, что люди забывчивы и
редко узнают по прошествии времени свои былые желания...

Сейчас, после Оксфорда, я чувствую себя гораздо увереннее, чем
прежде. Не загнанным волком, в какого превращался в молодые годы. И не
задавленным нуждой и обидами неудачником, каких теперь так много. В Англии
я понял, что я такой же, как все, не хуже и не лучше. А ведь успех в жизни
зависит именно от того, каким ты чувствуешь себя среди людей. Мы с тобой еще
научимся уважать и ценить себя. К нам еще вернется уверенность юных лет,
когда нас, казалось, переполняли всевозможные таланты и будущее рисовалось таким
блистательным...
В
этом рассуждении был какой-то непоправимый логический изъян.

Я ведь не придумал, куда мне деться от России.

Куда мне деться от судьбы.

Куда мне деться от себя.


Год назад мы сидели с вами, моя дорогая, в
вашей уютной квартирке и слушали рождественские хоралы. Эти мелодии в исполнении чистых
детских голосов звучали перед праздником повсюду - на улицах, в магазинах, на
студенческих вечеринках - и уже успели запомниться мне и полюбиться. Я
потратил целых пять фунтов на кассету с записями этих хоралов, чтобы взять
их с собой в Россию, - эту-то кассету мы с вами и слушали. Пили чай с вкуснейшим печеньем,
вдыхали тонкий аромат cухих цветочных лепестков, повсюду расставленных вами
в плетеных корзиночках, и я, помню, сказал:
-
Пройдет всего несколько дней, и, вспомнив вас, эту комнату, то, как мы
сидели здесь с вами и слушали чудные мелодии, я заплачу. Нельзя дарить
людям такие сны, это слишком жестоко.
Мне
хотелось придать своим печальным словам шутливый оттенок, но они вас все равно
смутили.
- Это напоминает цитату,
которую печатают на туристских рекламных проспектах Оксфорда, - отпарировали вы.
- It is а despair to see such a place and ever to leave it.
- Горе тому, кто, увидев однажды такое место, когда-нибудь покинет
его.
Вы не любите
сантименты.
Могу вас заверить, что
я и вообразить тогда не мог, какие слезы ждут меня дома.


Еще подходя к калитке, мы с женой почувствовали, что
на даче что-то не так. Новый пес слишком уж упорно не узнавал нас, агрессивно тявка
из-за забора, а когда мы вошли во двор, забрался в сугроб и стоял там в полном
недоумении. На снегу перед самым крыльцом красовалась застывшая лужа разлитых помоев.
А входная дверь оказалась заперта изнутри на задвижку.

- Хозяин? - предположил я.

Я постучал в окно. В комнате зажегся свет, метнулась быстра
тень, мало напоминавшая тяжеловатые очертания немолодого владельца дачи, качнулась занавеска. Кто-то
пытался разглядеть нас в предрассветных сумерках.

Мы устали после бессонной ночи в промерзшем вагоне,
хотелось напиться чаю и завалиться спать. После обеда я намеревался отправиться электричкой в
Москву на поиски лекарства для мамы, чтобы уже сегодня, в крайнем случае завтра
утром выехать в Вятку. Кто бы ни шутил с нами там, за стенами нашего дома, он
поступал очень опрометчиво. Жена забарабанила в стекло, я ударил каблуком
в дверь.
Скрипнула наконец
задвижка, осторожно высунулось остренькое личико.

- Ах, это вы, - недовольно пробормотала совершенно незнакомая нам
маленькая женщина, словно накануне мы засиделись у нее в гостях и теперь
некстати вернулись.
Все
было как во сне. Женщина вернулась в прихожую. Мы последовали за ней. Там она
сбросила с плеч меховую шубку и осталась в одной ночной рубашке и шерстяных носках.
В доме стоял густой ночной запах парного тела и постели. Так же молча женщина проследовала на
кухню, и мы увидели, как она ставит наш чайник на нашу плиту.

- Мы здесь живем, - как-то слишком обреченно произнесла жена.

- Та живите себе на здоровье, - небрежно откликнулась женщина
с сильным акцентом, выдававшим жительницу юга. - Мы здесь долго не задержимся. Это
место нам не нравится - слишком далеко до центра.

- До центра? - озадаченно переспросила жена, слегка покачнувшись.

- Та конечно. Хде тут Кремль, а хде мы. Если уж
приехали в столицу, так надо по-человечески устраиваться.

Я открыл створку шкафа, чтобы положить туда
шарф. На полочке поверх моих чистых рубашек лежали поношенные дамские туфли.

Жизнь приучила нас к выдержке. Раздевшись, мы
прошли в зашторенную комнату и сели по разные стороны обеденного стола.
В полутемном углу на разложенном старом диване кто-то спал; вокруг дивана разбросаны были
штаны, носки, детская обувь; единственное в доме кресло вытащено на середину
комнаты и завалено какими-то коробками; возле серванта, куда я бережно укладывал перед
нашим отъездом привезенные из Англии чай, конфеты и шоколад, валялись на
полу две пустые бутылки из-под дрянного немецкого ликера и белел осколок
фарфоровой тарелки. Не помня себя я кинулся проверять сервант. Ни чая,
ни сладостей там не было!
-
Подарок! - раздался за моей спиной жалобный вскрик жены.

Вашего подарка больше не существовало. Флакон
духов, изрядно потраченный, стоял на тумбочке возле дивана. Восхитительные баночки
с кремами, к девственной поверхности которых жена так и не решилась прикоснуться, служили
теперь, опустошенные, посудой для замызганных кукол, устроивших пиршество под
столом. А одна из кукол была заботливо укутана в грязную тряпку, в которой
с трудом угадывался роскошный атласный чехол с нежно-розовыми цветами по белому
полю.
- Разбудили все-таки!
- раздраженно сказала маленькая женщина, появляясь из кухни на голос ребенка. Детей
на диване было двое. Мальчик лет десяти встал и одевался, поглядывая на
нас, как волчонок. В простынях копошилась и капризно попискивала девочка
трех-четырех лет.
- Где
наш чай? - почему-то спросил я. Можно было задать десяток других, не менее
важных, вопросов.
- Та дети же,
разве непонятно, - недовольно бросила через плечо женщина, одевая на постели дочь.

- Что?!
-
Что, что. Дети, говорю, повытаскивали, я потом вон туда в кучу свалила
все ваше.
Мальчик, широко
зевая, влез грязными носками в мои зимние ботинки и потянул из шкафа что-то зеленое...

Вы уже догадались, конечно, что это был мой ни
разу не надеванный шотландский свитер - Самое теплое место на земле,
как гласила еще не сорванная с него фирменная этикетка. Мальчик натягивал его
привычно- судя по всему, не первый раз. Он пользовался им как удобным балахоном. Я
схватил его за плечо, не веря своим глазам: этот свитер, ради которого
я прибегал к вам рано утром занимать деньги, - свитер был порван, на животе зияла
дыра!
Женщина проследила за
моим взглядом.
- Собака у
вас кусачая, - на всякий случай сказала она примирительно.

- Так это собака порвала мой свитер? - медленно
произнес я, чувствуя, что теряю контроль над собой.

- А хто, мы, что ли? Будут еще за всякое свое
старье с нас спрашивать. Имели бы в доме нормальный теплый туалет, никто
бы ничего не надевал. Не идти же во двор в выходной одежде! Выдумали еще,
свитер. Может, у вас и брильянты пропали?
-
Постой, - тихо сказала жена, понимая, что сейчас может произойти что-то
ужасно некрасивое.
- Та
не бойтесь, мы скоро съедем. К вечеру муж вернется и скажет, нашел он другую
квартиру или нет. Если найдет, сегодня же и съедем. Это не знаю кем надо
быть, чтобы жить вместе с такими занудами...

Мужа мы ждать не стали. Я сам вынес чемоданы и сумки
незваных гостей на шоссе, и маленькая женщина в меховой шубке, небрежно
взмахнув ручкой, затянутой в дорогую перчатку, тут же остановила машину.

- Это вам так не сойдет, - шипела она на прощанье, пропихивая детей
на заднее сиденье. - Все ваши знакомые узнают, как вы выгнали мать с двумя детьми
на мороз. Пересчитайте свои брильянты!
Потерь оказалось гораздо
больше, чем мы могли предполагать в первые минуты. Много дней после этого, вспоминая о
какой-нибудь своей вещице, жена или я обнаруживали, что она порвана, перепачкана или
испорчена каким-либо иным образом. Было просто загадкой, как этой семейке удалось
в три-четыре дня, что они здесь провели, имея при себе обширный гардероб своих
вещей, переносить и перепробовать почти все наше. Разговор по телефону
с хозяином дачи почти ничего не разъяснил. Это были знакомые его знакомых из
Харькова, приехавшие в Москву искать удачи, люди при деньгах, которым захотелось -
просто захотелось, и все тут, - встретить Новый год в подмосковном лесу...
Да я и не настаивал на разъяснениях. В нашем положении трудно было на чем-то
настаивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27