Есть
предел отчаяния, за которым думается не о созидании, но лишь о дальнейшем -
дотла! - разрушении. Мы в России давно живем за этим пределом. Не станем тратить
время на выяснение, кто в этом виноват: никто, кроме нас самих, конечно.
Это мы сами сделались опасными для всех, а в первую голову для себя. Но
вот что я вам еще скажу. Мой народ напоминает мне безумно влюбленного застенчивого юношу.
У него отнимают намыленную веревку, ему дают успокаивающие капли, его,
наконец, связывают и запирают в чулане, где он, разумеется, будет биться об
стену, пока не разобьет либо эту стену, либо свою голову... И никому не приходит
на ум простое: вдохнуть в него побольше уверенности да рассказать о его
беде той рассеянной красавице, что, сама того, может, не подозревая, свела
его с ума: вдруг да полюбит, приглядевшись?..
Такое может прийти в голову только очень близким людям.
Самым близким.
Однажды поздно
вечером я возвращался на автобусе в Оксфорд. Это было после трудного дня в
Лондоне, когда я сначала безуспешно пытался вернуть в агентстве Аэрофлота переплаченные за
билет деньги, а затем на Би-би-си получил от золотушной одесситки совет
стать немного более британцем. В слабо освещенном салоне кто дремал,
откинув спинку кресла, кто шептался с соседом, а несколько молодых людей -
студенты, наверное - жевали сэндвичи и запивали их молоком. Атмосфера ночного
автобуса была настолько знакомой и близкой, словно я ездил этим рейсом всю
жизнь. Я почти автоматически поднял руку и щелкнул выключателем наверху
- мне на колени упал желтый лучик фонаря. Повернул пластмассовый шпенек
рядом с выключателем - в лицо ударила струя свежего воздуха. Потянулся к
спинке переднего кресла, нащупал резинку сетки для газет и всякой мелочи, чуть
оттянул ее и легонько щелкнул... С детства привычное развлечение. В сетке
лежали старая газета и пустая бутылка из-под пива. Автобус был - Икарус.
На таких автобусах я не раз ездил в гости к тетке. Если бы водительское место
не располагалось справа, вполне можно было бы решить, что ты в России. Именно
тогда я как-то холодно и отстраненно подумал: не все ли равно на самом-то деле,
куда ехать ночным Икарусом - из Лондона в Оксфорд или из Москвы в
Солигалич? И почему-то вспомнил писателя Кричевского. В том автобусе у
меня впервые мелькнула догадка, от чего он погиб: от унижения, которое
преследует нас повсюду. Бежишь от постоянного унижения из России и сталкиваешься с
еще худшим - на чужбине. Возвращаешься с новыми надеждами домой - и видишь, что
на такую жизнь у тебя после заграницы не осталось уже совсем никаких сил. Разруха,
одичание, обман и насилие, затравленные лица... Здесь жить невозможно, а
там - незачем.
-
Не приведи Бог узнать такое место, а потом навсегда его покинуть,- пробормотал я,
кажется, по-английски, наконец-то отпустив резинку багажной сетки.
- Что вы сказали? - участливо спросила молодая соседка,
повернув ко мне симпатичное круглое личико. Видимо, она заняла это место
на последней остановке. Еще недавно тут сидел пьяный дед в телогрейке и
бессвязно матерился, мешая думать.
На
этот раз я ехал то ли из Москвы в Оксфорд, то ли из Лондона в Солигалич. Но
ведь в Англии молодая женщина не начнет первая разговора с незнакомым мужчиной! И
там, кажется, не принято переспрашивать.
-
Вы в Солигалич? - спросил я ее на всякий случай.
- Нет, я до Чухломы. А вы?
- Не все ли равно, куда ехать, - раздраженно пошутил
я. - Нынче у нас везде одинаково плохо.
Она
растерянно задумалась. В полумраке ее близкое круглое лицо с вопросительно сдвинутыми бровями
показалось мне по-детски беззащитным. Oh, really? - вспомнилось мне...
- Я думаю, здесь тоже можно жить, - серьезно
промолвила она после минутного размышления.
Интонация требовала продолжения. Мне
стало даже весело: эта женщина как будто побывала со мной в Англии, так
легко она проникла в дурную бесконечность моих мыслей.
- Конечно, можно - тем, кто быстро сориентировался и
не терял времени даром, - желчно возразил я. - Остальным же, огромному большинству вроде
нас с вами, досталось разрушать свои души бесплодной завистью.
Я уже успел ее разглядеть: она была в скромном
плаще и сером тонком свитере, вся чистенькая и аккуратная. Добросовестная жена
какого-нибудь ветеринара или столяра возвращается из столицы с покупками дл
семьи.
- Зачем завидовать, кому?
- Она снова трогательно наморщила свой лобик. - У каждого своя судьба. Я
бы не хотела брать на себя чужие неприятности, мне хватает своих.
- Вы всегда жили в Чухломе? - жестоко спросил я.
- Ну, как вам сказать...
- А когда вы смотрите дома телевизор - желаю
вам, конечно, чтобы он был цветным, - вам не хочется стать Мадонной или,
на худой конец, Аллой Пугачевой? Не хочется пройтись в лучах юпитеров, легко
прошуршав золотистой юбкой и сверкнув настоящими бриллиантами, или победить в
конкурсе фотомоделей, или отдохнуть на Азорских островах, или забраться в
собственный мерседес и жевать, жевать, жевать бесчисленные Сникерсы, Баунти, Твиксы...
- А также Педигри пал6, - дополнила она
не без юмора.
- Тоже неплохо.
Так вам хочется всего этого - хотя бы для своих детей? Кстати, есть они
у вас?
- Двое. Дочке уже
девять, а сыну три годика.
-
Ну вот. Вам не кажется, что рожать детей в этой стране, при наших-то с вами
возможностях, - все равно что заведомо давать жизнь слепоглухонемым, безруким
и безногим, каким-то беспомощным обрубкам человеческого тела?
Молчание.
-
У дочки малокровие, - наконец тихо заговорила она, глядя на меня из темноты очень
внимательно. - Я стараюсь ее подкармливать, езжу за продуктами... Ведь
это поправимо, верно? Ну а насчет зависти... Каждому хочется чего-то такого, чего
у него нет. Даже Пугачевой. Даже Мадонне, наверное. Почему вы ее назвали? Я
мало ее слышала, но мне не нравится, как она поет.
Похоже, я недооценил свою попутчицу. Черт знает, почему
я назвал именно Мадонну! Я-то ее и вовсе никогда не слышал. Видел только
в лондонском книжном магазинчике фотоальбом с изображениями ее симпатичного полуобнаженного тельца,
обтянутого детскими рейтузиками. Беби с титьками - так, кажется, называется в
переводе на полурусский этот новомодный невинный имидж.
- Вы были за границей, - задумчиво произнесла попутчица, когда
я во всем признался. Если бы в салоне горел свет, она увидела бы, как запылало мое
лицо. - Мне тоже хочется. Когда-нибудь, наверное, побываю. Это все равно что
кожаная куртка...
- Кожаная куртка?
- удивленно пробормотал я. - При чем здесь кожаная куртка?
- Да просто. Сейчас все их носят, как и за
границу все почти ездят. Просто с ума сошли на этих куртках. Зависть портит
характер, вы правы, нам просто нужно щадить друг друга. А еще полезно иногда ставить
себя на место того, кому завидуешь. Представьте, вам сейчас предложат важный пост
с большим окладом, персональной машиной и госдачей. Разве откажетесь? Разве
не забудете на время о тех, кто всего этого лишен? Обо мне, например, да
и о себе самом, какой вы сейчас... Вам будет казаться, что вы имеете на это
исключительное право, что вы это заслужили какими-то личными качествами: знаниями, там,
умом, прилежанием, не знаю чем еще. Но ведь так про себя думает каждый!
- Вы меня так уговариваете, словно жалеете...
- Конечно. Я и себя иногда жалею. Есть люди
богатые, есть ловкие, есть просто удачливые, только это не повод, чтобы все
остальные лишали себя сна, верно?
-
Вы где учились? - спросил я, окончательно растерявшись.
- О, у меня много профессий, - улыбнулась она.
- Сначала училась на сварщицу. Строила дома, бегала по высотным перекрытиям... Потом
устала от этого, начала серьезно учиться шить. С детства люблю чертить и
рисовать. А когда увидела, что и тут мне все удается, принялась читать
книги...
В этой жизни, оказывается, было
возможно все. Можно было выучиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже на
сварщицу, а потом, заскучав в незатейливой университетской дыре, вернуться к
себе в Чухлому... Мне вспомнилась пышноволосая Алиса в Оксфорде. Она так
тосковала по оставленным в Москве маме, бабушке и дедушке! Ей редко удавалось видетьс
с ними. На зимние каникулы она собиралась в Швейцарию, покататься на лыжах,
- это было и ближе и дешевле, чем ехать в Москву. Да и как-то естественнее, если
глядеть оттуда. Но я чувствовал, как ей туда не хочется, как уже надоела ей
вся эта однообразная европейская жизнь - вдали от Москвы, от центра. Западна
Европа вместе с Британией вдруг предстали передо мной не слишком большой
провинцией, где люди просто помирают со скуки. И еще раз такое же чувство
заброшенности возникло в разговоре с Аликом Борисевичем. Он держался с
достоинством, напускал даже на себя важность, но это была поза отставленного от
дел генерала или министра, какого-нибудь Меньшикова в Березове, и весь
европейский антураж Алика представился мне в ту минуту не значительнее меньшиковского тулупа.
Это было не мое, их чувство, всего лишь передававшееся мне... Сейчас, вспомнив
тогдашние ощущения, я с тихим смехом объяснял новую точку зрения на Европу
своей попутчице. Париж и Лондон, не говоря уже о каком-нибудь Копенгагене, -
скучные провинциальные городишки. Истинная столица в Чухломе. Или, может быть,
в Солигаличе, куда я еду?..
В
Солигаличе еще лежал снег. Во дворе громоздился покрытый хрупкой корочкой
наста сугроб. К двери в ботинках можно было подобраться лишь вдоль самой
стены под выступом крыши, где весенняя капель пробила в снегу ледяную дорожку.
Я помнил этот дом стоящим почти прямо, с каждым
годом он все больше клонился. Внутри были сени, темный чулан, две небольших комнаты
и кухня. Комнаты и кухня разделялись тонкими дощатыми перегородками, в
дверных проемах вместо дверей висели засаленные шторки. Из коммунальных удобств
имелись лишь электричество да радиоточка (розетка для репродуктора). Самый
грязный угол на кухне занимал рукомойник с большим ржавым тазом под ним.
Впрочем, о грязи можно было бы и не упоминать. Когда-то,
при жизни тетки, дом содержался в относительном порядке. Время от времени тетка
сама белила потолок и печку, оклеивала стены, красила пол. Комнаты были
заставлены кушетками, комодами и тумбочками с разнообразными кружевными накидками, полы
покрыты разноцветными самодельными ковриками из лоскутков и покупными льняными
дорожками. Даже вечно сырой угол с умывальником не слишком портил впечатление от
жарко натопленной светлой кухни.
Теперь все
было иным. Бумага на потолке и стенах покрылась пятнами плесени и кое-где отстала,
из прорех торчали клочья пакли. В пазах под обоями шныряли мыши. Свет едва
проникал через мутные оконца с двойными рамами. Из прежней обстановки остались
грубо сколоченный из нестроганых досок стол, два колченогих стула, железная кровать
с тощим ватным матрацем да пропахший постным маслом и мышами, до трухи
съеденный древесным червем шкаф на кухне - остальную мебель тетка перед
смертью либо раздарила, либо продала за гроши. Гнетущее впечатление усиливал
до костей пронизывающий холод, застоявшийся в этих стенах с зимы.
Первым делом я затопил печь - она, к счастью, была
исправна. Во дворе под навесом нашлись сухие щепки и обрезки старых досок.
Обувь и носки у меня промокли насквозь; я сунулся было с ними на печку, но
обнаружил там столько векового хлама, покрытого слоем жирной пыли, что
ботинки пришлось выставить прямо на шесток, а носки повесить на веревочке, когда-то
служившей, видимо, для печной занавески. Не снимая пальто (в комнатах было
холоднее, чем на улице), я по-японски уселся на стуле перед огнем, поджав
под себя голые ступни, и продолжал машинально соображать, как бы получше устроиться с
сушкой вещей. Сменной одежды и обуви не было. Тетка, помню, перед сном
валенки с чулками закидывала на печь, рукавицы совала в горнушку - наутро
все было сухим. Кухня пропитывалась испарениями ношеных вещей. Казалось,
тот памятный запах до сих пор здесь стоит...
Ботинки на шестке уже парили, чуть не облизываемые пламенем.
Если я и решусь разгрести завалы старого хлама
на печи и в других местах, думал я, то чтобы навсегда, чтобы никогда больше
не видеть грязных углов. Для обуви можно построить деревянную решетку возле хорошо
прогреваемой печной стенки. За печкой я уже высмотрел неширокий закуток,
где такая решетка будет скрыта от постороннего глаза. И все же лучше сделать ее
съемной: закуток может понадобиться, чтобы ставить там, к примеру, ухват
с кочергой. А еще лучше - подъемной; пусть это будет не решетка, а как
бы частокол из гладких реек, укрепленный на шарнирах; на эти рейки можно
насаживать и ботинки, и носки, и перчатки, и все будет сохнуть раздельно и
не запачкает стенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
предел отчаяния, за которым думается не о созидании, но лишь о дальнейшем -
дотла! - разрушении. Мы в России давно живем за этим пределом. Не станем тратить
время на выяснение, кто в этом виноват: никто, кроме нас самих, конечно.
Это мы сами сделались опасными для всех, а в первую голову для себя. Но
вот что я вам еще скажу. Мой народ напоминает мне безумно влюбленного застенчивого юношу.
У него отнимают намыленную веревку, ему дают успокаивающие капли, его,
наконец, связывают и запирают в чулане, где он, разумеется, будет биться об
стену, пока не разобьет либо эту стену, либо свою голову... И никому не приходит
на ум простое: вдохнуть в него побольше уверенности да рассказать о его
беде той рассеянной красавице, что, сама того, может, не подозревая, свела
его с ума: вдруг да полюбит, приглядевшись?..
Такое может прийти в голову только очень близким людям.
Самым близким.
Однажды поздно
вечером я возвращался на автобусе в Оксфорд. Это было после трудного дня в
Лондоне, когда я сначала безуспешно пытался вернуть в агентстве Аэрофлота переплаченные за
билет деньги, а затем на Би-би-си получил от золотушной одесситки совет
стать немного более британцем. В слабо освещенном салоне кто дремал,
откинув спинку кресла, кто шептался с соседом, а несколько молодых людей -
студенты, наверное - жевали сэндвичи и запивали их молоком. Атмосфера ночного
автобуса была настолько знакомой и близкой, словно я ездил этим рейсом всю
жизнь. Я почти автоматически поднял руку и щелкнул выключателем наверху
- мне на колени упал желтый лучик фонаря. Повернул пластмассовый шпенек
рядом с выключателем - в лицо ударила струя свежего воздуха. Потянулся к
спинке переднего кресла, нащупал резинку сетки для газет и всякой мелочи, чуть
оттянул ее и легонько щелкнул... С детства привычное развлечение. В сетке
лежали старая газета и пустая бутылка из-под пива. Автобус был - Икарус.
На таких автобусах я не раз ездил в гости к тетке. Если бы водительское место
не располагалось справа, вполне можно было бы решить, что ты в России. Именно
тогда я как-то холодно и отстраненно подумал: не все ли равно на самом-то деле,
куда ехать ночным Икарусом - из Лондона в Оксфорд или из Москвы в
Солигалич? И почему-то вспомнил писателя Кричевского. В том автобусе у
меня впервые мелькнула догадка, от чего он погиб: от унижения, которое
преследует нас повсюду. Бежишь от постоянного унижения из России и сталкиваешься с
еще худшим - на чужбине. Возвращаешься с новыми надеждами домой - и видишь, что
на такую жизнь у тебя после заграницы не осталось уже совсем никаких сил. Разруха,
одичание, обман и насилие, затравленные лица... Здесь жить невозможно, а
там - незачем.
-
Не приведи Бог узнать такое место, а потом навсегда его покинуть,- пробормотал я,
кажется, по-английски, наконец-то отпустив резинку багажной сетки.
- Что вы сказали? - участливо спросила молодая соседка,
повернув ко мне симпатичное круглое личико. Видимо, она заняла это место
на последней остановке. Еще недавно тут сидел пьяный дед в телогрейке и
бессвязно матерился, мешая думать.
На
этот раз я ехал то ли из Москвы в Оксфорд, то ли из Лондона в Солигалич. Но
ведь в Англии молодая женщина не начнет первая разговора с незнакомым мужчиной! И
там, кажется, не принято переспрашивать.
-
Вы в Солигалич? - спросил я ее на всякий случай.
- Нет, я до Чухломы. А вы?
- Не все ли равно, куда ехать, - раздраженно пошутил
я. - Нынче у нас везде одинаково плохо.
Она
растерянно задумалась. В полумраке ее близкое круглое лицо с вопросительно сдвинутыми бровями
показалось мне по-детски беззащитным. Oh, really? - вспомнилось мне...
- Я думаю, здесь тоже можно жить, - серьезно
промолвила она после минутного размышления.
Интонация требовала продолжения. Мне
стало даже весело: эта женщина как будто побывала со мной в Англии, так
легко она проникла в дурную бесконечность моих мыслей.
- Конечно, можно - тем, кто быстро сориентировался и
не терял времени даром, - желчно возразил я. - Остальным же, огромному большинству вроде
нас с вами, досталось разрушать свои души бесплодной завистью.
Я уже успел ее разглядеть: она была в скромном
плаще и сером тонком свитере, вся чистенькая и аккуратная. Добросовестная жена
какого-нибудь ветеринара или столяра возвращается из столицы с покупками дл
семьи.
- Зачем завидовать, кому?
- Она снова трогательно наморщила свой лобик. - У каждого своя судьба. Я
бы не хотела брать на себя чужие неприятности, мне хватает своих.
- Вы всегда жили в Чухломе? - жестоко спросил я.
- Ну, как вам сказать...
- А когда вы смотрите дома телевизор - желаю
вам, конечно, чтобы он был цветным, - вам не хочется стать Мадонной или,
на худой конец, Аллой Пугачевой? Не хочется пройтись в лучах юпитеров, легко
прошуршав золотистой юбкой и сверкнув настоящими бриллиантами, или победить в
конкурсе фотомоделей, или отдохнуть на Азорских островах, или забраться в
собственный мерседес и жевать, жевать, жевать бесчисленные Сникерсы, Баунти, Твиксы...
- А также Педигри пал6, - дополнила она
не без юмора.
- Тоже неплохо.
Так вам хочется всего этого - хотя бы для своих детей? Кстати, есть они
у вас?
- Двое. Дочке уже
девять, а сыну три годика.
-
Ну вот. Вам не кажется, что рожать детей в этой стране, при наших-то с вами
возможностях, - все равно что заведомо давать жизнь слепоглухонемым, безруким
и безногим, каким-то беспомощным обрубкам человеческого тела?
Молчание.
-
У дочки малокровие, - наконец тихо заговорила она, глядя на меня из темноты очень
внимательно. - Я стараюсь ее подкармливать, езжу за продуктами... Ведь
это поправимо, верно? Ну а насчет зависти... Каждому хочется чего-то такого, чего
у него нет. Даже Пугачевой. Даже Мадонне, наверное. Почему вы ее назвали? Я
мало ее слышала, но мне не нравится, как она поет.
Похоже, я недооценил свою попутчицу. Черт знает, почему
я назвал именно Мадонну! Я-то ее и вовсе никогда не слышал. Видел только
в лондонском книжном магазинчике фотоальбом с изображениями ее симпатичного полуобнаженного тельца,
обтянутого детскими рейтузиками. Беби с титьками - так, кажется, называется в
переводе на полурусский этот новомодный невинный имидж.
- Вы были за границей, - задумчиво произнесла попутчица, когда
я во всем признался. Если бы в салоне горел свет, она увидела бы, как запылало мое
лицо. - Мне тоже хочется. Когда-нибудь, наверное, побываю. Это все равно что
кожаная куртка...
- Кожаная куртка?
- удивленно пробормотал я. - При чем здесь кожаная куртка?
- Да просто. Сейчас все их носят, как и за
границу все почти ездят. Просто с ума сошли на этих куртках. Зависть портит
характер, вы правы, нам просто нужно щадить друг друга. А еще полезно иногда ставить
себя на место того, кому завидуешь. Представьте, вам сейчас предложат важный пост
с большим окладом, персональной машиной и госдачей. Разве откажетесь? Разве
не забудете на время о тех, кто всего этого лишен? Обо мне, например, да
и о себе самом, какой вы сейчас... Вам будет казаться, что вы имеете на это
исключительное право, что вы это заслужили какими-то личными качествами: знаниями, там,
умом, прилежанием, не знаю чем еще. Но ведь так про себя думает каждый!
- Вы меня так уговариваете, словно жалеете...
- Конечно. Я и себя иногда жалею. Есть люди
богатые, есть ловкие, есть просто удачливые, только это не повод, чтобы все
остальные лишали себя сна, верно?
-
Вы где учились? - спросил я, окончательно растерявшись.
- О, у меня много профессий, - улыбнулась она.
- Сначала училась на сварщицу. Строила дома, бегала по высотным перекрытиям... Потом
устала от этого, начала серьезно учиться шить. С детства люблю чертить и
рисовать. А когда увидела, что и тут мне все удается, принялась читать
книги...
В этой жизни, оказывается, было
возможно все. Можно было выучиться где-нибудь в Оксфорде или Кембридже на
сварщицу, а потом, заскучав в незатейливой университетской дыре, вернуться к
себе в Чухлому... Мне вспомнилась пышноволосая Алиса в Оксфорде. Она так
тосковала по оставленным в Москве маме, бабушке и дедушке! Ей редко удавалось видетьс
с ними. На зимние каникулы она собиралась в Швейцарию, покататься на лыжах,
- это было и ближе и дешевле, чем ехать в Москву. Да и как-то естественнее, если
глядеть оттуда. Но я чувствовал, как ей туда не хочется, как уже надоела ей
вся эта однообразная европейская жизнь - вдали от Москвы, от центра. Западна
Европа вместе с Британией вдруг предстали передо мной не слишком большой
провинцией, где люди просто помирают со скуки. И еще раз такое же чувство
заброшенности возникло в разговоре с Аликом Борисевичем. Он держался с
достоинством, напускал даже на себя важность, но это была поза отставленного от
дел генерала или министра, какого-нибудь Меньшикова в Березове, и весь
европейский антураж Алика представился мне в ту минуту не значительнее меньшиковского тулупа.
Это было не мое, их чувство, всего лишь передававшееся мне... Сейчас, вспомнив
тогдашние ощущения, я с тихим смехом объяснял новую точку зрения на Европу
своей попутчице. Париж и Лондон, не говоря уже о каком-нибудь Копенгагене, -
скучные провинциальные городишки. Истинная столица в Чухломе. Или, может быть,
в Солигаличе, куда я еду?..
В
Солигаличе еще лежал снег. Во дворе громоздился покрытый хрупкой корочкой
наста сугроб. К двери в ботинках можно было подобраться лишь вдоль самой
стены под выступом крыши, где весенняя капель пробила в снегу ледяную дорожку.
Я помнил этот дом стоящим почти прямо, с каждым
годом он все больше клонился. Внутри были сени, темный чулан, две небольших комнаты
и кухня. Комнаты и кухня разделялись тонкими дощатыми перегородками, в
дверных проемах вместо дверей висели засаленные шторки. Из коммунальных удобств
имелись лишь электричество да радиоточка (розетка для репродуктора). Самый
грязный угол на кухне занимал рукомойник с большим ржавым тазом под ним.
Впрочем, о грязи можно было бы и не упоминать. Когда-то,
при жизни тетки, дом содержался в относительном порядке. Время от времени тетка
сама белила потолок и печку, оклеивала стены, красила пол. Комнаты были
заставлены кушетками, комодами и тумбочками с разнообразными кружевными накидками, полы
покрыты разноцветными самодельными ковриками из лоскутков и покупными льняными
дорожками. Даже вечно сырой угол с умывальником не слишком портил впечатление от
жарко натопленной светлой кухни.
Теперь все
было иным. Бумага на потолке и стенах покрылась пятнами плесени и кое-где отстала,
из прорех торчали клочья пакли. В пазах под обоями шныряли мыши. Свет едва
проникал через мутные оконца с двойными рамами. Из прежней обстановки остались
грубо сколоченный из нестроганых досок стол, два колченогих стула, железная кровать
с тощим ватным матрацем да пропахший постным маслом и мышами, до трухи
съеденный древесным червем шкаф на кухне - остальную мебель тетка перед
смертью либо раздарила, либо продала за гроши. Гнетущее впечатление усиливал
до костей пронизывающий холод, застоявшийся в этих стенах с зимы.
Первым делом я затопил печь - она, к счастью, была
исправна. Во дворе под навесом нашлись сухие щепки и обрезки старых досок.
Обувь и носки у меня промокли насквозь; я сунулся было с ними на печку, но
обнаружил там столько векового хлама, покрытого слоем жирной пыли, что
ботинки пришлось выставить прямо на шесток, а носки повесить на веревочке, когда-то
служившей, видимо, для печной занавески. Не снимая пальто (в комнатах было
холоднее, чем на улице), я по-японски уселся на стуле перед огнем, поджав
под себя голые ступни, и продолжал машинально соображать, как бы получше устроиться с
сушкой вещей. Сменной одежды и обуви не было. Тетка, помню, перед сном
валенки с чулками закидывала на печь, рукавицы совала в горнушку - наутро
все было сухим. Кухня пропитывалась испарениями ношеных вещей. Казалось,
тот памятный запах до сих пор здесь стоит...
Ботинки на шестке уже парили, чуть не облизываемые пламенем.
Если я и решусь разгрести завалы старого хлама
на печи и в других местах, думал я, то чтобы навсегда, чтобы никогда больше
не видеть грязных углов. Для обуви можно построить деревянную решетку возле хорошо
прогреваемой печной стенки. За печкой я уже высмотрел неширокий закуток,
где такая решетка будет скрыта от постороннего глаза. И все же лучше сделать ее
съемной: закуток может понадобиться, чтобы ставить там, к примеру, ухват
с кочергой. А еще лучше - подъемной; пусть это будет не решетка, а как
бы частокол из гладких реек, укрепленный на шарнирах; на эти рейки можно
насаживать и ботинки, и носки, и перчатки, и все будет сохнуть раздельно и
не запачкает стенку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27