Куда следует
занести, например, то ощущение безнадежности и общего тупика, которое возникало у
меня всякий раз при обсуждении с вами бездушия ваших бюрократов, глупости
ваших политиков, бессовестных махинаций ваших дельцов? Благом или злом
был этот дополнительный опыт, который, совсем по Екклесиасту, всего лишь умножал
скорбь? Если правы те, кто считает, что нам до вас шагать еще не одну сотню лет,
то не очень-то и хочется торопиться к такому результату... А куда вписать мой
неполноценный английский? К газетам, с таким трудом вывезенным из Англии,
ведь так и не притронулся. А покупки и подарки, столь печально окончившие здесь
свой короткий век?
И уж
совсем не поддавалась рациональному осмыслению пережитая мной мистерия с
участием Ее Величества Елизаветы II.
Первым из
местных жителей, пришедшим ко мне в Солигаличе знакомиться, был худой рыжий кот.
Он кидался в ноги, едва завидев меня у порога, кланялся прямо-таки с восточным подобострастием и
подло вытирал об меня свалявшиеся бока. По нескольку часов он осаждал закрытую
дверь, вызывая меня наружу жалобными воплями. Я решил, что он бездомный и
страшно голодный - только этим можно было объяснить его настырность. Пригласив кота
в сени, я поделился с ним единственным, что у меня в тот момент было, -
дорожным бутербродом с маслом и сыром. Кот понюхал бутерброд, кинул на
меня пренебрежительный взгляд и не спеша, с чувством собственного достоинства пошел
к двери. А на крыльце задрал тощий хвост и пустил на косяк струйку. Все
произошло так быстро и неожиданно, что я не успел ничем запустить ему вдогонку: он
мигом исчез за забором. Как мне показалось, его шпанская выходка была вполне
умышленной.
Впоследствии подобные
сцены с небольшими вариациями повторялись каждое утро, а то и не один раз
на дню. Кот явно презирал меня за неумение жить, за скаредность и все-таки на
всякий случай начинал с поклонов и лести. Это действовало: я всякий раз обманывался и
искренне пытался его накормить. Изредка ему перепадало от меня что-то стоящее
(остатки рыбных консервов, например), но чаще приходилось уйти ни с чем: хлеб,
кашу, макароны, картошку и прочее, что составляло основу моего рациона,
он не признавал. Самым поразительным в нем был этот мгновенный переход
от пресмыкательства к надменности, когда, в очередной раз убедившись, что
поживиться нечем, он степенно уходил, задрав голову и хвост.
Я тогда не знал хозяев этого кота, своих соседей слева,
с ними мне только предстояло познакомиться.
Теперь я перехожу к описанию своих трудов и
дней в хронологической последовательности. Если оно наведет на вас скуку, если
вам захочется вздремнуть - отложите, мой друг, это письмо и больше не возвращайтесь к
нему никогда. Потому что ничего серьезнее и существеннее этого я не могу
вам предложить.
Первой моей
заботой было достать строительные материалы. Для ремонта требовались кирпич,
цемент, щебенка; далее - доски разной толщины, бревна и брусья, стекло, гвозди,
внутренняя облицовка стен и потолка, обои, краски и т. д. В местном хозяйственном магазине почти
ничего из этого набора не продавалось. Продавцы вели списки: в очереди за
кирпичом числилось больше двухсот горожан, за шифером - около пятисот.
На моих глазах инвалид вывез на Запорожце два последних мешка
цемента - ему полагалось вне очереди. Мне намекали, что существуют и другие
очереди вне очереди и что к зиме при должном усердии и небольших дополнительных расходах
можно запросто обзавестись и кирпичом и цементом, но такие сроки меня не
устраивали, да и отношения с торговыми работниками как-то не складывались. Кое-что
можно было выписать через многочисленные строительные организации, но там
все стоило баснословные деньги. Организации уже ничего не строили и жили
распродажей старых, еще в советское время накопленных запасов.
Затем нужны были инструменты и, конечно, мастера
в помощь. Сам я просто не знал, с какой стороны подступиться к главному делу
- приподнять и выровнять тяжелый дом.
Несколько первых
дней я поневоле занимался мелочами вроде описанных выше. За это время мне
удалось обследовать чердак, где не нашлось ничего интереснее еще одного сломанного сундука,
прохудившегося старого чемодана да кучи поеденных мышами школьных учебников. Я
также привел в порядок отыскавшийся в доме инструмент, освободив для него
темный чулан и устроив там какое-то подобие мастерской, и теперь точно знал,
что у меня на первое время имеется, а что необходимо доставать. Больше
всего оказалось огородного инвентаря: две лопаты, грабли, источенная коса,
вилы со сломанным черенком и несколько ржавых мотыжек. Топоров нашлось целых
три, но все тупые и с глубокими зазубринами; к счастью, отыскался напильник, и
я потратил целых полдня, чтобы привести один из этих топоров в порядок. Имелись
также ножовка, молоток, клещи (я уже пользовался ими при изготовлении медной
пластинки) и небольшой ящик гвоздей разной величины - все, правда, гнутые
и покрытые ржавчиной. С помощью этого я мог пилить, тесать и приколачивать, что
было уже немало.
Замечу, что
за всеми этими хлопотами я должен был заниматься обязательными повседневными делами:
топить печь, добывая для нее дрова (щепки во дворе быстро пришли к концу,
и я начал разбирать на дрова полугнилые стены завалившегося под тяжестью снега
сарая), ходить к колонке за водой, выбираться хотя бы раз в два дня в магазин и
готовить себе еду.
На шестой или
седьмой день моего пребывания в Солигаличе произошло событие, решительно перетряхнувшее прежний
неторопливый порядок. Утром ко мне во двор влетел молодой человек в сапогах и
ватнике, нетрезвый. Я в это время колол для печки обрубок толстой доски
и невольно покрепче сжал топорище, приняв оборонительную позицию. Но незнакомец с
такой неподдельной искренностью воскликнул здорово!, что
тут же отложил оружие и пожал протянутую руку. От кого-то он знал, что
собираюсь строиться, и спросил, не нужны ли мне кирпичи.
- Все будет зависеть от цены, - осторожно ответил
я.
- Десять бутылок! - сказал он.
Такой способ торга мен
позабавил. Я еще не видел товара и не знал, о каком количестве идет речь.
- Две! - предложил на всякий случай.
- Ладно, сойдемся на пяти! - воскликнул он
с готовностью и снова протянул мне иссеченную глубокими черными трещинами ладонь.
(Я и помыслить тогда не мог, что через какой-то месяц мои собственные покрытые
кровавыми волдырями и ссадинами руки будут выглядеть еще хуже.)
Кирпич оказался некондиционным, обколотым и
с трещинами, много половинок, но все же это был реальный материал, с которым
можно было начинать работать.
-
Ворованное? - с сомнением спросил я пожилого соседа справа, вышедшего поглазеть на
сваленную у моих ворот кучу.
-
А кто их нынче разберет, - флегматично заметил он. - Это раньше на каждый
гвоздь квитанции да накладные требовали. Нынче свобода, рынок!
Весь день я носил кирпич во двор, сортировал и
укладывал возле дома штабелями. Дело оказалось нелегким. Близилась ночь,
я валился с ног, успев несколько раз в кровь размозжить себе пальцы на
руках и снова оставшись без обеда, а не перетаскал и половины. Если элементарная работа
требует столько усилий и времени, ужасался я про себя, чего же будет стоить вырыть
котлован под фундамент, залить бетоном, а затем уложить эти проклятые кирпичи
один к одному ровной стенкой! А ведь это лишь начало, дальнейшим работам
конца не видно. И даже напарника в помощь не сыскать. Насколько легче было бы
носить эти кирпичи вдвоем на носилках!
Тут-то и
явилась передо мной в очередной раз Ольга Степановна: в рабочей тужурке, на
руках брезентовые рукавицы. Другую пару таких же рукавиц без лишних слов
протянула мне.
У меня опять
не хватило духу отказаться...
Следующие несколько дней
проходили так. С утра я обычно мчался в какую-нибудь контору и договаривался о
покупке нужного мне материала. Машину приходилось искать отдельно, порой
это стоило дороже, чем сам товар. В самых удачных случаях продавец и перевозчик оказывались в
одном лице. Так удалось, например, обзавестись щебенкой и песком, просто останавливая на
дороге следовавшие с карьера груженые самосвалы. За бутылку водки шофер с
радостью опрокидывал кузов возле моего дома и снова ехал под погрузку. С
Ольгой Степановной я свои текущие планы никогда не обсуждал. Но как только очередной груз
оказывался у ворот, она, углядев его из окошка, шествовала ко мне через речку,
снарядившись соответственно. Если это были мешки с цементом, она надевала прорезиненный пыльник;
если доски или бревна - волокла стальной крюк, а то и свой отлично наточенный топор,
чтобы помогать мне очищать дерево от коры; если гравий - несла удобную
крепкую лопату... Спорить с ней было бесполезно. Она приступала к работе
уверенно, как будто это было ее кровное дело, и часто оказывалась, к моему
стыду, сноровистее и выносливее меня. А сделав дело, без лишних слов мен
оставляла и шла к себе, проверять к завтрашнему уроку школьные тетрадки.
Глядя на горевший допоздна свет в ее одиноком окошке над рекой (почти весь
город был погружен во тьму, в Солигаличе ложились рано), я вспоминал, мо
милая, зеленый двор колледжа и вас, как вы несли мне тогда свою плиточку...
Боже, какими давними казались мне эти воспоминания! Будто и не из моей
жизни, а из чьих-то старых полузабытых рассказов.
Сходил последний снег. На реке взломало лед, и
шефские визиты Ольги Степановны поневоле прервались. Выбираясь по делам
на тот берег (в обход, через мост), я иногда делал крюк, чтобы ее проведать. Маленькая квартирка сияла
чистотой: потолки и печка белизны безупречной, пол казался только что покрашенным.
- Каждый год мажу! - с гордостью сообщала Ольга Степановна, явно
довольная моим восхищенным интересом к ее быту. - Здесь ведь не Москва: чуть
упустишь время - гниль пойдет, копотью да паутиной все покроется. Будет
хуже, чем в хлеву. Да вы сами с этим столкнулись. Краски теперь дорогие,
обои дорогие. А что делать?
-
Вы бы переехали отсюда в квартиру с удобствами? - спрашивал я, уплета
рассыпчатую картошку с солеными огурчиками из погреба.
Я никому в Солигаличе не смел признаться, в
каких условиях мы с женой в Москве живем. Здесь почему-то заранее подразумевалось, что
там вообще никто плохо не живет.
-
Не зна-аю! - Она с сомнением качала головой в ответ. - Нечего уж мне на
старости лет привычную обстановку менять.
-
А когда силы оставят? Кто будет дрова колоть, огород копать? Да и всю эту
вашу красоту (я показывал рукой) поддерживать?
- Не зна-а-аю... Думаете, старики отсюда не едут? Многие
уезжают к детям в город, дома продают. Потом не знают, как вернуться. Чего
зря говорить, - вдруг спохватывалась она. - Квартиры с удобствами теперь
миллионы стоят!
- Десятки миллионов...
По вечерам у нее работал телевизор. Красива
статная девушка с экрана язвительно вещала про чьи-то новые козни против президента и
демократии. Показывали московские митинги и демонстрации, брали интервью у
сытых политиков.
- Вы на чьей
стороне - президента или Верховного Совета? - довольно равнодушно спрашивал
Ольгу Степановну. Теперь, когда у меня с утра ныла спина и не разгибались опухшие
от работы ладони, странно было вспоминать, как еще совсем недавно я исходил желчью
перед экраном телевизора.
-
Да ни на чьей! - в сердцах отвечала Ольга Степановна. - Глядите, просто лоснятс
от жира! Вон какой, вон, справа-то... Вначале, пока их не выбрали, такие
худенькие были, все о народе, все против привилегий... Что до них было, то
и осталось. Только на нас им стало легче плевать.
- Вы и ученикам своим такое говорите? - упорствовал
ради шутки.
- Ученики нынче
такие, им что ни скажи... Вы сами посудите: программ не стало, учебников нет.
И каждый год что-нибудь новое выдумывают. Теперь Закон Божий вводить начали.
Кому это нужно? Крыша в школе течет, потолки обваливаются, детям сидеть не
на чем, голодные ходят! Здесь ведь столько бедных, у многих родители пьют беспробудно. Раньше
хоть в школе детишек подкармливали, мы для них горячие бесплатные завтраки
выбивали у начальства. Говорят, не стало на это средств. На личные особняки у
них находятся средства, на это - нет...
В мае началась жара, соседи высыпали на свои огороды. Ольга
Степановна несколько раз озабоченно напоминала мне, чтобы я не упускал врем
и отложил ради грядок все другие дела. Сама она копала в эти дни с шести
утра до работы и после - до темноты и только часов в одиннадцать вечера
принималась за свои тетрадки и сидела над ними далеко за полночь. Огород
- это святое; даже почерневшая от старости соседка слева (хозяйка рыжего кота),
даже ее внук, известный всей округе бездельник и пьяница, выползли в эти
дни с лопатами на грядки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
занести, например, то ощущение безнадежности и общего тупика, которое возникало у
меня всякий раз при обсуждении с вами бездушия ваших бюрократов, глупости
ваших политиков, бессовестных махинаций ваших дельцов? Благом или злом
был этот дополнительный опыт, который, совсем по Екклесиасту, всего лишь умножал
скорбь? Если правы те, кто считает, что нам до вас шагать еще не одну сотню лет,
то не очень-то и хочется торопиться к такому результату... А куда вписать мой
неполноценный английский? К газетам, с таким трудом вывезенным из Англии,
ведь так и не притронулся. А покупки и подарки, столь печально окончившие здесь
свой короткий век?
И уж
совсем не поддавалась рациональному осмыслению пережитая мной мистерия с
участием Ее Величества Елизаветы II.
Первым из
местных жителей, пришедшим ко мне в Солигаличе знакомиться, был худой рыжий кот.
Он кидался в ноги, едва завидев меня у порога, кланялся прямо-таки с восточным подобострастием и
подло вытирал об меня свалявшиеся бока. По нескольку часов он осаждал закрытую
дверь, вызывая меня наружу жалобными воплями. Я решил, что он бездомный и
страшно голодный - только этим можно было объяснить его настырность. Пригласив кота
в сени, я поделился с ним единственным, что у меня в тот момент было, -
дорожным бутербродом с маслом и сыром. Кот понюхал бутерброд, кинул на
меня пренебрежительный взгляд и не спеша, с чувством собственного достоинства пошел
к двери. А на крыльце задрал тощий хвост и пустил на косяк струйку. Все
произошло так быстро и неожиданно, что я не успел ничем запустить ему вдогонку: он
мигом исчез за забором. Как мне показалось, его шпанская выходка была вполне
умышленной.
Впоследствии подобные
сцены с небольшими вариациями повторялись каждое утро, а то и не один раз
на дню. Кот явно презирал меня за неумение жить, за скаредность и все-таки на
всякий случай начинал с поклонов и лести. Это действовало: я всякий раз обманывался и
искренне пытался его накормить. Изредка ему перепадало от меня что-то стоящее
(остатки рыбных консервов, например), но чаще приходилось уйти ни с чем: хлеб,
кашу, макароны, картошку и прочее, что составляло основу моего рациона,
он не признавал. Самым поразительным в нем был этот мгновенный переход
от пресмыкательства к надменности, когда, в очередной раз убедившись, что
поживиться нечем, он степенно уходил, задрав голову и хвост.
Я тогда не знал хозяев этого кота, своих соседей слева,
с ними мне только предстояло познакомиться.
Теперь я перехожу к описанию своих трудов и
дней в хронологической последовательности. Если оно наведет на вас скуку, если
вам захочется вздремнуть - отложите, мой друг, это письмо и больше не возвращайтесь к
нему никогда. Потому что ничего серьезнее и существеннее этого я не могу
вам предложить.
Первой моей
заботой было достать строительные материалы. Для ремонта требовались кирпич,
цемент, щебенка; далее - доски разной толщины, бревна и брусья, стекло, гвозди,
внутренняя облицовка стен и потолка, обои, краски и т. д. В местном хозяйственном магазине почти
ничего из этого набора не продавалось. Продавцы вели списки: в очереди за
кирпичом числилось больше двухсот горожан, за шифером - около пятисот.
На моих глазах инвалид вывез на Запорожце два последних мешка
цемента - ему полагалось вне очереди. Мне намекали, что существуют и другие
очереди вне очереди и что к зиме при должном усердии и небольших дополнительных расходах
можно запросто обзавестись и кирпичом и цементом, но такие сроки меня не
устраивали, да и отношения с торговыми работниками как-то не складывались. Кое-что
можно было выписать через многочисленные строительные организации, но там
все стоило баснословные деньги. Организации уже ничего не строили и жили
распродажей старых, еще в советское время накопленных запасов.
Затем нужны были инструменты и, конечно, мастера
в помощь. Сам я просто не знал, с какой стороны подступиться к главному делу
- приподнять и выровнять тяжелый дом.
Несколько первых
дней я поневоле занимался мелочами вроде описанных выше. За это время мне
удалось обследовать чердак, где не нашлось ничего интереснее еще одного сломанного сундука,
прохудившегося старого чемодана да кучи поеденных мышами школьных учебников. Я
также привел в порядок отыскавшийся в доме инструмент, освободив для него
темный чулан и устроив там какое-то подобие мастерской, и теперь точно знал,
что у меня на первое время имеется, а что необходимо доставать. Больше
всего оказалось огородного инвентаря: две лопаты, грабли, источенная коса,
вилы со сломанным черенком и несколько ржавых мотыжек. Топоров нашлось целых
три, но все тупые и с глубокими зазубринами; к счастью, отыскался напильник, и
я потратил целых полдня, чтобы привести один из этих топоров в порядок. Имелись
также ножовка, молоток, клещи (я уже пользовался ими при изготовлении медной
пластинки) и небольшой ящик гвоздей разной величины - все, правда, гнутые
и покрытые ржавчиной. С помощью этого я мог пилить, тесать и приколачивать, что
было уже немало.
Замечу, что
за всеми этими хлопотами я должен был заниматься обязательными повседневными делами:
топить печь, добывая для нее дрова (щепки во дворе быстро пришли к концу,
и я начал разбирать на дрова полугнилые стены завалившегося под тяжестью снега
сарая), ходить к колонке за водой, выбираться хотя бы раз в два дня в магазин и
готовить себе еду.
На шестой или
седьмой день моего пребывания в Солигаличе произошло событие, решительно перетряхнувшее прежний
неторопливый порядок. Утром ко мне во двор влетел молодой человек в сапогах и
ватнике, нетрезвый. Я в это время колол для печки обрубок толстой доски
и невольно покрепче сжал топорище, приняв оборонительную позицию. Но незнакомец с
такой неподдельной искренностью воскликнул здорово!, что
тут же отложил оружие и пожал протянутую руку. От кого-то он знал, что
собираюсь строиться, и спросил, не нужны ли мне кирпичи.
- Все будет зависеть от цены, - осторожно ответил
я.
- Десять бутылок! - сказал он.
Такой способ торга мен
позабавил. Я еще не видел товара и не знал, о каком количестве идет речь.
- Две! - предложил на всякий случай.
- Ладно, сойдемся на пяти! - воскликнул он
с готовностью и снова протянул мне иссеченную глубокими черными трещинами ладонь.
(Я и помыслить тогда не мог, что через какой-то месяц мои собственные покрытые
кровавыми волдырями и ссадинами руки будут выглядеть еще хуже.)
Кирпич оказался некондиционным, обколотым и
с трещинами, много половинок, но все же это был реальный материал, с которым
можно было начинать работать.
-
Ворованное? - с сомнением спросил я пожилого соседа справа, вышедшего поглазеть на
сваленную у моих ворот кучу.
-
А кто их нынче разберет, - флегматично заметил он. - Это раньше на каждый
гвоздь квитанции да накладные требовали. Нынче свобода, рынок!
Весь день я носил кирпич во двор, сортировал и
укладывал возле дома штабелями. Дело оказалось нелегким. Близилась ночь,
я валился с ног, успев несколько раз в кровь размозжить себе пальцы на
руках и снова оставшись без обеда, а не перетаскал и половины. Если элементарная работа
требует столько усилий и времени, ужасался я про себя, чего же будет стоить вырыть
котлован под фундамент, залить бетоном, а затем уложить эти проклятые кирпичи
один к одному ровной стенкой! А ведь это лишь начало, дальнейшим работам
конца не видно. И даже напарника в помощь не сыскать. Насколько легче было бы
носить эти кирпичи вдвоем на носилках!
Тут-то и
явилась передо мной в очередной раз Ольга Степановна: в рабочей тужурке, на
руках брезентовые рукавицы. Другую пару таких же рукавиц без лишних слов
протянула мне.
У меня опять
не хватило духу отказаться...
Следующие несколько дней
проходили так. С утра я обычно мчался в какую-нибудь контору и договаривался о
покупке нужного мне материала. Машину приходилось искать отдельно, порой
это стоило дороже, чем сам товар. В самых удачных случаях продавец и перевозчик оказывались в
одном лице. Так удалось, например, обзавестись щебенкой и песком, просто останавливая на
дороге следовавшие с карьера груженые самосвалы. За бутылку водки шофер с
радостью опрокидывал кузов возле моего дома и снова ехал под погрузку. С
Ольгой Степановной я свои текущие планы никогда не обсуждал. Но как только очередной груз
оказывался у ворот, она, углядев его из окошка, шествовала ко мне через речку,
снарядившись соответственно. Если это были мешки с цементом, она надевала прорезиненный пыльник;
если доски или бревна - волокла стальной крюк, а то и свой отлично наточенный топор,
чтобы помогать мне очищать дерево от коры; если гравий - несла удобную
крепкую лопату... Спорить с ней было бесполезно. Она приступала к работе
уверенно, как будто это было ее кровное дело, и часто оказывалась, к моему
стыду, сноровистее и выносливее меня. А сделав дело, без лишних слов мен
оставляла и шла к себе, проверять к завтрашнему уроку школьные тетрадки.
Глядя на горевший допоздна свет в ее одиноком окошке над рекой (почти весь
город был погружен во тьму, в Солигаличе ложились рано), я вспоминал, мо
милая, зеленый двор колледжа и вас, как вы несли мне тогда свою плиточку...
Боже, какими давними казались мне эти воспоминания! Будто и не из моей
жизни, а из чьих-то старых полузабытых рассказов.
Сходил последний снег. На реке взломало лед, и
шефские визиты Ольги Степановны поневоле прервались. Выбираясь по делам
на тот берег (в обход, через мост), я иногда делал крюк, чтобы ее проведать. Маленькая квартирка сияла
чистотой: потолки и печка белизны безупречной, пол казался только что покрашенным.
- Каждый год мажу! - с гордостью сообщала Ольга Степановна, явно
довольная моим восхищенным интересом к ее быту. - Здесь ведь не Москва: чуть
упустишь время - гниль пойдет, копотью да паутиной все покроется. Будет
хуже, чем в хлеву. Да вы сами с этим столкнулись. Краски теперь дорогие,
обои дорогие. А что делать?
-
Вы бы переехали отсюда в квартиру с удобствами? - спрашивал я, уплета
рассыпчатую картошку с солеными огурчиками из погреба.
Я никому в Солигаличе не смел признаться, в
каких условиях мы с женой в Москве живем. Здесь почему-то заранее подразумевалось, что
там вообще никто плохо не живет.
-
Не зна-аю! - Она с сомнением качала головой в ответ. - Нечего уж мне на
старости лет привычную обстановку менять.
-
А когда силы оставят? Кто будет дрова колоть, огород копать? Да и всю эту
вашу красоту (я показывал рукой) поддерживать?
- Не зна-а-аю... Думаете, старики отсюда не едут? Многие
уезжают к детям в город, дома продают. Потом не знают, как вернуться. Чего
зря говорить, - вдруг спохватывалась она. - Квартиры с удобствами теперь
миллионы стоят!
- Десятки миллионов...
По вечерам у нее работал телевизор. Красива
статная девушка с экрана язвительно вещала про чьи-то новые козни против президента и
демократии. Показывали московские митинги и демонстрации, брали интервью у
сытых политиков.
- Вы на чьей
стороне - президента или Верховного Совета? - довольно равнодушно спрашивал
Ольгу Степановну. Теперь, когда у меня с утра ныла спина и не разгибались опухшие
от работы ладони, странно было вспоминать, как еще совсем недавно я исходил желчью
перед экраном телевизора.
-
Да ни на чьей! - в сердцах отвечала Ольга Степановна. - Глядите, просто лоснятс
от жира! Вон какой, вон, справа-то... Вначале, пока их не выбрали, такие
худенькие были, все о народе, все против привилегий... Что до них было, то
и осталось. Только на нас им стало легче плевать.
- Вы и ученикам своим такое говорите? - упорствовал
ради шутки.
- Ученики нынче
такие, им что ни скажи... Вы сами посудите: программ не стало, учебников нет.
И каждый год что-нибудь новое выдумывают. Теперь Закон Божий вводить начали.
Кому это нужно? Крыша в школе течет, потолки обваливаются, детям сидеть не
на чем, голодные ходят! Здесь ведь столько бедных, у многих родители пьют беспробудно. Раньше
хоть в школе детишек подкармливали, мы для них горячие бесплатные завтраки
выбивали у начальства. Говорят, не стало на это средств. На личные особняки у
них находятся средства, на это - нет...
В мае началась жара, соседи высыпали на свои огороды. Ольга
Степановна несколько раз озабоченно напоминала мне, чтобы я не упускал врем
и отложил ради грядок все другие дела. Сама она копала в эти дни с шести
утра до работы и после - до темноты и только часов в одиннадцать вечера
принималась за свои тетрадки и сидела над ними далеко за полночь. Огород
- это святое; даже почерневшая от старости соседка слева (хозяйка рыжего кота),
даже ее внук, известный всей округе бездельник и пьяница, выползли в эти
дни с лопатами на грядки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27