Хотелось найти бронзовую или медную. Перемещаясь в тесном пространстве дома
подобно ищущему добычу хищнику, я набрел на склад старой кухонной утвари
под печкой. Между прочими вещами там был прогоревший в нескольких местах
медный таз для варки варенья с красивой деревянной ручкой. Штука была хот
и испорченная, но очень характерная, совсем не хотелось превращать ее просто
в кусок меди. Однако первая страсть оказалась сильнее. К тому же употреблять подобные
вещи в качестве стильных декораций всегда казалось мне дурным вкусом, а
в дело таз определенно уже не годился. Добротность и комфорт - вот что
было внутренним мотивом моих усилий; ничего бесполезного, никакой показухи! В
этом, мне думается, я ни разу не отступил от присущего британцам трезвого
взгляда на вещи.
Для моей цели
годилась хорошо сохранившаяся стеночка таза. Я вырвал кусок меди клещами, оставл
грубые зазубрины (более подходящего инструмента в доме не оказалось), сложил
его для большей массивности вдвое и обстучал на пороге молотком, а затем
и подогнул закраины, получив в конце концов довольно ровный прямоугольник нужного
мне размера. Оставалось пробить по углам отверстия для гвоздей и прикрепить скобу
вместе с пластиной с наружной стороны калитки...
На последнем этапе работы меня и застала Ольга Степановна.
Ольга Степановна была давнишней подругой моей тетки.
Когда-то они учились в одном классе, потом вместе работали в школе, где
Ольга Степановна и теперь, будучи уже несколько лет на пенсии, продолжала учительствовать. Ее
дом стоял поблизости, на другом берегу реки, что тоже способствовало тесному
общению. Речка служила препятствием разве что несколько недель в году, во
время весеннего паводка да осенних затяжных дождей, а так - зимой по льду, летом
вброд - можно было по-соседски заглядывать друг к другу каждый день. Поскольку
здесь бывал, меня Ольга Степановна, конечно, знала, но у нас как-то не
возникало взаимного интереса и общих тем для разговоров. При встречах здоровались и
расходились каждый по своим делам. Жила Ольга Степановна, как и моя тетка, одна
в собственном домике, как можно догадываться - нелегко, но на жизнь никогда не
жаловалась.
- А это вам
зачем? - с ходу грубовато спросила Ольга Степановна про сооружение на калитке, в
которое я как раз вбивал последний гвоздь.
В
ответ я только махнул рукой. Объяснять было слишком долго.
Она поинтересовалась, надолго ли я приехал
и не нужно ли мне чего. Приехал, отвечал я, жить - и прежде всего намерен
сделать это место пригодным для жизни; на сколько - пока сам не знаю.
Ольга Степановна деловито прошлась вместе со мной
по дому и провела инвентаризацию. Печка, по ее мнению, была вполне приличная, ее
следовало лишь кое-где замазать глиной и побелить. А если и потолок побелить
да заменить обои, станет совсем уютненько. С неожиданной для ее возраста сноровкой Ольга
Степановна забралась в чулках на скрипучий стул (резиновые сапоги она оставила
при входе, несмотря на мои возражения, и ступала по грязному полу без обуви) и
потыкала кухонным ножом балку под потолком, после чего лишь плотнее сжала
губы и сурово покачала головой.
Про
окна заметила:
- Щели нужно
заткнуть, не то к утру так выстудит, что закоченеете!
Я представил еще и на окнах ту прелую ветошь, что
торчала в доме изо всех щелей и пазов, и неопределенно хмыкнул, однако смолчал.
А вот когда она показала пальцем на груду мусора под кроватью и безапелляционно сказала:
- Это вы, конечно, уберете! - не выдержал и
возразил:
- Нет, не уберу,
Ольга Степановна. Не потому, что люблю грязь, но мне просто некогда этим пока
заниматься. Видите, пол накренился, стены падают? О каком уюте можно говорить в
таком доме? Пока не поправлю основу - никакого марафета! Иначе я буду только обманывать себя.
Я высказал все это напористо и с некоторым даже
вызовом, меньше всего руководствуясь здравым смыслом. Подметать и мыть
пол, вытирать пыль, убирать мусор все равно нужно - да я уже и начал этим
заниматься. Но Ольга Степановна олицетворяла для меня в ту минуту недоброкачественность и
забитость русской жизни, нашу притерпелость к нищете и особое умение делать
эту нищету по-своему уютной: недокрасить пол под комодом, недоклеить обоями
стену за сервантом - ведь не видно! - зато накрыть то и другое кружевными скатерками. Все
уловки этого прозябания в лачугах из бревен и соломы, по выражению Чаадаева,
я хорошо помнил из детских еще наблюдений за жизнью тетки. (Не знаю, почему
так вышло, что вина легла на бедную Ольгу Степановну, ибо сама она являла
полную противоположность когда-то нарисованному Чаадаевым нашему национальному портрету:
немота лиц, беспечность жизни, равнодушие к
добру и злу... Лицо имела выразительное; временами на нем проступали, может
быть, даже чересчур жесткие черты, говорящие о непреклонном характере. И
разве только слепой и глухой мог упрекнуть ее в беспечности и равнодушии.) В
общем-то, я воевал с самим собой, с теми вялостью и равнодушием, что гнездились и
в моей душе. Мне не нужна была в Солигаличе просто какая-никакая крыша
над головой; крыша-то, по правде говоря, мне здесь была совсем не нужна
(я не мог представить себе, чем буду в этом заштатном городке заниматься, не
мыслил постоянной жизни и работы вне столиц). Мне требовалось создать нечто совершенное, своего
рода храм, чтобы доказать себе и другим, что эта страна еще на что-то годится.
Почему и не здесь, раз уж выпал такой билет?
- Раковину вы хорошо отчистили, прямо горит вся, -
невозмутимо похвалила меня Ольга Степановна. - А вот кольцо на калитке могло
подождать. Лучше бы в комнатах прибрались, теперь придется на ночь пыль поднимать...
Ее правота меня уничтожала.
Не успел я после ухода Ольги Степановны взять
в руки веник, как услышал в сенях шаги: это снова была она. В руках - огромный узел:
шерстяное одеяло и подушка (новые, будто прямо из магазина), вата для оконных щелей,
банка варенья, банка соленых огурцов, буханка хлеба в чистом пакете и отдельно, в
промасленной бумаге, - большой кусок пирога...
- Решили, значит, с фундамента начать, - говорила она,
будто не слыша моих благодарных протестов. - Крышу посмотрите, где-то крыша течет!
Очень уж балка худая.
И
опять:
- А я бы на вашем
месте вначале побелила, обоями светленькими оклеила... Повеселее будет.
Пол надо красить. У меня с прошлого года краска осталась - может, принести? Ну,
дело ваше...
Выйдя проводить
Ольгу Степановну до реки (русло взбухло и потемнело, но по льду еще ходили),
я мимоходом нарочно клацнул несколько раз кольцом о медяшку на калитке.
В морозном апрельском воздухе звуки разнеслись звонко и внушительно. На
едва различимом в темноте строгом лице Ольги Степановны мне почудилась улыбка...
За моим домом над островерхой черной елью горела
яркая звезда. Я вспомнил печальное прощание с ночным небом над шпилями и
башенками Оксфорда - и весело поприветствовал эту звезду как старую знакомую.
Не знаю, может ли такое ощущение полноты и
цельности жизни, внезапно настигающее каждого из нас в самых разных обстоятельствах, оправдать то,
о чем я вам уже рассказал, и то еще более страшное, о чем мне только предстоит поведать.
Наверное, память об этих минутах иногда удерживает человека на краю от
последнего гибельного шага. Оно еще вернется, ради этого стоит
терпеть, - думает он и остается жить даже тогда, когда боль достигает запредельной силы
и никакой надежды на облегчение впереди нет. Но сейчас, вспоминая тот вечер,
когда я с глупой улыбкой на лице возвращался, по щиколотку проваливаясь в
ледяную крупу, к недоубранной куче мусора, к холодному чаю с дареным пирогом,
к остывшей печке, к пыльному полосатому матрацу на кроватной сетке, - осмысливая это
по прошествии времени, мне хочется кричать: нет, не стоят эти блаженные минуты
такой жизни! Они суть ловушка, всегдашний наш самообман. Их можно сравнить с
грезами утопающего. Человеку кажется, будто он говорит с Богом, а на самом
деле это вода врывается в рот и в дыхательное горло, которым он, устав
бороться, позволил на миг расслабиться. Он идет ко дну и счастлив. Он забывает, где
находится и что с ним на самом деле происходит. Он утрачивает спасительную ярость
сопротивления. Эти бедные радости, это вялое созерцание, эта утешительная философия... Нет,
нет, нет!!!
Иногда в
плохом настроении я думал: заграница для нас, русских, как вредное лекарство, как
наркотик. Она временно оживляет лживыми посулами, создает иллюзии новых возможностей, а
впоследствии безжалостно разочаровывает. Благое ли это дело - извлекать нас
из нашего мира ущербных и ущемленных, как вывозите вы на прогулку своих
инвалидов?
В Солигаличе у
меня было время поразмышлять о последствиях моего путешествия в Англию.
А поскольку и на необитаемом ocтрове-то своем я оказался во
многом благодаря именно этой поездке, то принялся, подобно Робинзону Крузо,
составлять таблицу положительных и отрицательных (на мой взгляд) результатов знакомства с
вашей страной, мысленно заполняя столбики Блага и Зла.
Итак, на первом месте в графе Благо стояло,
конечно, чудесное исцеление от болезни, которая на всю оставшуюся жизнь
обрекала меня на полубольничное существование. В России эту болезнь лечить не
умели, здесь больного оперировали и в большинстве случаев оставляли инвалидом. Всякий
раз, когда мне приходилось поднимать камни, бревна или тяжелые ведра с
раствором (а такой работы в Солигаличе было много, об этом я скажу в своем
месте), я со страхом думал: что, если все вернется? - и молился на долговязого английского кудесника, который
дал мне возможность жить по-прежнему и даже заниматься тяжелым физическим трудом.
(В Англии сразу после процедуры, если вы помните, я осыпал его проклятиями и
считал чуть ли не убийцей; но и настрадался же я тогда!) Болезнь не возвращалась.
В перечне зол по этому поводу было лишь одно
соображение: мое недомогание необычайно обострилось именно в Англии. Этот
пункт я оставлял только для формы, чтобы никто не мог обвинить меня в недобросовестности, про
себя же отметал его как неосновательный. Во-первых, болезнь тлела во мне давно
и шла своими, одному Богу ведомыми путями. Во-вторых, условия моей жизни
в Англии были все-таки комфортнее, чем дома, где я разболелся бы еще хуже.
Идем дальше. В Оксфорде я написал большую работу
о Чаадаеве, каковую, сразу честно признаюсь, взялся бы писать и в России: источников здесь
было теперь предостаточно. Ho: не побывав в Англии, я бы никогда не узнал,
что на caмом деле видел Чаадаев и что он на caмом деле имел в
виду в своих письмах и заметках, и статья моя получилась бы, конечно, неполной,
куда более бедной, а то и вовсе не о том.
В
Англии я приобрел новых друзей (или, выражаясь более сдержанно, знакомых, которых
мне хотелось бы называть своими друзьями). Кроме чисто человеческого интереса
к ним и удовольствия от общения, для меня, как, думаю, почти для каждого русского,
в самом факте зарубежных знакомств заключался и некий внутренний, для самоуважения, престиж,
и даже определенная страховка на случай непредвиденных бед. Российская власть,
от Ивана Грозного до наших дней предпочитающая террор любым другим методам управления, вынуждена принимать в
расчет зарубежные контакты подданных, хотя и смотрит на это дело довольно-таки угрюмо.
Самим же подданным такие контакты дают надежду на огласку и иную помощь в
случае беззаконных притеснений со стороны властей. Нечасто такая надежда оправдывалась (ибо
общность корпоративных интересов бюрократии разных стран обыкновенно пересиливает даже
острые политические противоречия между ними, и скоро, боюсь, можно будет говорить
о заговоре мировой бюрократии против народов), но речь не о том. Я просто пытаюсь
объяснить себе и вам, как сложилось, что русский обыватель до сих пор смотрит на
какого-нибудь заезжего скотовода с робостью и восхищением, как на высшее существо, и
откуда во мне самом, когда я вспоминаю симпатичных английских знакомых и
дружеские беседы с ними, появляются и душевный подъем, и стыдливое чувство
некой избранности, которой я вроде бы и не заслужил ничем, и смешная вера,
что мне теперь не дадут пропасть, как будто наблюдать за
этим обязался сам Господь.
Зло
- какое же может быть у этого во всех отношениях приятного факта зло? Ведь
нынче, скажете вы, в России уже не хватают человека только за то, что он показал
встречному иностранцу дорогу к метро, и не сажают в психушку за дружескую переписку?.. А
вот какое.
Поговорим дл
начала о докторе Кларе Дженкинс. Помните ту высокомерную девушку, специалиста по
русской феминистической прозе, об одной стычке с которой я уже упоминал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
подобно ищущему добычу хищнику, я набрел на склад старой кухонной утвари
под печкой. Между прочими вещами там был прогоревший в нескольких местах
медный таз для варки варенья с красивой деревянной ручкой. Штука была хот
и испорченная, но очень характерная, совсем не хотелось превращать ее просто
в кусок меди. Однако первая страсть оказалась сильнее. К тому же употреблять подобные
вещи в качестве стильных декораций всегда казалось мне дурным вкусом, а
в дело таз определенно уже не годился. Добротность и комфорт - вот что
было внутренним мотивом моих усилий; ничего бесполезного, никакой показухи! В
этом, мне думается, я ни разу не отступил от присущего британцам трезвого
взгляда на вещи.
Для моей цели
годилась хорошо сохранившаяся стеночка таза. Я вырвал кусок меди клещами, оставл
грубые зазубрины (более подходящего инструмента в доме не оказалось), сложил
его для большей массивности вдвое и обстучал на пороге молотком, а затем
и подогнул закраины, получив в конце концов довольно ровный прямоугольник нужного
мне размера. Оставалось пробить по углам отверстия для гвоздей и прикрепить скобу
вместе с пластиной с наружной стороны калитки...
На последнем этапе работы меня и застала Ольга Степановна.
Ольга Степановна была давнишней подругой моей тетки.
Когда-то они учились в одном классе, потом вместе работали в школе, где
Ольга Степановна и теперь, будучи уже несколько лет на пенсии, продолжала учительствовать. Ее
дом стоял поблизости, на другом берегу реки, что тоже способствовало тесному
общению. Речка служила препятствием разве что несколько недель в году, во
время весеннего паводка да осенних затяжных дождей, а так - зимой по льду, летом
вброд - можно было по-соседски заглядывать друг к другу каждый день. Поскольку
здесь бывал, меня Ольга Степановна, конечно, знала, но у нас как-то не
возникало взаимного интереса и общих тем для разговоров. При встречах здоровались и
расходились каждый по своим делам. Жила Ольга Степановна, как и моя тетка, одна
в собственном домике, как можно догадываться - нелегко, но на жизнь никогда не
жаловалась.
- А это вам
зачем? - с ходу грубовато спросила Ольга Степановна про сооружение на калитке, в
которое я как раз вбивал последний гвоздь.
В
ответ я только махнул рукой. Объяснять было слишком долго.
Она поинтересовалась, надолго ли я приехал
и не нужно ли мне чего. Приехал, отвечал я, жить - и прежде всего намерен
сделать это место пригодным для жизни; на сколько - пока сам не знаю.
Ольга Степановна деловито прошлась вместе со мной
по дому и провела инвентаризацию. Печка, по ее мнению, была вполне приличная, ее
следовало лишь кое-где замазать глиной и побелить. А если и потолок побелить
да заменить обои, станет совсем уютненько. С неожиданной для ее возраста сноровкой Ольга
Степановна забралась в чулках на скрипучий стул (резиновые сапоги она оставила
при входе, несмотря на мои возражения, и ступала по грязному полу без обуви) и
потыкала кухонным ножом балку под потолком, после чего лишь плотнее сжала
губы и сурово покачала головой.
Про
окна заметила:
- Щели нужно
заткнуть, не то к утру так выстудит, что закоченеете!
Я представил еще и на окнах ту прелую ветошь, что
торчала в доме изо всех щелей и пазов, и неопределенно хмыкнул, однако смолчал.
А вот когда она показала пальцем на груду мусора под кроватью и безапелляционно сказала:
- Это вы, конечно, уберете! - не выдержал и
возразил:
- Нет, не уберу,
Ольга Степановна. Не потому, что люблю грязь, но мне просто некогда этим пока
заниматься. Видите, пол накренился, стены падают? О каком уюте можно говорить в
таком доме? Пока не поправлю основу - никакого марафета! Иначе я буду только обманывать себя.
Я высказал все это напористо и с некоторым даже
вызовом, меньше всего руководствуясь здравым смыслом. Подметать и мыть
пол, вытирать пыль, убирать мусор все равно нужно - да я уже и начал этим
заниматься. Но Ольга Степановна олицетворяла для меня в ту минуту недоброкачественность и
забитость русской жизни, нашу притерпелость к нищете и особое умение делать
эту нищету по-своему уютной: недокрасить пол под комодом, недоклеить обоями
стену за сервантом - ведь не видно! - зато накрыть то и другое кружевными скатерками. Все
уловки этого прозябания в лачугах из бревен и соломы, по выражению Чаадаева,
я хорошо помнил из детских еще наблюдений за жизнью тетки. (Не знаю, почему
так вышло, что вина легла на бедную Ольгу Степановну, ибо сама она являла
полную противоположность когда-то нарисованному Чаадаевым нашему национальному портрету:
немота лиц, беспечность жизни, равнодушие к
добру и злу... Лицо имела выразительное; временами на нем проступали, может
быть, даже чересчур жесткие черты, говорящие о непреклонном характере. И
разве только слепой и глухой мог упрекнуть ее в беспечности и равнодушии.) В
общем-то, я воевал с самим собой, с теми вялостью и равнодушием, что гнездились и
в моей душе. Мне не нужна была в Солигаличе просто какая-никакая крыша
над головой; крыша-то, по правде говоря, мне здесь была совсем не нужна
(я не мог представить себе, чем буду в этом заштатном городке заниматься, не
мыслил постоянной жизни и работы вне столиц). Мне требовалось создать нечто совершенное, своего
рода храм, чтобы доказать себе и другим, что эта страна еще на что-то годится.
Почему и не здесь, раз уж выпал такой билет?
- Раковину вы хорошо отчистили, прямо горит вся, -
невозмутимо похвалила меня Ольга Степановна. - А вот кольцо на калитке могло
подождать. Лучше бы в комнатах прибрались, теперь придется на ночь пыль поднимать...
Ее правота меня уничтожала.
Не успел я после ухода Ольги Степановны взять
в руки веник, как услышал в сенях шаги: это снова была она. В руках - огромный узел:
шерстяное одеяло и подушка (новые, будто прямо из магазина), вата для оконных щелей,
банка варенья, банка соленых огурцов, буханка хлеба в чистом пакете и отдельно, в
промасленной бумаге, - большой кусок пирога...
- Решили, значит, с фундамента начать, - говорила она,
будто не слыша моих благодарных протестов. - Крышу посмотрите, где-то крыша течет!
Очень уж балка худая.
И
опять:
- А я бы на вашем
месте вначале побелила, обоями светленькими оклеила... Повеселее будет.
Пол надо красить. У меня с прошлого года краска осталась - может, принести? Ну,
дело ваше...
Выйдя проводить
Ольгу Степановну до реки (русло взбухло и потемнело, но по льду еще ходили),
я мимоходом нарочно клацнул несколько раз кольцом о медяшку на калитке.
В морозном апрельском воздухе звуки разнеслись звонко и внушительно. На
едва различимом в темноте строгом лице Ольги Степановны мне почудилась улыбка...
За моим домом над островерхой черной елью горела
яркая звезда. Я вспомнил печальное прощание с ночным небом над шпилями и
башенками Оксфорда - и весело поприветствовал эту звезду как старую знакомую.
Не знаю, может ли такое ощущение полноты и
цельности жизни, внезапно настигающее каждого из нас в самых разных обстоятельствах, оправдать то,
о чем я вам уже рассказал, и то еще более страшное, о чем мне только предстоит поведать.
Наверное, память об этих минутах иногда удерживает человека на краю от
последнего гибельного шага. Оно еще вернется, ради этого стоит
терпеть, - думает он и остается жить даже тогда, когда боль достигает запредельной силы
и никакой надежды на облегчение впереди нет. Но сейчас, вспоминая тот вечер,
когда я с глупой улыбкой на лице возвращался, по щиколотку проваливаясь в
ледяную крупу, к недоубранной куче мусора, к холодному чаю с дареным пирогом,
к остывшей печке, к пыльному полосатому матрацу на кроватной сетке, - осмысливая это
по прошествии времени, мне хочется кричать: нет, не стоят эти блаженные минуты
такой жизни! Они суть ловушка, всегдашний наш самообман. Их можно сравнить с
грезами утопающего. Человеку кажется, будто он говорит с Богом, а на самом
деле это вода врывается в рот и в дыхательное горло, которым он, устав
бороться, позволил на миг расслабиться. Он идет ко дну и счастлив. Он забывает, где
находится и что с ним на самом деле происходит. Он утрачивает спасительную ярость
сопротивления. Эти бедные радости, это вялое созерцание, эта утешительная философия... Нет,
нет, нет!!!
Иногда в
плохом настроении я думал: заграница для нас, русских, как вредное лекарство, как
наркотик. Она временно оживляет лживыми посулами, создает иллюзии новых возможностей, а
впоследствии безжалостно разочаровывает. Благое ли это дело - извлекать нас
из нашего мира ущербных и ущемленных, как вывозите вы на прогулку своих
инвалидов?
В Солигаличе у
меня было время поразмышлять о последствиях моего путешествия в Англию.
А поскольку и на необитаемом ocтрове-то своем я оказался во
многом благодаря именно этой поездке, то принялся, подобно Робинзону Крузо,
составлять таблицу положительных и отрицательных (на мой взгляд) результатов знакомства с
вашей страной, мысленно заполняя столбики Блага и Зла.
Итак, на первом месте в графе Благо стояло,
конечно, чудесное исцеление от болезни, которая на всю оставшуюся жизнь
обрекала меня на полубольничное существование. В России эту болезнь лечить не
умели, здесь больного оперировали и в большинстве случаев оставляли инвалидом. Всякий
раз, когда мне приходилось поднимать камни, бревна или тяжелые ведра с
раствором (а такой работы в Солигаличе было много, об этом я скажу в своем
месте), я со страхом думал: что, если все вернется? - и молился на долговязого английского кудесника, который
дал мне возможность жить по-прежнему и даже заниматься тяжелым физическим трудом.
(В Англии сразу после процедуры, если вы помните, я осыпал его проклятиями и
считал чуть ли не убийцей; но и настрадался же я тогда!) Болезнь не возвращалась.
В перечне зол по этому поводу было лишь одно
соображение: мое недомогание необычайно обострилось именно в Англии. Этот
пункт я оставлял только для формы, чтобы никто не мог обвинить меня в недобросовестности, про
себя же отметал его как неосновательный. Во-первых, болезнь тлела во мне давно
и шла своими, одному Богу ведомыми путями. Во-вторых, условия моей жизни
в Англии были все-таки комфортнее, чем дома, где я разболелся бы еще хуже.
Идем дальше. В Оксфорде я написал большую работу
о Чаадаеве, каковую, сразу честно признаюсь, взялся бы писать и в России: источников здесь
было теперь предостаточно. Ho: не побывав в Англии, я бы никогда не узнал,
что на caмом деле видел Чаадаев и что он на caмом деле имел в
виду в своих письмах и заметках, и статья моя получилась бы, конечно, неполной,
куда более бедной, а то и вовсе не о том.
В
Англии я приобрел новых друзей (или, выражаясь более сдержанно, знакомых, которых
мне хотелось бы называть своими друзьями). Кроме чисто человеческого интереса
к ним и удовольствия от общения, для меня, как, думаю, почти для каждого русского,
в самом факте зарубежных знакомств заключался и некий внутренний, для самоуважения, престиж,
и даже определенная страховка на случай непредвиденных бед. Российская власть,
от Ивана Грозного до наших дней предпочитающая террор любым другим методам управления, вынуждена принимать в
расчет зарубежные контакты подданных, хотя и смотрит на это дело довольно-таки угрюмо.
Самим же подданным такие контакты дают надежду на огласку и иную помощь в
случае беззаконных притеснений со стороны властей. Нечасто такая надежда оправдывалась (ибо
общность корпоративных интересов бюрократии разных стран обыкновенно пересиливает даже
острые политические противоречия между ними, и скоро, боюсь, можно будет говорить
о заговоре мировой бюрократии против народов), но речь не о том. Я просто пытаюсь
объяснить себе и вам, как сложилось, что русский обыватель до сих пор смотрит на
какого-нибудь заезжего скотовода с робостью и восхищением, как на высшее существо, и
откуда во мне самом, когда я вспоминаю симпатичных английских знакомых и
дружеские беседы с ними, появляются и душевный подъем, и стыдливое чувство
некой избранности, которой я вроде бы и не заслужил ничем, и смешная вера,
что мне теперь не дадут пропасть, как будто наблюдать за
этим обязался сам Господь.
Зло
- какое же может быть у этого во всех отношениях приятного факта зло? Ведь
нынче, скажете вы, в России уже не хватают человека только за то, что он показал
встречному иностранцу дорогу к метро, и не сажают в психушку за дружескую переписку?.. А
вот какое.
Поговорим дл
начала о докторе Кларе Дженкинс. Помните ту высокомерную девушку, специалиста по
русской феминистической прозе, об одной стычке с которой я уже упоминал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27