«Подожди меня здесь», схватил первое, что под руку подвернулось, – какой-то железный прут, – и, как был – с «Русской беседой» в левой руке, с кочергой в правой и в разодранном космическом скафандре без шлема, – бросился головой вниз из своего европейского окна прямо в железную свалку, чтобы покрепче брякнуться об Землю. Грохоту было! Шкфорцопф слова не сказал, выпил стакан водки, подошел к окну и посмотрел вниз. Но Гайдамаки внизу уже не было. Почувствовал Гайдамака богатырскую силу, пробил реальность С(ИМХА) БКР Й(ОСЕФ) и угодил прямо в А(ЗАКЕН) 3(ХРО-НО) ЗЛ ОТ, где заявился на Арбат в особняк этого г-на Акимушкина, чтобы вызвать его на дуэль, а если этот «г-н» трус, то попросту отколотить кочергой. Чугунные ворота с вензелями и дверь с фамильным гербом были заперты, но Гайдамака развалил их двумя щелобанами, вытащил г-на Акимушкина за бороду из постели (а это был отставной генерал-аншеф Акимушкин, близкий друг генералов Пржевальского и Шкфорцопфа) и влепил ему пощечину «Русской беседой». Гайдамака, конечно, сильно напугал старика, о чем до сих пор сожалеет. Генерал-аншеф испугался – но не из трусости, а спросонья; он принял Гайдамаку черт-те за кого и незамедлительно провел боксерский крюк левой в челюсть. Было больно, смешались зубы, но внезапное чувство уважения к этому могучему старику помешало Гайдамаке ответить ударом на удар. В суворовские времена Акимушкин, несомненно, командовал бы левым армейским флангом в любой наступательной операции и соответствовал бы современному званию генерала армии.
Когда, наконец, генерал-аншеф понял, кто такой Гайдамака и что он от него хочет, то ужасно сконфузился, принялся звонить в колокольчик и выпрыгивать из ночной рубашки. На звон явился лакей, такой же громадный и заспанный, и спросил:
«Кому не спится в ночь глухую? Чего нужно барину в столь поздний час?»
«Помоги гостю раздеться! – приказал Николай Николаевич, поспешно надевая какую-то странную одежду – круглую черную шапочку, зипун и панталоны. – Да сообрази по-скорому ужин на двоих… и водки».
«Ужин, барин, никак не получится», – отвечал лакей, помогая Гайдамаке выбраться из скафандра.
«Почему это ужин не получится?»
«Потому что, барин, утро уже. Получится только завтрак».
«Пусть завтрак», – согласился генерал.
«А водки, барин, нет», – невозмутимо сказал слуга.
«Что ты заладил: „барин“ да „барин“! Почему в доме нет водки?»
«Потому, барин, что вам ее нельзя, доктор не приписал. Сами знаете».
«Найди, Василий! – заныл генерал-аншеф, причесывая всклокоченную бороду. – Достань ради такого случая! Сам Командир в гости пришел!»
«Так ночь же!»
«Сам сказал – утро! Ну, я тебя оч-чень прошу!»
Василий тяжело вздохнул и отправился в ночь за водкой. До его прибытия беседа проходила без какой-либо национальной окраски и никак не налаживалась – так могли беседовать между собой даже трезвые древние египтяне; в сугубо русскую беседу она превратилась попозже. Генерал-аншеф закричал:
«Сашко! Тащи аккордеон!»
Послышались вздохи аккордеона, и в комнате появился какой заспанный хлопчик.
«Это еще кто?» – спросил Гайдамака.
Он что– то почувствовал.
«Хлопчик, домашний, – ответил генерал. – Хорошо поет. Сашко, наярь чего-нибудь!» Сашко запел:
Лафитнички!
Эполетики!
Стоит водочка
На буфетике!
«Сашко! Ты гений!» – закричал генерал, залез на стул и нашел на крыше буфета посреди дохлых мух пыльный лафитничек припрятанной Василием водки.
«Ну, я пойду спать», – неуверенно сказал Сашко.
«Спой еще!» – приказал генерал, выставляя на стол толстые стопки.
«Отпусти его», – заступился за хлопчика Гайдамака.
«Ладно, иди спать!»
Выпили.
«Господин генерал! – сказал Гайдамака, разворачивая журнал со статьей о русских богатырях. – Вы ославили меня перед читающей публикой. Вы меня оклеветали! Как бы вы поступили на моем месте?»
Николай Николаевич опять сконфузился и ответил, что обругал Гайдамаку как ЛИТЕРАТУРНОГО ГЕРОЯ, а не как живого человека. До той минуты, как Командир («Вас ведь называли „Командиром?“) ворвался к нему, Сашко Гайдамака был для генерала абстрактной фигурой, литературным архетипом, который олицетворял в былинах плохие стороны русского характера. Генерал Акимушкии приносит Сашку свои искренние извинения.
«Какой уж тут литературный архетип! – отвечал Гайдамака. – Перед вами живой человек из плоти и крови, во всех столетиях из-за вашей статьи вынужденный доказывать свою порядочность».
«Но верьте мне, Командир, – я пользовался точными текстами русских летописей, былин и песен!»
Генерал Акимушкин приложил руку к сердцу, но Гайдамака строго ответил:
«Тексты извращены поздними вставками и исправлениями. Мой исторический образ извращен. Ваших извинений я не принимаю!»
«В таком случае за вами остается право бросить мне перчатку в лицо».
Перчатка космического скафандра – Василий повесил его на вешалке в прихожей рядом с генеральской шубой – была чересчур тяжела, к тому же ее пришлось бы отвинчивать от рукава.
«Надеюсь, вы не сочтете меня трусом? – продолжал генерал. – Для меня было бы честью погибнуть на дуэли от руки третьего русского богатыря».
«Но сначала мы выпьем», – примирительно отвечал Гайдамака, потому что в дверях появился Василий с большой плетеной корзиной; он уже успел обскакать пол-Москвы и заплатить сто рублей за четыре штофа водки – Гайдамаку с генералом Акимушкиным это не удивило, наоборот, было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не нашел выпивки. При появлении Василия Гайдамакина кочерга, стоявшая в углу, вдруг ожила и стала тихо пощелкивать. Василий с испугом, генерал с удивлением, а Гайдамака с интересом обратили на кочергу внимание; но только один Гайдамака понял, что прут, подвернувшийся ему под руку в квартире космонавта Рюмина (какая прекрасная русская фамилия!), оказался обыкновенным счетчиком Фрейда – Гейгера. Его сигнализация была для Гайдамаки пока непонятна. Откуда бы здесь, посреди Арбата, взяться квантам эрос-энергии? Возможно, Маргаритка с Черчиллем где-то здесь крутятся?
Василий накрыл на стол и ушел досыпать, неодобрительно поглядывая на кочергу, генерал из врожденной деликатности ничего не спросил и вскоре привык к тиканью кочерги. Они выпили мировую. Генерал-аншеф прослезился и опять закричал:
«Сашко! Тащи аккордеон! Будем завтракать!»
Явился Сашко без аккордеона, показал генералу дулю и сказал:
«А вот хрен я тебе буду петь».
У генерала Акимушкина отвалилась челюсть, но Гайдамака захохотал и опять заступился за хлопчика:
«Отпусти его».
«Иди», – сказал генерал.
«Нет, – сказал Гайдамака. – Отпусти его на волю вольную!»
«Куда? Ага, понял! – сказал генерал. – Слышал, Сашко? Такой гость за тебя просит! Целуй ему руку! Иди! Свободен! Завтра подпишу тебе вольную».
«Куда „иди“, какой „свободен“? – заплакал хлопчик. – Куда я пойду?»
Генерал с Гайдамакой переглянулись.
«Иди спать», – сказал Гайдамака.
Наконец сели завтракать. Завтрак оказался холодным вчерашним ужином, водка была препаршивой, по только до третьей стопки, зато беседа после этой стопки превратилась в настоящую русскую беседу. Они отправились: генерал в лес, Гайдамака по дрова, ни один трезвый человек не смог бы их понять, зато они друг друга понимали отлично. Генерал принадлежал к партии славянофилов – в отличие от Гайдамаки, межпространственного космополита. Костюм отставного генерала был национальным, мебель в доме отечественная, чувства в душе православные, мысли в голове великорусские, а борода – вызовом общественному мнению.
«Борода есть часть русской одежды, – объяснял генерал Акимушкин. – Я первый вышел в таком виде на улицу. Эффект был потрясающий. Меня приняли за турка. В ответ царюга издал циркуляр о запрещении для дворянства бороды и русского платья, а меня вызвали в Третье отделение и взяли расписку о непоявлении в бороде на улице. Сам граф Орлов сказал мне, что „борода есть вывеска особого рода мыслей“! – Акимушкин икнул, прикрывшись рукой, а трость Гайдамаки будто взбесилась, но потом опять спокойно защелкала.
«Правильно твой царь сделал, – отвечал Гайдамака, – Кто сегодня у нас царем?… Николай Палкович Первый? Правильно. Если хочешь знать, Коля, эти твои сапоги, зипуны и мурмолки никогда в природе не существовали. Это ты все придумал».
«А во что на Руси одевались?» – спросил пораженный генерал.
«А кто во что горазд. Кто в сапоги, а кто в зипуны. Что у кого было, то и надевали. Все шло в ход. Все носили и не жаловались. Летом ходили в портах и в лаптях, зимой в тулупах. В гимнастерках ходили и в шинелях, в фуфайках и в валенках. В итальянских болоньях. В рваных джинсах. Женщины одевались лучше мужчин. Нищие во все времена ходили в ру-би-ще! А богатые – в шелках и соболях. Главное, брат, в чистом ходить, а не в национальном. Скажем, появился ты в своей национальной мурмолке на улице, а там на тебя глазеют инородные кепки, шляпы да фуражки и думают: „Это что за турок такой?“ Национальное, брат, нe то, что прежде было, а то, что сейчас носят».
«А Илья Муромец в чем ходил?» – поинтересовался генерал.
«В военном».
«Точно! – обрадовался генерал. – А водка, к примеру, какая была?»
«Хорошая. Травили нашего брата хорошей водкой во все времена и во всех Русях – и в Киевской, и в Московской, и РСФСР».
«Даже при Владимире Ясном Солнышке?» – умилился генерал.
«При нем – в особенности».
Трость продолжала щелкать в углу. Гайдамака направился в угол гостиной и дыхнул на нее. Счетчик Гейгера заливисто зачирикал, как стая воробьев. Черчилль с Маргариткой были где-то недалеко.
«Как я понимаю, вы, генерал, принадлежите к партии славянофилов?» – спросил Гайдамака.
«Славянолюбов, – поправил Акимушкии, – Партия – сильно сказано, Командир. Течение».
«Славян, значит, любите? А как считаете, трактирщик, продавший эту водку, славянин или какой другой национальности?»
«Какой?»
«Ну, не знаю… жид, армянин или грек, которые Россию спаивают».
«Вряд ли, – буркнул генерал. – Наш, кровный, Держиморда. А что с водкой-то?»
«А то, что она мечена бесовской печатью!» – Гайдамака приблизил дозиметр к штофу, и тот в ярости затарахтел.
«Ах ты, черт! – воскликнул Николай Николаевич. – Василий!»
Пришел Василий.
«Где водку брал?»
«А зачем вам знать, барин?»
«Водка отравлена!»
«Свят, свят, свят… У будочника!»
«Где это?»
«У Кузнецкого моста».
«А говорил, что пол-Москвы обскакал! Шубу! А Командиру его… э… одежду!»
«Скафандр», – подсказал Гайдамака.
«Выпьем на коня», – сказал Акимушкин.
«Так отравлена ж!» – ужаснулся Василий, волоча скафандр.
Николай Николаевич отмахнулся, поморщился, налил всем, все выпили, и они поскакали через всю Москву – впрочем, не поскакали, а пошли пешком, потому что Василий только начал будить лошадь и запрягать коляску и обещал догнать их в дороге. В морозном воздухе пахло купидонами, Гайдамака чувствовал присутствие Черчилля и Маргаритки.
ГЛАВА 17. Первый лев у подножья Килиманджаро
В Ялте чудесная погода, вот только идет дождь, грязно, противно, и приходится надевать калоши.
А. Чехов
Тем временем Сашко с Гураге совершали свадебное путешествие по Восточной Африке. (В промежутке между Люси и Гураге Сашко отправился в непроходимые джунгли за прекрасной негритянкой Кай-Кай, совсем как Пушкин с прекрасной цыганкой Азой за цыганским табором, хотя негритянка Кай-Кай была не совсем то, что требовалось для выведения Пушкина, – она была из племени каннибалов {но жен у Сашка было так много – кроме официального гарема целая прорва, – что любой биограф запутается}.) Сашко после Гуляй-града, станции Блюмеиталь и Севастополя побывал в Стамбуле и в Риме, значительно расширил свой кругозор и занялся Африкой. Ах, Африка! Он влюбился в Африку. (Правда, здесь Сашку не хватало борща и вареников; еще правда и то, что он и в Украине не очень-то привык к борщам и вареникам, больше к их запаху.) Нгусе-негус подарил им для свадебного путешествия лендровер из личного гаража, по лендровер вскоре нажрался песка и зачах, не доехав до джунглей, опять пришлось ловить верблюдов и пересекать с караваном Сахару. Сначала они с невестой исследовали офирские Лунные горы – это царство теней и призраков, потом посетили Голубой Нил и побывали в Кении у подножья Килиманджаро, но взбираться на заснеженную вершину Сашко тогда поленился, а влез на нее с ледорубом перед самым нападением итальянцев на Офир; влез, чтобы помолиться всем африканским богам и, спустившись, убить под Килиманджаро своего первого и последнего льва, чем-то неуловимо похожего на Муссолини (какого-то смурного, лысого льва, закатывавшего глаза), – убить одного льва вполне достаточно, но и этого смурного льва Сашко не хотел убивать, однако убил его из винчестера, спасая какого-то безумного и абсолютно обнаженного американца, оказавшегося знаменитым боксером и малоизвестным писателем по имени Ernesto Hemingway – о дружбе Сашка Гайдамаки с Эрнестом Хемингуэем будет рассказано в своем месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Когда, наконец, генерал-аншеф понял, кто такой Гайдамака и что он от него хочет, то ужасно сконфузился, принялся звонить в колокольчик и выпрыгивать из ночной рубашки. На звон явился лакей, такой же громадный и заспанный, и спросил:
«Кому не спится в ночь глухую? Чего нужно барину в столь поздний час?»
«Помоги гостю раздеться! – приказал Николай Николаевич, поспешно надевая какую-то странную одежду – круглую черную шапочку, зипун и панталоны. – Да сообрази по-скорому ужин на двоих… и водки».
«Ужин, барин, никак не получится», – отвечал лакей, помогая Гайдамаке выбраться из скафандра.
«Почему это ужин не получится?»
«Потому что, барин, утро уже. Получится только завтрак».
«Пусть завтрак», – согласился генерал.
«А водки, барин, нет», – невозмутимо сказал слуга.
«Что ты заладил: „барин“ да „барин“! Почему в доме нет водки?»
«Потому, барин, что вам ее нельзя, доктор не приписал. Сами знаете».
«Найди, Василий! – заныл генерал-аншеф, причесывая всклокоченную бороду. – Достань ради такого случая! Сам Командир в гости пришел!»
«Так ночь же!»
«Сам сказал – утро! Ну, я тебя оч-чень прошу!»
Василий тяжело вздохнул и отправился в ночь за водкой. До его прибытия беседа проходила без какой-либо национальной окраски и никак не налаживалась – так могли беседовать между собой даже трезвые древние египтяне; в сугубо русскую беседу она превратилась попозже. Генерал-аншеф закричал:
«Сашко! Тащи аккордеон!»
Послышались вздохи аккордеона, и в комнате появился какой заспанный хлопчик.
«Это еще кто?» – спросил Гайдамака.
Он что– то почувствовал.
«Хлопчик, домашний, – ответил генерал. – Хорошо поет. Сашко, наярь чего-нибудь!» Сашко запел:
Лафитнички!
Эполетики!
Стоит водочка
На буфетике!
«Сашко! Ты гений!» – закричал генерал, залез на стул и нашел на крыше буфета посреди дохлых мух пыльный лафитничек припрятанной Василием водки.
«Ну, я пойду спать», – неуверенно сказал Сашко.
«Спой еще!» – приказал генерал, выставляя на стол толстые стопки.
«Отпусти его», – заступился за хлопчика Гайдамака.
«Ладно, иди спать!»
Выпили.
«Господин генерал! – сказал Гайдамака, разворачивая журнал со статьей о русских богатырях. – Вы ославили меня перед читающей публикой. Вы меня оклеветали! Как бы вы поступили на моем месте?»
Николай Николаевич опять сконфузился и ответил, что обругал Гайдамаку как ЛИТЕРАТУРНОГО ГЕРОЯ, а не как живого человека. До той минуты, как Командир («Вас ведь называли „Командиром?“) ворвался к нему, Сашко Гайдамака был для генерала абстрактной фигурой, литературным архетипом, который олицетворял в былинах плохие стороны русского характера. Генерал Акимушкии приносит Сашку свои искренние извинения.
«Какой уж тут литературный архетип! – отвечал Гайдамака. – Перед вами живой человек из плоти и крови, во всех столетиях из-за вашей статьи вынужденный доказывать свою порядочность».
«Но верьте мне, Командир, – я пользовался точными текстами русских летописей, былин и песен!»
Генерал Акимушкин приложил руку к сердцу, но Гайдамака строго ответил:
«Тексты извращены поздними вставками и исправлениями. Мой исторический образ извращен. Ваших извинений я не принимаю!»
«В таком случае за вами остается право бросить мне перчатку в лицо».
Перчатка космического скафандра – Василий повесил его на вешалке в прихожей рядом с генеральской шубой – была чересчур тяжела, к тому же ее пришлось бы отвинчивать от рукава.
«Надеюсь, вы не сочтете меня трусом? – продолжал генерал. – Для меня было бы честью погибнуть на дуэли от руки третьего русского богатыря».
«Но сначала мы выпьем», – примирительно отвечал Гайдамака, потому что в дверях появился Василий с большой плетеной корзиной; он уже успел обскакать пол-Москвы и заплатить сто рублей за четыре штофа водки – Гайдамаку с генералом Акимушкиным это не удивило, наоборот, было бы удивительно, если бы ночью на Руси сообразительный человек не нашел выпивки. При появлении Василия Гайдамакина кочерга, стоявшая в углу, вдруг ожила и стала тихо пощелкивать. Василий с испугом, генерал с удивлением, а Гайдамака с интересом обратили на кочергу внимание; но только один Гайдамака понял, что прут, подвернувшийся ему под руку в квартире космонавта Рюмина (какая прекрасная русская фамилия!), оказался обыкновенным счетчиком Фрейда – Гейгера. Его сигнализация была для Гайдамаки пока непонятна. Откуда бы здесь, посреди Арбата, взяться квантам эрос-энергии? Возможно, Маргаритка с Черчиллем где-то здесь крутятся?
Василий накрыл на стол и ушел досыпать, неодобрительно поглядывая на кочергу, генерал из врожденной деликатности ничего не спросил и вскоре привык к тиканью кочерги. Они выпили мировую. Генерал-аншеф прослезился и опять закричал:
«Сашко! Тащи аккордеон! Будем завтракать!»
Явился Сашко без аккордеона, показал генералу дулю и сказал:
«А вот хрен я тебе буду петь».
У генерала Акимушкина отвалилась челюсть, но Гайдамака захохотал и опять заступился за хлопчика:
«Отпусти его».
«Иди», – сказал генерал.
«Нет, – сказал Гайдамака. – Отпусти его на волю вольную!»
«Куда? Ага, понял! – сказал генерал. – Слышал, Сашко? Такой гость за тебя просит! Целуй ему руку! Иди! Свободен! Завтра подпишу тебе вольную».
«Куда „иди“, какой „свободен“? – заплакал хлопчик. – Куда я пойду?»
Генерал с Гайдамакой переглянулись.
«Иди спать», – сказал Гайдамака.
Наконец сели завтракать. Завтрак оказался холодным вчерашним ужином, водка была препаршивой, по только до третьей стопки, зато беседа после этой стопки превратилась в настоящую русскую беседу. Они отправились: генерал в лес, Гайдамака по дрова, ни один трезвый человек не смог бы их понять, зато они друг друга понимали отлично. Генерал принадлежал к партии славянофилов – в отличие от Гайдамаки, межпространственного космополита. Костюм отставного генерала был национальным, мебель в доме отечественная, чувства в душе православные, мысли в голове великорусские, а борода – вызовом общественному мнению.
«Борода есть часть русской одежды, – объяснял генерал Акимушкин. – Я первый вышел в таком виде на улицу. Эффект был потрясающий. Меня приняли за турка. В ответ царюга издал циркуляр о запрещении для дворянства бороды и русского платья, а меня вызвали в Третье отделение и взяли расписку о непоявлении в бороде на улице. Сам граф Орлов сказал мне, что „борода есть вывеска особого рода мыслей“! – Акимушкин икнул, прикрывшись рукой, а трость Гайдамаки будто взбесилась, но потом опять спокойно защелкала.
«Правильно твой царь сделал, – отвечал Гайдамака, – Кто сегодня у нас царем?… Николай Палкович Первый? Правильно. Если хочешь знать, Коля, эти твои сапоги, зипуны и мурмолки никогда в природе не существовали. Это ты все придумал».
«А во что на Руси одевались?» – спросил пораженный генерал.
«А кто во что горазд. Кто в сапоги, а кто в зипуны. Что у кого было, то и надевали. Все шло в ход. Все носили и не жаловались. Летом ходили в портах и в лаптях, зимой в тулупах. В гимнастерках ходили и в шинелях, в фуфайках и в валенках. В итальянских болоньях. В рваных джинсах. Женщины одевались лучше мужчин. Нищие во все времена ходили в ру-би-ще! А богатые – в шелках и соболях. Главное, брат, в чистом ходить, а не в национальном. Скажем, появился ты в своей национальной мурмолке на улице, а там на тебя глазеют инородные кепки, шляпы да фуражки и думают: „Это что за турок такой?“ Национальное, брат, нe то, что прежде было, а то, что сейчас носят».
«А Илья Муромец в чем ходил?» – поинтересовался генерал.
«В военном».
«Точно! – обрадовался генерал. – А водка, к примеру, какая была?»
«Хорошая. Травили нашего брата хорошей водкой во все времена и во всех Русях – и в Киевской, и в Московской, и РСФСР».
«Даже при Владимире Ясном Солнышке?» – умилился генерал.
«При нем – в особенности».
Трость продолжала щелкать в углу. Гайдамака направился в угол гостиной и дыхнул на нее. Счетчик Гейгера заливисто зачирикал, как стая воробьев. Черчилль с Маргариткой были где-то недалеко.
«Как я понимаю, вы, генерал, принадлежите к партии славянофилов?» – спросил Гайдамака.
«Славянолюбов, – поправил Акимушкии, – Партия – сильно сказано, Командир. Течение».
«Славян, значит, любите? А как считаете, трактирщик, продавший эту водку, славянин или какой другой национальности?»
«Какой?»
«Ну, не знаю… жид, армянин или грек, которые Россию спаивают».
«Вряд ли, – буркнул генерал. – Наш, кровный, Держиморда. А что с водкой-то?»
«А то, что она мечена бесовской печатью!» – Гайдамака приблизил дозиметр к штофу, и тот в ярости затарахтел.
«Ах ты, черт! – воскликнул Николай Николаевич. – Василий!»
Пришел Василий.
«Где водку брал?»
«А зачем вам знать, барин?»
«Водка отравлена!»
«Свят, свят, свят… У будочника!»
«Где это?»
«У Кузнецкого моста».
«А говорил, что пол-Москвы обскакал! Шубу! А Командиру его… э… одежду!»
«Скафандр», – подсказал Гайдамака.
«Выпьем на коня», – сказал Акимушкин.
«Так отравлена ж!» – ужаснулся Василий, волоча скафандр.
Николай Николаевич отмахнулся, поморщился, налил всем, все выпили, и они поскакали через всю Москву – впрочем, не поскакали, а пошли пешком, потому что Василий только начал будить лошадь и запрягать коляску и обещал догнать их в дороге. В морозном воздухе пахло купидонами, Гайдамака чувствовал присутствие Черчилля и Маргаритки.
ГЛАВА 17. Первый лев у подножья Килиманджаро
В Ялте чудесная погода, вот только идет дождь, грязно, противно, и приходится надевать калоши.
А. Чехов
Тем временем Сашко с Гураге совершали свадебное путешествие по Восточной Африке. (В промежутке между Люси и Гураге Сашко отправился в непроходимые джунгли за прекрасной негритянкой Кай-Кай, совсем как Пушкин с прекрасной цыганкой Азой за цыганским табором, хотя негритянка Кай-Кай была не совсем то, что требовалось для выведения Пушкина, – она была из племени каннибалов {но жен у Сашка было так много – кроме официального гарема целая прорва, – что любой биограф запутается}.) Сашко после Гуляй-града, станции Блюмеиталь и Севастополя побывал в Стамбуле и в Риме, значительно расширил свой кругозор и занялся Африкой. Ах, Африка! Он влюбился в Африку. (Правда, здесь Сашку не хватало борща и вареников; еще правда и то, что он и в Украине не очень-то привык к борщам и вареникам, больше к их запаху.) Нгусе-негус подарил им для свадебного путешествия лендровер из личного гаража, по лендровер вскоре нажрался песка и зачах, не доехав до джунглей, опять пришлось ловить верблюдов и пересекать с караваном Сахару. Сначала они с невестой исследовали офирские Лунные горы – это царство теней и призраков, потом посетили Голубой Нил и побывали в Кении у подножья Килиманджаро, но взбираться на заснеженную вершину Сашко тогда поленился, а влез на нее с ледорубом перед самым нападением итальянцев на Офир; влез, чтобы помолиться всем африканским богам и, спустившись, убить под Килиманджаро своего первого и последнего льва, чем-то неуловимо похожего на Муссолини (какого-то смурного, лысого льва, закатывавшего глаза), – убить одного льва вполне достаточно, но и этого смурного льва Сашко не хотел убивать, однако убил его из винчестера, спасая какого-то безумного и абсолютно обнаженного американца, оказавшегося знаменитым боксером и малоизвестным писателем по имени Ernesto Hemingway – о дружбе Сашка Гайдамаки с Эрнестом Хемингуэем будет рассказано в своем месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47