Последний раз поручено спросить: женишься или нет на Люське Свердловой?
– Нет! – отвечал Гайдамака.
– Не пойму, почему ты такой упертый? – удивился Илья. – Чем Люсьена тебе не подходит?
– Не распробовал. Я себе невесту еще поищу.
– Трудно тебе жениться, что ли? Не убудет и не отвалится.
– А я в толк не возьму, почему вы из-за бабы на меня взъелись!
– А вспомни, скольких ты девок перепортил!
– Так по их же собственной воле!
Но тут слово взял второй названый брат, Добрыня Никитич:
– Да что с ним говорить! Или пусть женится, кобель, или изгоняем его из тайного общества. Нет?… Значит, альтернативы нет. Отдаем Люсьену за Алеху Поповича, а Гайдамаку из летописи вычеркиваем да с позором изгоняем. Так?
– Так, – неохотно отвечали богатыри.
– А Черчилль? – спросил Гайдамака.
– Черчилль у нас останется. Давай свое последнее желание.
– Чару медовухи в полтора ведра, – заказал Гайдамака.
– Налить! Спой напоследок «Что ты, княже, говорил».
– Давай аккордеон.
Послали за аккордеоном, чарой, медовухой и виночерпием…
Гайдамака глубоко задумался, сидя орлом в гнезде. Какой-то художественный компромат, где он, Гайдамака, главный герой. Он впервые справлял нужду в женском туалете, но никаких фрейдистских комплексов не чувствовал. Ничего, прохладненько. Так бы весь день и сидел здесь, читал эту художественную литературу, не ходил бы ни на какие допросы. А вечером – на футбол.
Такие дела.
Вроде бы полегчало. Гайдамака подтерся компрометирующей бумагой, но воды в бачке едва хватило на один спуск, и бумага не ушла в недра кагэбэшной канализации. Стал мыть руки под тонкой издыхающей струйкой из крана. Совсем плохо с водой в Одессе, даже в КГБ на верхние этажи плохо качает.
Надо же – опять прихватило…
ГЛАВА 11. Вечерний допрос
«Вам следует подать заявление в полицию, – отвечал Порфирий Петрович, – о том, что, узнав об убийстве, вы просите уведомить следователя, что такие-то вещи принадлежат вам».
Ф. Достоевский. Преступление и наказание
Первый допрос продолжался недолго.
– Я комиссар полиции, – сказал на плохом русском комиссар полиции, но своей фамилии не назвал. – Вы русская? Я немного понимаю по-русски, и у нас есть русский следователь.
«И тут комиссары», – с тоской подумала графиня и ничего не ответила. Ее уже ничего не удивляло.
– Где негр?! – вдруг заорал комиссар полиции. – Пацан где?! Графиня молчала. Комиссар тут же успокоился. Его доброе лицо кого-то ей напоминало.
– Имя? – повторил он по-итальянски.
– Кларетта, – ответила графиня.
– Фамилия?
– Петаччи, – нахально отвечала графиня.
Комиссар отбросил вечное перо и стал читать протокол обыска:
«Во время обыска обнаружены и приобщены к делу следующие химические приборы и реактивы: четыре банки из-под азотной кислоты, два стеклянных градуированных цилиндра, два термометра, три фарфоровые вытяжные чашки, четыре стеклянных колпака, полторы бутылки серной кислоты…»
– Значит, вы начиняли снаряды? – прервал чтение комиссар полиции.
– Ну, – сказала графиня по-русски.
– Чем?
– Говном, – ответила графиня по-русски.
– Как? – не понял комиссар. – А, ну да. Нехорошо-с. Графиня, а позволяете себе осквернять рот.
– Нисколько. Из удобрений можно делать хорошие бомбы. Все идет в ход: навоз, птичий помет, говно всякое. Детонатор, черный порох, пластик – такие бомбы трудно обнаружить.
– Вы пользовались именно этим методом? Но в доме не пахло го… навозом.
– Нет.
– Я спрашиваю: каким пользовались методом? Студень гремучей ртути, пироксилин, бертолетовка, сурьма, нитроглицерин?
– Нет, у меня свой рецепт, – отвечала графиня, поглаживая черную кожу Библии. Она не могла вспомнить, кого напоминает ей этот комиссар.
– Какой же рецепт, позвольте полюбопытствовать?
– Царская водка и белый динамит.
– Тоже плагиат. И тоже опасно. С белым динамитом надо поосторожнее. Может сработать до того как… Но химию вы хорошо знаете. Где и у кого обучались?
– В Смольном институте у Менделеева.
– У самого Дмитрия Иваныча?! – удивился комиссар. – Шутите! Неужто великий химик учил вас делать примитивные бомбы из го… навоза?
– Именно, именно! Он увлекался взрывами и однажды и в шутку, и для лучшего понимания предмета объяснил нам принцип навозной бомбы.
– Гм… Для чего предназначались снаряды? Для кого, то есть?
– Для папы римского.
Графиня опять пошутила, но комиссар от неожиданности прервал допрос и задумался.
– Вы сделали признание, что готовили покушение на папу Карела-Павла Первого? – спросил комиссар. – Или я ослышался? Вы сделали такое признание или пет?
– Я пошутила.
– Но вы сняли квартиру напротив ворот Апостольского дворца и вели наружное наблюдение за папой Карелом-Павлом. Этот Джанни Родари в мусорнике – ваш агент?
– Не знаю такого.
– Он наблюдал из мусорного контейнера йод вашим балконом за выездом папы римского.
– Обычный безработный.
– Он оказался членом компартии.
– Они все безработные.
– А может быть, вашей целью было освобождение политических заключенных во главе с товарищами Грамши и Паль-миро Тольятти? Недавно в их камере обнаружен «Капитал» Карла Маркса с бомбой внутри.
– Не знаю таких.
– Или вы готовили убийство премьер-министра Бенито Муссолини?
– Не исключаю.
– Что еще входило в ваши обязанности?
– Кроме работы со взрывчаткой, я принимала участие в приготовлении свинцовых пуль, которыми были начинены снаряды. Я плавила свинец и отливала из него пули. Потом мне доставили два жестяных цилиндра…
– Что вы еще делали?
– Глыну, – отвечала графиня по-русски.
– Что означает слово «глыну»?
– Это русское слово, трудно объяснить.
Комиссар постучал кулаком в стену и крикнул:
– Нуразбеков!
Вошел то ли следователь, то ли карабинер с монголоидным лицом, с длинными, до колен, руками с огромными ладонями.
– Что по-русски означает «глыну»? – Комиссар ставил ударение на «у»: «глыну».
Нуразбеков пожал плечами и развел ручищами,
– Ладно, сам разберусь. Поздно уже. Принеси чаю. Два стакана, – приказал комиссар.
Графиня наконец вспомнила, на кого похож этот итальянский комиссар: на генерала Акимушкина, которого она мельком видела на севастопольских улицах и в штабе Врангеля. Она уже ничему не удивлялась.
Графиня с благодарностью подумала, что один из двух стаканов чая предназначен ей, но комиссар выпил оба. Вот хам. Его рабочий день заканчивался. Графиню отвели в другой кабинет. Там расхаживал тот самый Нуразбеков с громадными кулаками. Видимо, он был приспособлен специально для битья подследственных. Они остались одни. Графиня без приглашения присела на стул, и за это Нуразбеков дал графине несильно по уху.
– Козел, – равнодушно сказала графиня и получила, уже больно, по второму уху.
– Слабо бьешь, – сказала графиня и поднялась.
– Заткнись, сука! – сказал Нуразбеков по-русски. И опять ударил.
– Ну, бей, бей!… – И графиня раскрыла шубу. – Что же так слабо? Бей еще!
Нуразбеков смотрел, зверел и бил, но не в грудь; бил и зверел. Наконец хрипло выдавил опять по-русски:
– Замолчи же, сволочь, не провоцируй, ведь изобью до смерти!
Наконец успокоился.
Графиню опять вернули в комнату с комиссаром полиции, тот приказал ей стоять в шубе до утра, не прислоняясь к стене. Приглядывать за ней назначил того же Нуразбекова, а сам отправился в национальную библиотеку выяснять значение слова «глыну».
Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия – могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей. Он был настоящим русским богатырем, секс-символом той предреволюционной эпохи, если к мужчине возможно применить такое определение. Старику приходилось подрабатывать на стороне, надо было кормить большую семью, да и самому кушать. Он обладал огромной, поражающей своими размерами головой – – высокий бледный выпуклый лоб, циклопическая лобная кость гения – Сократа, Леонардо да Винчи, Ульянова-Ленина; такой вместительной головой удобно думать – не то, что у этого Нураза. Копна золотистых волос до плеч. В косых лучах заходящего солнца волосы сверкали и переливались, над ними чудился маленький золотистый нимб. Он поставил графине Л. К. «очхор» но химии – иногда он нюхал табак и троекратно чихал с диким воплем не «апчхи!», а «очхор!». Курсистки пугались, некоторые падали в обморок. Это был богатырский чих «на правду»: «Очхор!… Очхор!… Очхор!…», что означало «Очень хорошо».
Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:
– Вы ведь не ели ничего.
Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.
– Я воды хочу, – прохрипела графиня.
– Тебя как зовут?
– Зови Элка.
– Элеонора, значит. А по отчеству?
– Как-нибудь.
Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:
– Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты – «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания – молчи.
Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.
– Ты кто – русский? таджик? еврей? – спросила графиня.
– Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.
– Тоже бил?
– Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу – зверею.
Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.
– Что, сильно верующая? – спросил Нуразбеков.
– Верую, Нураз.
– Слушай, Элка, – вдруг быстро сказал Нуразбеков. – Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь – Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?
– Ладно, давай, – индифферентно согласилась графиня.
– Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, – сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.
Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.
ГЛАВА 12 Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?
Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.
И стоим, окружены, у речушки мелкой,
и поганые идут с четырех сторон.
Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,
тесно сдвинуты щиты, отворен колчан.
Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, -
перерезал все пути половец Кончак.
Что ты, княже, говорил в час, когда затменье
пало на твои полки вороным крылом?
Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,
и еще сказал, что смерть – лучше, чем полон.
Так гори, сгорай, трава, под последней битвой!
Бей, пока в руке клинок и в очах светло!
Вся дружина полегла возле речки быстрой,
ну, а князь пошел в полон – из седла в седло.
Что ты, княже, говорил яростно и гордо?
Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом.
И лежу на берегу со стрелою в горле,
потому что лучше смерть, нежели полон.
Как забыли мы одно, самое простое:
что доводишься ты, князь, сватом Кончаку!
Не обидит свата сват и побег подстроит,
и напишет кто-нибудь «Слово о полку».
Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.
ГЛАВА МЕЖДУ 12-й 14-й. Укушенные купидоном
Офирские негусы имели бесчисленное количество детей. Каждый 13-й ребенок считался незаконнорожденным и не мог претендовать даже на скромную часть наследства.
Из записок путешественников
Итак, Высочайшее соизволение на открытие образцового Дома Терпимости получено. «Всех ТЕРПЕТЬ, лишь бы не было революции». Шкфорцопф описывает зиму девятьсот пятого года, подлую южно-российскую зиму с кровавым воскресеньем, с мокрыми ветрами и соленым снегом, разъедающим не только литые подошвы ботинок, но даже литые презервативы из бразильского каучука. А пронос, Александр Васильевич Суворов, будто бы основавший Южно-Российск на развалинах им же разваленной турецкой крепости Аджубей, мог бы с самого начала озаботиться состоянием городской коммунальной службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Нет! – отвечал Гайдамака.
– Не пойму, почему ты такой упертый? – удивился Илья. – Чем Люсьена тебе не подходит?
– Не распробовал. Я себе невесту еще поищу.
– Трудно тебе жениться, что ли? Не убудет и не отвалится.
– А я в толк не возьму, почему вы из-за бабы на меня взъелись!
– А вспомни, скольких ты девок перепортил!
– Так по их же собственной воле!
Но тут слово взял второй названый брат, Добрыня Никитич:
– Да что с ним говорить! Или пусть женится, кобель, или изгоняем его из тайного общества. Нет?… Значит, альтернативы нет. Отдаем Люсьену за Алеху Поповича, а Гайдамаку из летописи вычеркиваем да с позором изгоняем. Так?
– Так, – неохотно отвечали богатыри.
– А Черчилль? – спросил Гайдамака.
– Черчилль у нас останется. Давай свое последнее желание.
– Чару медовухи в полтора ведра, – заказал Гайдамака.
– Налить! Спой напоследок «Что ты, княже, говорил».
– Давай аккордеон.
Послали за аккордеоном, чарой, медовухой и виночерпием…
Гайдамака глубоко задумался, сидя орлом в гнезде. Какой-то художественный компромат, где он, Гайдамака, главный герой. Он впервые справлял нужду в женском туалете, но никаких фрейдистских комплексов не чувствовал. Ничего, прохладненько. Так бы весь день и сидел здесь, читал эту художественную литературу, не ходил бы ни на какие допросы. А вечером – на футбол.
Такие дела.
Вроде бы полегчало. Гайдамака подтерся компрометирующей бумагой, но воды в бачке едва хватило на один спуск, и бумага не ушла в недра кагэбэшной канализации. Стал мыть руки под тонкой издыхающей струйкой из крана. Совсем плохо с водой в Одессе, даже в КГБ на верхние этажи плохо качает.
Надо же – опять прихватило…
ГЛАВА 11. Вечерний допрос
«Вам следует подать заявление в полицию, – отвечал Порфирий Петрович, – о том, что, узнав об убийстве, вы просите уведомить следователя, что такие-то вещи принадлежат вам».
Ф. Достоевский. Преступление и наказание
Первый допрос продолжался недолго.
– Я комиссар полиции, – сказал на плохом русском комиссар полиции, но своей фамилии не назвал. – Вы русская? Я немного понимаю по-русски, и у нас есть русский следователь.
«И тут комиссары», – с тоской подумала графиня и ничего не ответила. Ее уже ничего не удивляло.
– Где негр?! – вдруг заорал комиссар полиции. – Пацан где?! Графиня молчала. Комиссар тут же успокоился. Его доброе лицо кого-то ей напоминало.
– Имя? – повторил он по-итальянски.
– Кларетта, – ответила графиня.
– Фамилия?
– Петаччи, – нахально отвечала графиня.
Комиссар отбросил вечное перо и стал читать протокол обыска:
«Во время обыска обнаружены и приобщены к делу следующие химические приборы и реактивы: четыре банки из-под азотной кислоты, два стеклянных градуированных цилиндра, два термометра, три фарфоровые вытяжные чашки, четыре стеклянных колпака, полторы бутылки серной кислоты…»
– Значит, вы начиняли снаряды? – прервал чтение комиссар полиции.
– Ну, – сказала графиня по-русски.
– Чем?
– Говном, – ответила графиня по-русски.
– Как? – не понял комиссар. – А, ну да. Нехорошо-с. Графиня, а позволяете себе осквернять рот.
– Нисколько. Из удобрений можно делать хорошие бомбы. Все идет в ход: навоз, птичий помет, говно всякое. Детонатор, черный порох, пластик – такие бомбы трудно обнаружить.
– Вы пользовались именно этим методом? Но в доме не пахло го… навозом.
– Нет.
– Я спрашиваю: каким пользовались методом? Студень гремучей ртути, пироксилин, бертолетовка, сурьма, нитроглицерин?
– Нет, у меня свой рецепт, – отвечала графиня, поглаживая черную кожу Библии. Она не могла вспомнить, кого напоминает ей этот комиссар.
– Какой же рецепт, позвольте полюбопытствовать?
– Царская водка и белый динамит.
– Тоже плагиат. И тоже опасно. С белым динамитом надо поосторожнее. Может сработать до того как… Но химию вы хорошо знаете. Где и у кого обучались?
– В Смольном институте у Менделеева.
– У самого Дмитрия Иваныча?! – удивился комиссар. – Шутите! Неужто великий химик учил вас делать примитивные бомбы из го… навоза?
– Именно, именно! Он увлекался взрывами и однажды и в шутку, и для лучшего понимания предмета объяснил нам принцип навозной бомбы.
– Гм… Для чего предназначались снаряды? Для кого, то есть?
– Для папы римского.
Графиня опять пошутила, но комиссар от неожиданности прервал допрос и задумался.
– Вы сделали признание, что готовили покушение на папу Карела-Павла Первого? – спросил комиссар. – Или я ослышался? Вы сделали такое признание или пет?
– Я пошутила.
– Но вы сняли квартиру напротив ворот Апостольского дворца и вели наружное наблюдение за папой Карелом-Павлом. Этот Джанни Родари в мусорнике – ваш агент?
– Не знаю такого.
– Он наблюдал из мусорного контейнера йод вашим балконом за выездом папы римского.
– Обычный безработный.
– Он оказался членом компартии.
– Они все безработные.
– А может быть, вашей целью было освобождение политических заключенных во главе с товарищами Грамши и Паль-миро Тольятти? Недавно в их камере обнаружен «Капитал» Карла Маркса с бомбой внутри.
– Не знаю таких.
– Или вы готовили убийство премьер-министра Бенито Муссолини?
– Не исключаю.
– Что еще входило в ваши обязанности?
– Кроме работы со взрывчаткой, я принимала участие в приготовлении свинцовых пуль, которыми были начинены снаряды. Я плавила свинец и отливала из него пули. Потом мне доставили два жестяных цилиндра…
– Что вы еще делали?
– Глыну, – отвечала графиня по-русски.
– Что означает слово «глыну»?
– Это русское слово, трудно объяснить.
Комиссар постучал кулаком в стену и крикнул:
– Нуразбеков!
Вошел то ли следователь, то ли карабинер с монголоидным лицом, с длинными, до колен, руками с огромными ладонями.
– Что по-русски означает «глыну»? – Комиссар ставил ударение на «у»: «глыну».
Нуразбеков пожал плечами и развел ручищами,
– Ладно, сам разберусь. Поздно уже. Принеси чаю. Два стакана, – приказал комиссар.
Графиня наконец вспомнила, на кого похож этот итальянский комиссар: на генерала Акимушкина, которого она мельком видела на севастопольских улицах и в штабе Врангеля. Она уже ничему не удивлялась.
Графиня с благодарностью подумала, что один из двух стаканов чая предназначен ей, но комиссар выпил оба. Вот хам. Его рабочий день заканчивался. Графиню отвели в другой кабинет. Там расхаживал тот самый Нуразбеков с громадными кулаками. Видимо, он был приспособлен специально для битья подследственных. Они остались одни. Графиня без приглашения присела на стул, и за это Нуразбеков дал графине несильно по уху.
– Козел, – равнодушно сказала графиня и получила, уже больно, по второму уху.
– Слабо бьешь, – сказала графиня и поднялась.
– Заткнись, сука! – сказал Нуразбеков по-русски. И опять ударил.
– Ну, бей, бей!… – И графиня раскрыла шубу. – Что же так слабо? Бей еще!
Нуразбеков смотрел, зверел и бил, но не в грудь; бил и зверел. Наконец хрипло выдавил опять по-русски:
– Замолчи же, сволочь, не провоцируй, ведь изобью до смерти!
Наконец успокоился.
Графиню опять вернули в комнату с комиссаром полиции, тот приказал ей стоять в шубе до утра, не прислоняясь к стене. Приглядывать за ней назначил того же Нуразбекова, а сам отправился в национальную библиотеку выяснять значение слова «глыну».
Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия – могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей. Он был настоящим русским богатырем, секс-символом той предреволюционной эпохи, если к мужчине возможно применить такое определение. Старику приходилось подрабатывать на стороне, надо было кормить большую семью, да и самому кушать. Он обладал огромной, поражающей своими размерами головой – – высокий бледный выпуклый лоб, циклопическая лобная кость гения – Сократа, Леонардо да Винчи, Ульянова-Ленина; такой вместительной головой удобно думать – не то, что у этого Нураза. Копна золотистых волос до плеч. В косых лучах заходящего солнца волосы сверкали и переливались, над ними чудился маленький золотистый нимб. Он поставил графине Л. К. «очхор» но химии – иногда он нюхал табак и троекратно чихал с диким воплем не «апчхи!», а «очхор!». Курсистки пугались, некоторые падали в обморок. Это был богатырский чих «на правду»: «Очхор!… Очхор!… Очхор!…», что означало «Очень хорошо».
Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:
– Вы ведь не ели ничего.
Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.
– Я воды хочу, – прохрипела графиня.
– Тебя как зовут?
– Зови Элка.
– Элеонора, значит. А по отчеству?
– Как-нибудь.
Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:
– Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты – «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания – молчи.
Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.
– Ты кто – русский? таджик? еврей? – спросила графиня.
– Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.
– Тоже бил?
– Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу – зверею.
Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.
– Что, сильно верующая? – спросил Нуразбеков.
– Верую, Нураз.
– Слушай, Элка, – вдруг быстро сказал Нуразбеков. – Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь – Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?
– Ладно, давай, – индифферентно согласилась графиня.
– Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, – сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.
Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.
ГЛАВА 12 Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?
Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.
И стоим, окружены, у речушки мелкой,
и поганые идут с четырех сторон.
Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,
тесно сдвинуты щиты, отворен колчан.
Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, -
перерезал все пути половец Кончак.
Что ты, княже, говорил в час, когда затменье
пало на твои полки вороным крылом?
Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,
и еще сказал, что смерть – лучше, чем полон.
Так гори, сгорай, трава, под последней битвой!
Бей, пока в руке клинок и в очах светло!
Вся дружина полегла возле речки быстрой,
ну, а князь пошел в полон – из седла в седло.
Что ты, княже, говорил яростно и гордо?
Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом.
И лежу на берегу со стрелою в горле,
потому что лучше смерть, нежели полон.
Как забыли мы одно, самое простое:
что доводишься ты, князь, сватом Кончаку!
Не обидит свата сват и побег подстроит,
и напишет кто-нибудь «Слово о полку».
Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.
ГЛАВА МЕЖДУ 12-й 14-й. Укушенные купидоном
Офирские негусы имели бесчисленное количество детей. Каждый 13-й ребенок считался незаконнорожденным и не мог претендовать даже на скромную часть наследства.
Из записок путешественников
Итак, Высочайшее соизволение на открытие образцового Дома Терпимости получено. «Всех ТЕРПЕТЬ, лишь бы не было революции». Шкфорцопф описывает зиму девятьсот пятого года, подлую южно-российскую зиму с кровавым воскресеньем, с мокрыми ветрами и соленым снегом, разъедающим не только литые подошвы ботинок, но даже литые презервативы из бразильского каучука. А пронос, Александр Васильевич Суворов, будто бы основавший Южно-Российск на развалинах им же разваленной турецкой крепости Аджубей, мог бы с самого начала озаботиться состоянием городской коммунальной службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47