Опять вместо Луны Гайдамака угодил черт знает в какой дым – купидоны здесь не водились.
ГЛАВА 3. Ernesto Hemingway
– Кто захочет танцевать под музыку львиного рычанья?
Расхожая фраза римских гладиаторов
Европейцы думают, что увидеть брачные игры львов – редчайшее событие и великое счастье для простого африканца, знак свыше, – все равно, что простому китайцу съесть полную миску семенного риса, щирому украинцю увидеть изображение тризуба с наколотым шматом сала, нищему факиру посетить Мекку, религиозному еврею – Ершалаим, а старому русскому постоять на Мавзолее. Так думают европейцы: тот из офирян, кому посчастливилось наблюдать львиный коитус, может считать, что недаром прожил жизнь на этой земле. Они думают так потому, что в период львиной случки офиряне устремляются через райские врата в африканские саванны и джунгли. Увидеть львиный коитус – та же охота, но без ружья, даже без фотоаппарата (фотография – моветон), даже без пристального взгляда (молодые львы начеку, они чувствуют нескромные взгляды).
Гайдамаке повезло – он наблюдал львиный коитус поздней весной под Килиманджаро. Каждую ночь гора содрогалась от львиных ревов и рыков, совсем не похожих на визги майских, котов на Украине. Во тьме светились желто-зеленые глаза. Однажды утром Сашко увидел у водопоя старого ободранного льва. Несчастный зверь дрожал, еле стоял на ногах, шумно лакал, вонял, кости ходили под кожей, без ветра качался, чуть не свалился в ручей. Рядом молодые гордые львы, полные сил после бессонной ночи, посматривали на старца свысока, даже как бы не замечали, даже брезгливо лениво вставали и уступали дорогу, чтобы не заразиться от старого льва старостью и бессилием; но Сашко знал, что наблюдать надо именно за стариком, в реальности все обстоит наоборот – этот старик и есть главный любовный производитель, он никого не подпускает к красивой львице. Дело происходило на полянке в лесу. У львицы началась течка, она ненасытна, она мурлычет, катается в траве и требует, требует, давай, давай еще, еще, еще, и старый лев не смеет отказать, он, дрожа взбирается к ней на спину и начинает пилить, пилить, пилить – Две недели такого Гулага и, кажется, старому льву конец, но он не уступает красавицу-львицу молодым львам, которые стерегут по краям поляны каждое его движение, но как бы не видят счастливых молодоженов, а смотрят вдаль и ждут – когда же этот старый хрыч сдохнет? Старый лев на скорости мчится к водопою, лакает водички и бегом возвращается к ненасытной львице, которую молодежь не смеет в его отсутствие не то что тронуть, а даже подойти и понюхать. Но горе старому льву, если он не справится с супружескими обязанностями, если львица останется недовольна – молодые загонят, загрызут, зацарапают, в лучшем случае выгонят к чертовой матери!
В 9 утра Сашко вышел из палатки и увидел абсолютно голого и безоружного белого человека с черной шкиперской бородой и с большим Кюхельбекером, который (белый человек) удирал от львиного прайда. Сашко побежал в палатку за винчестером. Когда выскочил наружу, львы возвращались на свою солнечную полянку, а голый человек с веткой шел за ними и угрожающе размахивал веткой над головой.
– Что вы делаете? – крикнул ему Сашко. – Вы кто? Сумасшедший, что ли?
Этот сумасшедший дразнил львов во время львиных любовных игр. Несколько львов опять лениво затрусили за ним, делая вид, что догоняют. Мужик так боялся львов, что, казалось, испытывал себя – выходил безоружно, смело дразнил их и удирал в страхе. Львы смотрели на эту голую обезьяну и чего-то недопонимали. Обезьяны, в общем-то, им не мешали, по эта голая обезьяна чего-то хотела от них. Непонятно. У львов были свои дела, у обезьян свои.
– Вы кто? – опять крикнул Сашко. – Русский? Или американец?
Сащко не мог понять. Он выстрелил в воздух. Львы обернулись и посмотрели на него. Потом пошли прочь. С одетой обезьяной с ружьем никто не хотел связываться.
Представились. Звали этого холеного янки Эрнесто Хемингуэй. Он зачем-то зашел за кустик, натянул штаны, вынул бутылку и в половину десятого утра в слепящем зное радушно стал настаивать, чтобы Гайдамака выпил с ним стаканчик чистого виски. Пришлось согласиться. Выпили. Виски оказалось чистым самогоном. Запахло «Интернационалом», но Гайдамака сдержался.
Хемингуэй Гайдамаке понравился. Эриесто был профессиональным боксером и литератором, а здесь под Килиманджаро он тренировался, готовясь к финальному бою с великим Львом. Гайдамака не сразу понял, о каком Льве идет речь. Этим Львом оказался Лев Толстой. Американец хотел избавиться от страха перед Львом и не придумал лучшего способа, чем дразнить львов в брачный период.
– А ты кто? – спросил Эрнесто.
– Я человек. Просто человек. Я здесь живу.
– Местный? Почему же ты белый?
– Я не белый. Я негр.
– Рассказывай.
– Я негр-альбииос. Вы тоже негр. Все белые – негры, но негры-альбиносы.
Эриесто задумался. Мысль ему понравилась.
– Я это запомню, – сказал он. – Но у альбиносов красные глаза, а у тебя голубые.
– Они выцвели. Разве имеет значение, какого цвета у меня глаза или кожа?
– Для меня – нет. Я не расист.
Хемингуэй считал себя специалистом по львам. Он говорил Сашку:
– Встречаясь со львами, тиграми и леопардами, я на себе проверил, как важно: а) держать высоко голову и смотреть льву в глаза, когда дело дошло до прямой конфронтации, и б) присесть или пригнуться, застыть и опустить взгляд, если не хочешь вызвать страх или агрессивные реакции. С голодным львом лучше не связываться, но если лев уже насытился, приматы вполне могут отогнать его от добычи, крича и размахивая ветками. Львы нападают на антилоп, и человек поэтому не должен выглядеть антилопой. Я видел, как одинокий пастух, крича и стуча посохом по кустам и деревьям, заставил нескольких львов уйти от только что убитого домашнего буйвола. Вряд ли, чтобы Лев Толстой был из львов исключением. Он бы тоже ушел, не сопротивляясь насилию.
– Ты – дурак, – сказал Гайдамака.
– Что ты сказал? – спросил Хемингуэй, становясь в боксерскую стойку, вместо того чтобы сразу ударить.
– Ты – белый, ты не знаешь львов, – сказал Гайдамака.
– Ты тоже белый, – сказал Хемингуэй, опуская кулаки.
– Я – черный, – сказал Гайдамака. – Львов нельзя дразнить, львов можно дразнить, – львов никогда не знаешь. Но Лев Толстой – вегетарианец. Поэтому он всегда голоден. Голодный лев очень опасен. Вегетарианец – это очень опасно. Вегетарианца нельзя дразнить.
– Вегетарианца нельзя дразнить, это очень опасно, – с удовольствием повторил Хемингуэй. – Thank you . Я это запомню.
ГЛАВА 4. Обед в доме с химерами (продолжение)
Вчера я обедал у Лаврова. У Лаврова приятно обедать. Выпили по пяти рюмок водки. Чисто московская помесь культурности с патриархальностью.
А. Чехов
ПЛЮС СОРОК ПО ЦЕЛЬСИЮ
Гайдамака вернулся из второго хождения в туалет уже без блевотных позывов, но с головной болью. Летопись «От» не давала ему покоя. Он готов был поклясться, что с ним все это происходило – все, о чем писал в летописи отец Павло. Но он не помнил! «Ох, где был я вчера, не найти днем с огнем», – вспоминал он слова поэта.
– Дочитали?… Ну, тогда выпьем за успех нашего безнадежного предприятия! – провозгласил тост майор Нуразбеков, поднимая рюмку. – Не чокаемся, а то чокнутыми станем.
Обед наконец-то успешно начался.
Майор Нуразбеков подмигнул Гайдамаке и, как и положено хлебосольному хозяину, у которого собрались стеснительные гости, подал пример: смакуя, выпил первым, выдернул пальцами шпротинку из дровяного штабеля и отправил в рот; пальцы же облизал и промакнул какой-то очередной компрометирующей бумагой, так и не объяснив, за успех какого безнадежного предприятия они пьют.
Гайдамака не стал терять времени. Он быстренько хлопнул рюмку «Климента Ворошилова Высшего Качества», вкуса и крепости не ощутил, закусывать не стал (опыт, опасно – как бы опять срачка не напала), а принялся дожидаться, когда пройдет головная боль. Она проходила. Тут же захотелось выпить еще – оказалось, что такой коньяк можно и не закусывать, недаром его генсеки пьют. Этот «Клим Ворошилов», пожалуй, будет получше «Наполеона», решил Гайдамака. Но попросить налить по второй постеснялся и опять не в лад стал размышлять о трехстах рублях в «Архипелаге ГУЛАГе», хотя помнил, что здесь, в органах безопасности, опасно вообще о чем-либо думать, а тем более размышлять, а тем более об «Архипелаге ГУЛАГе». Но – думать «ни о чем» себе не прикажешь. Теперь вопрос стоял так: товарищ майор, как выяснилось, знает о трехстах рублях; по знает ли он об «Архипелаге ГУЛАГе»?
Вот вопрос вопросов: успеет или не успеет Андрюха отдать деньги Элке до того, как?
До чего: как?
До того, как кагебисты нагрянут к нему в дом с обыском, а потом – в Элкину бухгалтерию, сверять угольный «дебет-кредит».
Им что, больше делать нечего?
И в Андрюхе ли спасение? Вообще, в спасении ли дело? Зачем спасаться? Надо ли спасаться?… (Ну, положим, из органов всегда надо спасаться.)
Чего добиваются от него этот странный майор, эта блядовитая Люська и этот страшный Николай Николаевич со своим развратным обедом?
Вопросы, вопросы…
«Придет время – сам скажет, – решил Гайдамака. – Но лучше бы знать заранее».
А сейчас надо бы поесть и набраться сил для дальнейшего (знать бы, чего «дальнейшего»?), но есть и хотелось и не хотелось. Хотелось выпить еще. Что-то он «Климента Ворошилова» не распробовал.
Все же Гайдамака решился немного поесть и начал обед со сметаны.
Люська по-птичьи высербала коньячок и отправилась с ключом и с тележкой в женский туалет (процесс посещения Люськой туалета скромно опускаем), а оттуда – в тайные подвалы КГБ за обеденным инструментом, за мороженым и черт знает за чем еще.
Шкфорцопф подслеповато, почти па ощупь, нашел на столе свою рюмку, дрожащей рукой подтащил ее к губам, потом раскрыл рот пошире, запрокинул голову и попросту вылил водку в глотку. Поставил рюмку на стол и взялся за холодный маринованный огурец.
«Умеет, умеет. Хорошо пошло», – с профессиональным уважением оценил Гайдамака эту сложную фигуру высшего алкогольного пилотажа.
Майор Нуразбеков опять же пальцами выловил из банки маслину, пожевал, пожевал, выплюнул косточку в железного ежика и, в точности угадав желание Гайдамаки, спросил:
– Что, не распробовали коньячок? Ну тогда, как говорят в населении: между первой и второй перерывчик небольшой, верно?
И налил всем по второй.
– А неплохой коньячок, – похвалил майор. – Леонид Ильич все-таки не дурак был – знал, что пить. И Николай Николаич наш расщедрился. Это он – по-командирски, отец солдатам! «Полковник наш рожден был хватом», – процитировал Нуразбеков поручика Лермонтова.
– Был такой… следователь КГБ, – вдруг произнес Шкфорцопф, так и не дотащив до рта маринованный огурец.
– Что вы сказали?! – Майор Нуразбеков от неожиданности чуть не подавился второй маслинкой. – Так, так, так, так, так!… Расскажите, Николай Степанович, – какой-такой Хват, следователь КГБ?
– Был такой… Хват… Алексей Григорьевич. Крупный специалист… по генетике. Напомнили. Полковник наш… рожден был Хватом.
– Ну, ну, ну, ну, ну?!. Продолжайте!… Хват Алексей Григорьевич, полковник КГБ – оч-чень интересно! Я с ним не знаком, в первый раз слышу. Вы что, раньше имели дела с нашей Конторой, Николай Степанович?
– Не я… Академик Вавилов… Николай Иваныч… генетик. А Хват… был у него… следователем. Кажется, полковник Хват.
– Да, да, да, да, да!… – Майор Нуразбеков был весь внимание. – И чем эта история закончилась?
– Ну… закончилась… генетика.
– Когда это было?
– В тысяча девятьсот… кажется… тридцать девятом… году .
– А-а, понял, – сказал майор Нуразбеков. – В те времена; наша организация называлась не КГБ, а НКВД… Ну, за обедом о таких неаппетитных делах ни слова. Смотрите, друзья мои («Уже друзья его», – отметил Гайдамака), какой обед! Не обед, а целая обедня! Считаем… – майор начал загибать пальцы, – две бутылки «Клима Ворошилова», да «Московская-экспортная», да полкабанчика, да остальная закусь – такая объедаловка в «Лондонском» рублей на триста потянет, как раз на мою зарплату… Ну, не буду, не буду напоминать вам об этих чертовых трехстах рублях, – опять напомнил майор. – Вы же их не присвоили, а перевели в Фонд Мира, верно? Или куда? Ну, не буду вам аппетит портить. Давайте вздрогнем!
Все, все знает товарищ майор!
Выпили по второй.
И тут же – по третьей. Майор, как видно, решил загнать лошадей, но метод допроса, надо сказать, был выбран весьма гуманный и оригинальный – напоить подследственного и развязать ему язык.
«Не на того напал! – думал Гайдамака, чувствуя, как „Клим Ворошилов“ потихоньку успокаивает головную боль, придает силенок и возвращает подзабытую спортивную форму матерого алкогольного профессионала. – Врешь, не возьмешь! Триста рублей уже у Элки Кустодиевой и уже перечислены в „Фонд помощи любителям пива“.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
ГЛАВА 3. Ernesto Hemingway
– Кто захочет танцевать под музыку львиного рычанья?
Расхожая фраза римских гладиаторов
Европейцы думают, что увидеть брачные игры львов – редчайшее событие и великое счастье для простого африканца, знак свыше, – все равно, что простому китайцу съесть полную миску семенного риса, щирому украинцю увидеть изображение тризуба с наколотым шматом сала, нищему факиру посетить Мекку, религиозному еврею – Ершалаим, а старому русскому постоять на Мавзолее. Так думают европейцы: тот из офирян, кому посчастливилось наблюдать львиный коитус, может считать, что недаром прожил жизнь на этой земле. Они думают так потому, что в период львиной случки офиряне устремляются через райские врата в африканские саванны и джунгли. Увидеть львиный коитус – та же охота, но без ружья, даже без фотоаппарата (фотография – моветон), даже без пристального взгляда (молодые львы начеку, они чувствуют нескромные взгляды).
Гайдамаке повезло – он наблюдал львиный коитус поздней весной под Килиманджаро. Каждую ночь гора содрогалась от львиных ревов и рыков, совсем не похожих на визги майских, котов на Украине. Во тьме светились желто-зеленые глаза. Однажды утром Сашко увидел у водопоя старого ободранного льва. Несчастный зверь дрожал, еле стоял на ногах, шумно лакал, вонял, кости ходили под кожей, без ветра качался, чуть не свалился в ручей. Рядом молодые гордые львы, полные сил после бессонной ночи, посматривали на старца свысока, даже как бы не замечали, даже брезгливо лениво вставали и уступали дорогу, чтобы не заразиться от старого льва старостью и бессилием; но Сашко знал, что наблюдать надо именно за стариком, в реальности все обстоит наоборот – этот старик и есть главный любовный производитель, он никого не подпускает к красивой львице. Дело происходило на полянке в лесу. У львицы началась течка, она ненасытна, она мурлычет, катается в траве и требует, требует, давай, давай еще, еще, еще, и старый лев не смеет отказать, он, дрожа взбирается к ней на спину и начинает пилить, пилить, пилить – Две недели такого Гулага и, кажется, старому льву конец, но он не уступает красавицу-львицу молодым львам, которые стерегут по краям поляны каждое его движение, но как бы не видят счастливых молодоженов, а смотрят вдаль и ждут – когда же этот старый хрыч сдохнет? Старый лев на скорости мчится к водопою, лакает водички и бегом возвращается к ненасытной львице, которую молодежь не смеет в его отсутствие не то что тронуть, а даже подойти и понюхать. Но горе старому льву, если он не справится с супружескими обязанностями, если львица останется недовольна – молодые загонят, загрызут, зацарапают, в лучшем случае выгонят к чертовой матери!
В 9 утра Сашко вышел из палатки и увидел абсолютно голого и безоружного белого человека с черной шкиперской бородой и с большим Кюхельбекером, который (белый человек) удирал от львиного прайда. Сашко побежал в палатку за винчестером. Когда выскочил наружу, львы возвращались на свою солнечную полянку, а голый человек с веткой шел за ними и угрожающе размахивал веткой над головой.
– Что вы делаете? – крикнул ему Сашко. – Вы кто? Сумасшедший, что ли?
Этот сумасшедший дразнил львов во время львиных любовных игр. Несколько львов опять лениво затрусили за ним, делая вид, что догоняют. Мужик так боялся львов, что, казалось, испытывал себя – выходил безоружно, смело дразнил их и удирал в страхе. Львы смотрели на эту голую обезьяну и чего-то недопонимали. Обезьяны, в общем-то, им не мешали, по эта голая обезьяна чего-то хотела от них. Непонятно. У львов были свои дела, у обезьян свои.
– Вы кто? – опять крикнул Сашко. – Русский? Или американец?
Сащко не мог понять. Он выстрелил в воздух. Львы обернулись и посмотрели на него. Потом пошли прочь. С одетой обезьяной с ружьем никто не хотел связываться.
Представились. Звали этого холеного янки Эрнесто Хемингуэй. Он зачем-то зашел за кустик, натянул штаны, вынул бутылку и в половину десятого утра в слепящем зное радушно стал настаивать, чтобы Гайдамака выпил с ним стаканчик чистого виски. Пришлось согласиться. Выпили. Виски оказалось чистым самогоном. Запахло «Интернационалом», но Гайдамака сдержался.
Хемингуэй Гайдамаке понравился. Эриесто был профессиональным боксером и литератором, а здесь под Килиманджаро он тренировался, готовясь к финальному бою с великим Львом. Гайдамака не сразу понял, о каком Льве идет речь. Этим Львом оказался Лев Толстой. Американец хотел избавиться от страха перед Львом и не придумал лучшего способа, чем дразнить львов в брачный период.
– А ты кто? – спросил Эрнесто.
– Я человек. Просто человек. Я здесь живу.
– Местный? Почему же ты белый?
– Я не белый. Я негр.
– Рассказывай.
– Я негр-альбииос. Вы тоже негр. Все белые – негры, но негры-альбиносы.
Эриесто задумался. Мысль ему понравилась.
– Я это запомню, – сказал он. – Но у альбиносов красные глаза, а у тебя голубые.
– Они выцвели. Разве имеет значение, какого цвета у меня глаза или кожа?
– Для меня – нет. Я не расист.
Хемингуэй считал себя специалистом по львам. Он говорил Сашку:
– Встречаясь со львами, тиграми и леопардами, я на себе проверил, как важно: а) держать высоко голову и смотреть льву в глаза, когда дело дошло до прямой конфронтации, и б) присесть или пригнуться, застыть и опустить взгляд, если не хочешь вызвать страх или агрессивные реакции. С голодным львом лучше не связываться, но если лев уже насытился, приматы вполне могут отогнать его от добычи, крича и размахивая ветками. Львы нападают на антилоп, и человек поэтому не должен выглядеть антилопой. Я видел, как одинокий пастух, крича и стуча посохом по кустам и деревьям, заставил нескольких львов уйти от только что убитого домашнего буйвола. Вряд ли, чтобы Лев Толстой был из львов исключением. Он бы тоже ушел, не сопротивляясь насилию.
– Ты – дурак, – сказал Гайдамака.
– Что ты сказал? – спросил Хемингуэй, становясь в боксерскую стойку, вместо того чтобы сразу ударить.
– Ты – белый, ты не знаешь львов, – сказал Гайдамака.
– Ты тоже белый, – сказал Хемингуэй, опуская кулаки.
– Я – черный, – сказал Гайдамака. – Львов нельзя дразнить, львов можно дразнить, – львов никогда не знаешь. Но Лев Толстой – вегетарианец. Поэтому он всегда голоден. Голодный лев очень опасен. Вегетарианец – это очень опасно. Вегетарианца нельзя дразнить.
– Вегетарианца нельзя дразнить, это очень опасно, – с удовольствием повторил Хемингуэй. – Thank you . Я это запомню.
ГЛАВА 4. Обед в доме с химерами (продолжение)
Вчера я обедал у Лаврова. У Лаврова приятно обедать. Выпили по пяти рюмок водки. Чисто московская помесь культурности с патриархальностью.
А. Чехов
ПЛЮС СОРОК ПО ЦЕЛЬСИЮ
Гайдамака вернулся из второго хождения в туалет уже без блевотных позывов, но с головной болью. Летопись «От» не давала ему покоя. Он готов был поклясться, что с ним все это происходило – все, о чем писал в летописи отец Павло. Но он не помнил! «Ох, где был я вчера, не найти днем с огнем», – вспоминал он слова поэта.
– Дочитали?… Ну, тогда выпьем за успех нашего безнадежного предприятия! – провозгласил тост майор Нуразбеков, поднимая рюмку. – Не чокаемся, а то чокнутыми станем.
Обед наконец-то успешно начался.
Майор Нуразбеков подмигнул Гайдамаке и, как и положено хлебосольному хозяину, у которого собрались стеснительные гости, подал пример: смакуя, выпил первым, выдернул пальцами шпротинку из дровяного штабеля и отправил в рот; пальцы же облизал и промакнул какой-то очередной компрометирующей бумагой, так и не объяснив, за успех какого безнадежного предприятия они пьют.
Гайдамака не стал терять времени. Он быстренько хлопнул рюмку «Климента Ворошилова Высшего Качества», вкуса и крепости не ощутил, закусывать не стал (опыт, опасно – как бы опять срачка не напала), а принялся дожидаться, когда пройдет головная боль. Она проходила. Тут же захотелось выпить еще – оказалось, что такой коньяк можно и не закусывать, недаром его генсеки пьют. Этот «Клим Ворошилов», пожалуй, будет получше «Наполеона», решил Гайдамака. Но попросить налить по второй постеснялся и опять не в лад стал размышлять о трехстах рублях в «Архипелаге ГУЛАГе», хотя помнил, что здесь, в органах безопасности, опасно вообще о чем-либо думать, а тем более размышлять, а тем более об «Архипелаге ГУЛАГе». Но – думать «ни о чем» себе не прикажешь. Теперь вопрос стоял так: товарищ майор, как выяснилось, знает о трехстах рублях; по знает ли он об «Архипелаге ГУЛАГе»?
Вот вопрос вопросов: успеет или не успеет Андрюха отдать деньги Элке до того, как?
До чего: как?
До того, как кагебисты нагрянут к нему в дом с обыском, а потом – в Элкину бухгалтерию, сверять угольный «дебет-кредит».
Им что, больше делать нечего?
И в Андрюхе ли спасение? Вообще, в спасении ли дело? Зачем спасаться? Надо ли спасаться?… (Ну, положим, из органов всегда надо спасаться.)
Чего добиваются от него этот странный майор, эта блядовитая Люська и этот страшный Николай Николаевич со своим развратным обедом?
Вопросы, вопросы…
«Придет время – сам скажет, – решил Гайдамака. – Но лучше бы знать заранее».
А сейчас надо бы поесть и набраться сил для дальнейшего (знать бы, чего «дальнейшего»?), но есть и хотелось и не хотелось. Хотелось выпить еще. Что-то он «Климента Ворошилова» не распробовал.
Все же Гайдамака решился немного поесть и начал обед со сметаны.
Люська по-птичьи высербала коньячок и отправилась с ключом и с тележкой в женский туалет (процесс посещения Люськой туалета скромно опускаем), а оттуда – в тайные подвалы КГБ за обеденным инструментом, за мороженым и черт знает за чем еще.
Шкфорцопф подслеповато, почти па ощупь, нашел на столе свою рюмку, дрожащей рукой подтащил ее к губам, потом раскрыл рот пошире, запрокинул голову и попросту вылил водку в глотку. Поставил рюмку на стол и взялся за холодный маринованный огурец.
«Умеет, умеет. Хорошо пошло», – с профессиональным уважением оценил Гайдамака эту сложную фигуру высшего алкогольного пилотажа.
Майор Нуразбеков опять же пальцами выловил из банки маслину, пожевал, пожевал, выплюнул косточку в железного ежика и, в точности угадав желание Гайдамаки, спросил:
– Что, не распробовали коньячок? Ну тогда, как говорят в населении: между первой и второй перерывчик небольшой, верно?
И налил всем по второй.
– А неплохой коньячок, – похвалил майор. – Леонид Ильич все-таки не дурак был – знал, что пить. И Николай Николаич наш расщедрился. Это он – по-командирски, отец солдатам! «Полковник наш рожден был хватом», – процитировал Нуразбеков поручика Лермонтова.
– Был такой… следователь КГБ, – вдруг произнес Шкфорцопф, так и не дотащив до рта маринованный огурец.
– Что вы сказали?! – Майор Нуразбеков от неожиданности чуть не подавился второй маслинкой. – Так, так, так, так, так!… Расскажите, Николай Степанович, – какой-такой Хват, следователь КГБ?
– Был такой… Хват… Алексей Григорьевич. Крупный специалист… по генетике. Напомнили. Полковник наш… рожден был Хватом.
– Ну, ну, ну, ну, ну?!. Продолжайте!… Хват Алексей Григорьевич, полковник КГБ – оч-чень интересно! Я с ним не знаком, в первый раз слышу. Вы что, раньше имели дела с нашей Конторой, Николай Степанович?
– Не я… Академик Вавилов… Николай Иваныч… генетик. А Хват… был у него… следователем. Кажется, полковник Хват.
– Да, да, да, да, да!… – Майор Нуразбеков был весь внимание. – И чем эта история закончилась?
– Ну… закончилась… генетика.
– Когда это было?
– В тысяча девятьсот… кажется… тридцать девятом… году .
– А-а, понял, – сказал майор Нуразбеков. – В те времена; наша организация называлась не КГБ, а НКВД… Ну, за обедом о таких неаппетитных делах ни слова. Смотрите, друзья мои («Уже друзья его», – отметил Гайдамака), какой обед! Не обед, а целая обедня! Считаем… – майор начал загибать пальцы, – две бутылки «Клима Ворошилова», да «Московская-экспортная», да полкабанчика, да остальная закусь – такая объедаловка в «Лондонском» рублей на триста потянет, как раз на мою зарплату… Ну, не буду, не буду напоминать вам об этих чертовых трехстах рублях, – опять напомнил майор. – Вы же их не присвоили, а перевели в Фонд Мира, верно? Или куда? Ну, не буду вам аппетит портить. Давайте вздрогнем!
Все, все знает товарищ майор!
Выпили по второй.
И тут же – по третьей. Майор, как видно, решил загнать лошадей, но метод допроса, надо сказать, был выбран весьма гуманный и оригинальный – напоить подследственного и развязать ему язык.
«Не на того напал! – думал Гайдамака, чувствуя, как „Клим Ворошилов“ потихоньку успокаивает головную боль, придает силенок и возвращает подзабытую спортивную форму матерого алкогольного профессионала. – Врешь, не возьмешь! Триста рублей уже у Элки Кустодиевой и уже перечислены в „Фонд помощи любителям пива“.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47