7
Их зеленый фонарь освещал обрыв у моря, в воду сбегали крутые
ступеньки. Здесь стояли остатки сторожевой башни, но ее маяк давно уже не
горел, а к полусгнившему пирсу были причалены две призрачные лодки,
хессекские суда без парусов, сплетенные из толстых стеблей высоких
болотных тростников. Весла отдыхали в уключинах из зазубренного черного
дерева, их лопасти были обернуты тряпками.
Трое из пяти хессеков забрались в ближайшую лодку, Кай и еще один
человек взяли весла в другой и предложили мне пассажирское место. После
этого Лайо кинулся бежать вверх по склону. Я велел им его не трогать, и
они послушались. Его присутствие не было необходимым, его трусость
выводила меня из себя.
Через несколько секунд папирусная лодка отошла на веслах от берега в
черноту океана.
На протяжении трех четвертей мили хессеки держали курс прямо в море.
Луны не было, и жидкая чернота была почти абсолютной, если не считать
сияния серебряного тумана сзади слева, там, где остался на берегу город и
порт. На нашем пути не лежало ничего, кроме двух галер, стоявших на якоре
за пределами порта. Они, наверное, не успели войти в порт до захода
солнца, а на закате таможенные ворота закрывались. Они были мертвенно
тихи, как все корабли по ночам, только красные сигнальные огни плясали на
палубе и отражались в море. Хессекские лодки прошли между ними, и никто
нас не окликнул. Чужие в своей родной стране, хессеки научились крайней
осторожности.
Дальше к западу береговая линия пряталась в складках туманной ночи, а
огоньки, разбросанные там, поредели, и было непонятно, чьи они. Наконец,
вокруг нас ничего не стало видно, кроме слабо светящегося моря, которое с
одной стороны поглощалось бесформенным берегом.
Потом океанский соленый запах сменился чем-то еще более соленым и
менее приятным - вонью болота.
Лодки разом повернули к берегу. Вода стала густой и соскальзывала с
весел в суп из водорослей. Вскоре перед нами открылись заросли тростника,
неестественно освещенные фосфорическим сиянием почвы. Течение поворачивало
в сторону, ведя море и хессекскую лодку в извилистую дельту, которая
медленно сужалась в черные-черные каналы. По обеим сторонам протянулось
болото Бит-Хесси, которое, по сути, было продуктом чего-то более старого -
пережиток, оставшийся на земле от молодости нашего мира.
Скорее трясина, чем болото, лишенное звуков, обычно издаваемых
ночными птицами и мелкой водяной живностью, оно, однако, непрерывно
шуршало. Это осторожное бумажное шуршание, напомнившее мне о движении
огромных крыльев рептилий в воздухе и царапаниях рептилий снизу, было, без
сомнения, не чем иным, как шелестом огромных тростников и покрытых
колючками листьев.
Там, однако, были и насекомые, производившие несмолкаемый шум. С
глиняных отмелей, где росли деревья, внезапно послышалось липкое бульканье
больших пузырей.
Сначала я решил, что эти деревья - пальмы, но они больше были похожи
на доисторические папоротники. В слабом фосфорическом мерцании их
волокнистые стебли возносили в невидимую высь огромные зонтики листвы.
- Кай, - сказал я.
Он взглянул на меня поверх весел.
- Повелитель?
- Птиц нет, Кай. А я слышал, что Бит-Хесси охотится здесь для
пропитания.
- Птицы дальше к востоку, повелитель. Ближе к Новому городу. Когда
надо, хессек охотится там.
Что-то плюхнулось в воду впереди нас и проплыло вдоль борта - по воде
пошли густые, как в патоке, волны. Сразу под поверхностью воды, тускло
сияя собственным светом, проплыло ящерообразное чудовище, то ли аллигатор,
то ли дурной сон.
- Это болото старое, - сказал я.
Кай улыбнулся чарующей улыбкой, слегка угрожающей, в соответствии с
обстоятельствами.
- Старое, как хессек.
- А это насколько старо?
- Старое, как тьма, - сказал он.
Другой человек, прислушиваясь к нашему разговору, смотрел на меня
пустыми яркими глазами.
- Кай, - сказал я.
- Да, повелитель.
- Назови меня моим настоящим именем.
Он посмотрел на меня и сказал:
- Мы осторожны с именами.
- Все-таки, - сказал я. - Вы воображаете, что я - ваш черный не-бог
древней веры. - Мне не хотелась опять проникать ни в череп Кая, ни в любой
другой, но после последнего контакта мой мозг был еще очень чувствителен,
а образы, всплывшие на поверхность, необычайно яркими. - Вы называете его
Пастырем Мух, не так ли? - Кай опустил глаза, второй мужчина смотрел не
отрываясь; оба продолжали грести, как будто их руки двигались независимо
от них. - Он повелитель мух, крадущихся созданий и крылатых ползающих
созданий, могильной темноты и червей. Вот кому вы поклоняетесь в своем
болоте.
- Т_а_м _в_с_е_г_д_а _т_е_м_н_о_, - пробормотал Кай ритуальную фразу.
- Шайтхун, - сказал я наугад, и лица застыли над напряженно
работающими руками. - Шайтхун, Пастырь Мух.
Они молчали. Огромные деревья скользили мимо нас, жужжали и кусались
насекомые. Заросли тростников, каждый из них толщиной в руку человека или
даже толще, росли прямо в протоке, и лодке приходилось проталкиваться
сквозь них, и метелки из зеленой бронзы, которые здесь считались камышами,
гремели, как ржавое железо.
- Если я Шайтхун, конечно, мне позволено произносить свое собственное
имя. Но почему я должен быть Шайтхуном? Если я бог, то почему не Масри? -
сказал я Каю, вспоминая, что он назвал меня, когда увидел, как я в языках
пламени иду по океану, Масри, Масримасом, богом завоевателей.
- Ты зажигаешь огонь и оставляешь его без прикрытия.
Я подумал: "Это правда". Ни один масриец не зажжет лампу без колпака
и даже костер в поле без какого-нибудь прикрытия и обращения к богу, не
говоря уже о том, чтобы зажечь приношение с алтаря какой-то цветочной
богини. Может, это глупо, но люди думают, что их Масримас этого бы не
сделал.
- Тогда почему не Хессу, - спросил я Кая, - ваш морской бог?
- Хессу нет больше. Его вышиб Масримас.
- У тебя на все есть ответы, - сказал я Каю. - Значит, я Шайтхун?
- Это должно быть доказано.
Внезапно камыши расступились. Впереди лежала открытая протока,
расширяющаяся в лагуну неправильной формы, с трех сторон ее окружали топи,
а на западе, примерно в четверти мили от нас, стоял над соленым озером мыс
какого-то серовато-белого цвета - остатки верфи и причалов старого города.
Когда мы приблизились к берегу, за изогнутой косой появился остов корабля;
судно, не похожее на галеры завоевателей, узкое, напоминающее змею, а
сейчас позеленевшее и тонущее в иле. Позади мертвого корабля протянулась
улица рухляди, шпангоуты и косы от бесчисленных корпусов старых гниющих
кораблей, над ними звенели плакучие ивы. Казалось, здесь была хорошая
торговля до того, как порт затянуло илом. С этого морского кладбища на
землю вели ступени, забитые скользкими водорослями.
Зеленый фонарь, все это время погашенный, был снова зажжен. Лодки
причалили к ступеням, их втащили на берег и спрятали в густой поросли. Кай
с лампой вел меня вверх по ступеням.
Свет лампы выхватывал из темноты полуразрушенные черные булыжные
стены со слепыми проемами окон. В амбразурах под разбитыми островерхими
крышами мелькали летучие мыши.
Среди руин тропа ныряла вниз, и к вони болота начал неожиданно
примешиваться запах угольного дыма. Извилистая улица с домами, верхние
этажи которых соединялись над головой, оказалась тоннелем, и мы вошли в
его непроглядную грязь.
Внезапно лампа осветила белую крысу, которая, застыв, глядела на нас,
и я вспомнил прозвище, которое Бар-Айбитни дал этому месту:
К_р_ы_с_и_н_а_я _н_о_р_а_.

Место, по которому мы шли, походило на большую запущенную кроличью
нору. Местами зловоние напоминало лисье логово. То тут, то там тоннель
выходил под открытое небо и над ним нависали руины опустевшего города или
перекрученные стволы гигантских деревьев; чаще дорога ныряла под кирпичные
перекрытия или в подземные ходы - этот кишечник большого города, где
продырявленные глинистые стены были заделаны камнями. В темноте вились
каналы со стоячей соленой водой и повсюду торчали корни растений. И в этом
невообразимо гнусном месте жили люди.
На грязных стенах толпились тени и проваливались в открытые рты узких
входов; виднелись пещеры - бывшие погреба, и комнаты, вырытые в топкой
почве болота. Не кролики и не лисы. Скорее, термиты. Термиты, которые
умели добывать огонь и оставляли его гореть открытым в глиняных горшках у
"дверей" своих мрачных лачуг.
Я никогда не видел такой деградации или такой мрачной
эксцентричности. Хессеки действительно забрались в землю, как преследуемые
звери.
Бледный огонь освещал бледные лица. К мужчинам, которых я там видел,
я бы ни за что не повернулся спиной, а что касается женщин, то я бы лучше
лег с волчицей, чем с какой-нибудь из них.
На выступе стены я заметил ребенка, одна нога которого была поражена
гангреной, но он не плакал и не жаловался, а только смотрел на меня с
ненавистью, которую, должно быть, всосал с молоком матери. Наверное, сюда
приводили пленных масрийцев; в конце концов дети и меня могли посчитать
пленным, да я некоторым образом и был пленником. Я шагнул к ребенку,
охваченный порывом вылечить его, несмотря на все отвращение к этой дыре.
На секунду я подумал было, что он как-то странно улыбается, но тут же
желтые зубы сомкнулись на моем запястье.
Закричал Кай - и другие четверо хессеков тоже заорали.
Ребенок скалился на меня, как хорек, и я подумал, что он пьет мою
кровь. Я трижды ударил его по голове, прежде чем он выпустил мою руку и
упал, вытаращив глаза; его рот был в крови. Затем я положил ладонь на его
ногу, выше гноящейся раны, но целительной силы во мне не было.
Очевидно отвращение вытеснило милосердную часть моих колдовских сил,
но не для меня, так как я тотчас же вылечился от раны, нанесенной мне
ребенком, а для других. Я мог бы убить бедного звереныша.
Хессеки погрузились в молчание. Я махнул Каю рукой, чтобы он шел
дальше, но спросил, куда он меня ведет.
- Недалеко, - ответил он. - В место, священное для нас. Ребенку
предстоит умереть, повелитель?
- Он и так уже почти мертв. Объясни, что это за святое место?
- Могила, - сказал он так естественно, как другой сказал бы: "Дом
моего соседа".
Больше я не заглядывал в его мысли; его смятение уменьшилось до
простой нерешительности, и хотя раньше я не чувствовал беспокойства,
будучи, как мне казалось, непобедимым, темнота, вонь и несчастный вид
здешних мест вдруг страшно опротивели мне.
Минуты три спустя мы добрались до нужного места.
Тропа выходила к хессекскому кладбищу, когда-то единственному в
старом городе. Ворота из украшенного орнаментом ржавого металла открывали
вход в каменный коридор, местами освещенный незакрытыми факелами, горящими
бледно-желтым пламенем.
Конец коридора был перекрыт двойными дверями из меди, рассыпавшейся
от старости в голубоватую пыль, за ними - прямоугольный ритуальный зал для
похорон, завешанный драпировками из древнего паутинного шелка. У дальней
стены этого уютного гнездышка стояли три скамьи из камня, украшенного
завитками, на них в живописном беспорядке лежали позеленевшие человеческие
кости.
В благоуханном доме смерти появляться обычно не очень весело.
- Кай, - сказал я, - это не похоже на укромное место, где я хотел бы
поселиться.
- Прошу терпения, мой повелитель, - сказал Кай.
Он раздвинул хрупкие занавеси, за ними открылась еще одна комната,
тоже освещенная факелами, но совершенно пустая.
Я прошел в эту комнату, и занавеси сдвинулись за моей спиной, оставив
меня одного.
Одновременно в дальнем конце комнаты открылась потайная дверь.
Эшкорекская уловка. Но в дверях появилось нечто, заставившее меня забыть
об Эшкореке.
Первой двигалась фигура в черном - человек на четвереньках, - его
голова была, как у зверя, опущена вниз, на шее - ошейник. За ним, держа
поводок, шел другой, тоже в черном, но во весь рост; его лицо было
украшено узорами, как мне показалось, из граненых изумрудных бусин.
Последней шла женщина.
В ее волнистых волосах извивались гадюки - украшение из полированной
бронзы, имевшее достаточно натуральный вид, а в дрожащем свете - и слишком
натуральный. Казалось, змеи шевелятся. На женщине было платье из очень
тонкого льняного полотна, свет факелов проникал сквозь пего, как сквозь
воду, освещая ее серебристое тело. Пояс на талии, украшенный зелеными и
алыми драгоценными камнями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55