Мне не предложил. Более того. Он вытянул в мою
сторону длинный сухой палец и жестко сказал:
- Пусть она уйдет.
А чтоб ты скис. Я ушла. Но я ему этого не подарю... Да что я ему - на
елке досталась?! Чего он надо мной измывается?
И вот, изволите ли видеть, в городе происходит литературный съезд,
событие пока что уникальное для областного центра. Наверняка сейчас в
десятке местных кафе устраивают бенефисы молодых дарований, у московского
мэтра в номере и вообще взаимное сердец лобызание, а я, устроитель сего
фестиваля, бреду одна по ночной улице и мечтаю только о том, чтобы
выспаться. Десятый час...
И вдруг задергалась та ниточка моей души, что была привязана к
Саньке. Тревога, дыша жаром, как больной пес, облизала мое лицо. Где ты,
Санька? Что с тобою?
И я увидела - что. И не дай мне Бог видеть такое еще раз.
Санечка стоял, хоронясь за колонной старинного крыльца. Лицо его было
до глаз укрыто шарфом, в рукаве брезентовой штормовки он прятал обрезок
свинцовой трубы. За спиной Санечки светились большие окна центральной
сберкассы, заканчивающей рабочий день. А в двадцати метрах от таящейся
фигурки поэта (о, Господи! поэта!) только что тормознула машина Госбанка.
Человек в штатских брюках, в форменной рубашке, прикрывающей кобуру - с
пистолетом на бедре, прижав локтем пухлую черную папку - там удостоверение
и доверенность на получение денег - покинул пыльный "газик" и скорым
профессиональным шагом направляется в особнячок фальшивого ампира, где
находится сберкасса, где на крыльце его поджидает Санька... Происходит
обычная ежевечерняя инкассация выручки. Но поджидает Санька...
Да что я такое на этой Земле, чтобы терпеть подобные вещи?
И в следующее мгновение я - я! - выхожу из дверей сберкассы в
штатской юбке и форменной рубашке, прикрывающей кобуру с пистолетом на
бедре, прижав локтем пухлую папку - там удостоверение и доверенность на
получение денег. Другой рукой я сжимаю зеленый мешок, завязанный
веревочкой под пломбу. Я держу мешок чуть впереди себя - чтобы Санька
увидел сначала его, чтобы не успел сообразить: вошел в сберкассу
мужчина-инкассатор, а выходит...
Не успел. И надо мною взмывает черная тень Санечкиной руки с
занесенным обрезком свинцовой трубы.
И он увидел мое лицо.
Санечка обморочно закатывает глаза и заваливается к сырой, поросшей
зеленой плесенью стене. Я хватаю мягкое, ватное тело обеими руками и
уношусь по своему эшелону в астрал.
Затаптывая в теплой пыли мои следы, проходит крыльцом инкассатор
Госбанка, держа привычный путь от дверей сберкассы. Но нас уже нет на его
дороге.
Было невероятно трудно тащить тело Саньки сквозь тьму, расталкивая
плечом мрак, продираться во мгле, от которой в глазах плясали кровавые
искры... Я изрезала руки о звезды, отводя их с нашего пути. Я изрезала
руки о звезды...
Первое, что я делаю, оказавшись в мансарде, отвешиваю от полноты души
несколько звонких пощечин Саньке:
- Что ж ты, так тебя, перетак, разэтак!..
Он только мотает головой. Он плачет, кашляет, давится словами и
соплями, он катается по полу, он рычит и матерится. Он орет:
- Вы!.. Ничего не понимаете, вы все! Что ты себе думаешь, я решил
достать эти пять тысяч вот так, я не знал Уголовного кодекса?! Да
наплевать мне - восемь лет, десять лет, в гробу видал! И не воображай,
будто бы я ей эти тыщи в лицо кинул и гордо удалился! На! На коленях
преподнес бы, с почтением, умолил бы принять... И взял бы ее, любил бы ее,
а потом пусть вяжут! Ничего не понимаете...
Пока он нес всю эту околесину, я позвонила Стасу и послала к его дому
такси. Стас примчался через десять минут.
Указывая на невменяемого Санечку, я сказала:
- Напоить. Крепко. Сидеть возле всю ночь. Не выпускать.
Стас - золотая душа - ничего не спросил, только кивнул и принялся за
дело. Через полчаса Санька спал на моей кушетке, бормоча и кидаясь во сне.
А я ушла. Третья ночь без сна. Помоги, Маргарита!
Рассвет застиг меня над крошечной речушкой, которая негромко лилась
через песчаные перекаты, с забавным трудолюбием тащила сбитые ночным
ливнем розы и спелые яблоки. Я купала в реке босые ступни, плакала
потихоньку, дивилась сама себе. Ну что я такое, и что такое мои двадцать
два года?!
Второй день семинара. Я любезно улыбаюсь разнообразным гениям из
провинции, кокетничаю с мэтром, который занимается тем, чем ему и
положено: добывает в периферийных морях литературные жемчужины. К его
немалому удивлению, две он уже выловил. Дальше все известно: вызов в
Москву на какое-нибудь дежурное совещание, публикация в задрипанном
журнале с благожелательным предисловием нашего высокого гостя... а потом
как придется. Как повезет.
Ах, Инна Инина, Инна Инина... Рыжее мое Лето...
Санька проснулся к полудню. Но суровый Стас применил мой рецепт, и
Санька снова уснул. Спи, дитя мое, о, спи, поэт. Сон лечит все, он -
маленькая смерть, умри, Санечка, ведь ты воскреснешь, я знаю, что делаю, я
знаю, я отвечаю за все...
Все закончилось наконец, и разъехались по своим градам и весям
гвардейцы литературы первого областного призыва. Я помахала вслед белым
платочком, промокнула слезы и, прихватив завязанную на бантик папочку с
подборкой произведений участников семинара, явилась прелестным осенним
утречком в издательство.
А в издательстве в кресле заведующего литературной редакцией сидел
боров. Натуральный такой себе боров, жирный, розовый, в усах и при
галстуке. Да ладно, умеем мы и с такими разговаривать, какие проблемы...
- Ах, здравствуйте, здравствуйте, чудная погода, какая осень стоит,
знаете ли, а у нас тут семинар случился, и вот вам двадцать авторских
листов исключительно талантливого текста.
- Мгм...
- Понимаете ли, наш город, с его замечательными литературными
традициями, климат у нас опять же прекрасный, южный ветер и прибой, тени
великих бродят под кипарисами, молодые достойны своих великих
предшественников, и опять же обком комсомола.
- Мгм...
- Поверьте мне, я в Москве училась, кое что в своем деле понимаю,
сборник отличный, ребята мировые, поэзия - экстра, проза - люкс, надо
издавать.
- Мгм.
Идиот, что ли?
Ан, нет.
- Это все, конечно, очень хорошо, а что вы делаете сегодня вечером?
А сегодня вечером я ужинаю с тобой, козел позорный!
Ну и не подвела меня смекалка.
Вечер. Звезды горохом на черном бархате. Ресторан на перевале,
двадцать километров от города. Еще бы! Здесь ужинают те, кому в городе с
очередными дамами появляться невместно.
"Лава-анда, горная лава-анда..."
И на мне - коричневое шелковое платье, жемчуга и теплое золото. Эх,
Сабаневский не видит... И со мною - жирный козел, который уже дергается,
потому что этот танец я танцую с нервным смуглым мальчиком, у которого в
распахнутом вороте рубашки виднеется "рябчик" - десантная тельняшка.
Кто ты, мальчик? Почему так сохнут твои яркие губы, каменно твердеют
мускулы плеча под моей рукой, и неверные твои глаза бегут от моего взора?
Кто ты, что так боишься подойти, сдернуть скатерть со стола, чтобы брызнул
фарфор и хрусталь, чтобы козел этот умылся томатным соусом с шашлыка,
чтобы вынес ты меня за порог кабака, отвечая за поступок свой всей мощью
мужской руки, взгляда, слова, дела?
"Лава-анда, го-орная лава-анда..."
А за дальним столиком сидит над бокалом трезвой колючей минеральной
воды московский мэтр, известный критик, светило современной литературы...
И если дело дойдет до дела, то не мальчик в "рябчике", а седой элегантный
москвич будет мне защитой. Это я понимаю четко.
Настолько, что при разъезде быстренько, сбежав в дамский туалет,
создаю себе двойника.
И двойник - а ничего себе блондинка в шелке и жемчугах! - отбывает с
издательским козлом, куда он скажет. Я вижу, как мальчик кусает губы и
курит в фойе, как московский гость ловит случайную машину, как гаснут огни
в поселке...
А елы-палы! Полночь, и луна, и южное пустынное шоссе, разлапистые
тени грабов на асфальте, запах зноя и ковылей с близкой яйлы. Редкие
машины шарахаются от меня. Еще бы - по ночному шоссе бредет, зыбко качаясь
на высоких каблуках, женщина в длинном вечернем платье.
Ну и какого черта? Я запираюсь в своей мансарде, отключаю телефон и
залегаю в горячую ванну. Все! Меня нет! Все уволены! Как вы мне надоели...
Буду лежать в душистой пене "Бадузана", буду есть манную кашу,
таскать гантели по утрам, буду беречь свою нервную систему. И неправда это
все, и нету на свете никаких таких поэтов, и литературы вообще не
существует, и все это миф.
Отчаянный лом в мою дверь. Кто-то бьется всем телом, вопя истошно:
- Ольга! Оля-а! Проснись! Оля-а!
Я не знаю, как шапка Мономаха, но доля региональной маргариты
безусловно тяжела. Налепив на мокрое тело махровую простыню, я тащусь
отпирать.
Влетает Кешка, глаза безумные:
- Вот ты тут спишь, а там Дар повесился!..
Ну это же надо знать Дара, чтобы понять - вешаться никто даже близко
не собирался. Но я, перепугавшись, влезаю в джинсы, "молния" визжит,
захватывая кожу - трусики забыла надеть, кретинка! А во дворе фырчит
желтый Кешкин мотоцикл, и ремешок не застегивается, как нужно - нет
дырочки по моему овалу лица. Ветер ночной автострады мгновенно сбивает
температуру, так что к дому Дара я прибываю почти в нормальном состоянии.
А на пороге сидит совершенно спокойная Женщина Рыжее Лето. Инна Инина.
Она-то здесь откуда взялась?! Впрочем, - мне сейчас аж совсем не до нее, я
колочу в дверь обеими руками и ору:
- Дар! Дар, открой, это я, Ольга!
Молчание.
Глухой, мертвый голос Инны:
- Он на чердаке заперся.
- Ч-то? Заперся и повесился?
- Кто повесился?
- Да Дар же, х-хосподи...
- Да никто не вешался...
И тогда по наружной лестнице бегом на чердак:
- Дар! Да-арка! Открой!..
Молчание.
- Кешка! Сюда! Раз-два, взяли!. Дубинушка, ухнем!
Мы высаживаем хлипкую чердачную дверь.
Балки, бумажный хлам, паутина, зыбкий свет из слухового окна. Зыбкий
свет из слухового окна, бумажный хлам, паутина, балки.
И сломанный черный человечек - Дар... Закинута голова, и на
черемуховых губах - чахлая пена, чумной чернотой чеканено чело, чуткие
ноздри, раздуты в чаянии чуда, но "черт побери, черт побери..."
В правой руке Дара - хрустящая упаковка от снотворного, в левой -
стакан с недопитым хересом. Ах, золотое вино Массандры...
Мы стоим над бездыханным телом, еще не понимая, что тело это - Дар,
покинувший нас, добровольно ушедший от нас.
А во дворе надсадно воет сирена "Скорой помощи". Люди в белых халатах
оттирают нас с Кошкой от тела Дара, хватают его, волокут, всаживают в него
шприц с желтой дрянью, пишут бумажки, укладывают свободную от души
оболочку человека на носилки и увозят под победно-тревожный клич сирены.
"Скорую" вызвала Инна Инина, и говорить мне с нею не о чем.
Санька все спит, но уже у себя. Стас все так же бдительно сидит над
ним. В клинике откачивают Дара, прикалывая блудную его душу к хилому телу
кривыми иглами капельниц.
А у меня звонит телефон, и в трубке булькает медовый голос
заведующего редакцией. Он рассыпается в комплиментах, благодарит за
прекрасно проведенный вечер, выражает надежду на до-олгую теперь дружбу. И
еще что-то такое странное говорит: "Никогда... первый раз в жизни..."
Ладно, это все лирика, это мимо ушей. А вот что стоит внимания: в
Доме литераторов соберутся сегодня местные мэтры, и он хотел бы
познакомить меня с ними. Надо соглашаться - они влиятельны здесь, эти
лауреаты и дипломанты конкурсов, объявленных совхозом "Маяк" или
рыбодобывающим объединением "Мертвое море". У них тут все схвачено, мне с
ними еще встречаться и встречаться... Да и просто любопытно поглядеть на
человека, зарезавшего сборник стихов Дара, на деятеля, гневно написавшего
поверх названия сатирической пьесы Лешего наимудрый приговор: "Этот автор
не любит свою советскую родину!" Все они будут.
Издатель встречает меня у порога и ведет к столику, расположенному в
уютной нише. Вроде и кабинет, а весь зал видно. Удобно. Мой спутник
чувствует себя именинником, представляя коллегам очаровательную (чего там,
так и есть) двадцатидвухлетнюю девушку, он победно-лукаво потупляет
глазки, намекая этак "я, конечно, джентльмен, забочусь о репутации дамы,
но..." Мэтры слегка удивлены - я ловлю на себе их взгляды, тут же
переносящиеся на обширное пузо издателя. Нас сравнивают.
Через три минуты меня уже называют "наше юное прелестное дитя", бурно
радуются, когда мне удается сказать что-либо не очень глупое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12