Потухшими глазами
смотрел он, как наполняется белая эмалевая купель - для крещения его в
новую жизнь. Жизнь безнадежного психически больного. Толстая румяная
санитарка пробовала воду локтем - точно как для младенца. Она обернулась,
увидела меня и застыла с разинутым ртом. Потом быстро омахнулась крестным
знамением. Ну этим нас не проймешь, тетенька!
Я крепко тряхнула Дара за плечо:
- Очнись! Ты меня узнаешь? Они тебя кололи? Отвечай! Хоть один укол
успели сделать?
Дар с трудом разлепил ссохшиеся губы, улыбнулся жалко и прошептал:
- Оля... забери меня отсюда...
- Да конечно же, милый, за тем и пришла. Сейчас мы уйдем, Дарочка,
потерпи, скоро все это кончится, все будет хорошо...
Я обняла его и осторожно подтолкнула к замазанному бедой волнистой
краской окну. Щелкнули тугие шпингалеты, раскрылась рама. А за нею -
узорная решетка... Эстеты чертовы... А ведь не справлюсь сама.
- Дарочка, дай мне руку...
Он доверчиво протянул ладонь, глядя на свои растопыренные пальцы с
любопытством идиота. Я крепко взяла его за руку, зажала в своей. И
поднесла наши соединенные пальцы к железным прутьям решетки. Потек вонючий
дым, закапал расплавленный металл. Соединенные наши руки - это, братцы,
сила. Решетка вывалилась наружу.
Я заложила два пальца в рот и свистнула так, что листья посыпались с
акаций больничного садика. Пусть еще спасибо скажут, что я им вообще этот
желтый домик за высоким забором не разваляла.
Через несколько мгновений верная моя метла из омелы круто спикировала
из поднебесья и зависла на уровне подоконника.
- Давай, Дар, садись... Не бойся...
А он и не думал бояться. Правда, сел по-дамски, боком. Ну, это с
непривычки.
Напоследок я оглянулась на до смерти перепуганную санитарку. Она
сидела на кафеле пола, зажав в руке мочалку и шевелила губами. Молитву
вспомнила, что ли?
- А ты, тетенька, уходи отсюда. Коль еще молитву помнишь, так не
место тебе тут.
Умница Стас - не закрыл окно в мансарде. Мне было бы несколько
неловко приземляться во дворе с абсолютно голым Даром, а потом вести его
по лестнице наверх.
Согласитесь, соседи могли не понять. А так нас никто и не увидел.
Я завернула Дара в одеяло, напоила горячим сладким чаем. Позвонила
Стасу - пусть принесет какую-нибудь рубашку и штаны. К утру. И пусть
Саньку приводит. Будем совет держать.
Я села рядом с Даром, обняла его голову, прижала к груди, шептала
что-то, вязала слова бездумно - лишь бы голос мой звучал ровно и ласково,
баюкая и успокаивая.
Он тыкался мне в шею жаркими сухими губами, всхлипывал и что-то
бормотал, суетливо двигался, отыскивая удобное положение тела. Потом
затих, прижавшись ко мне. Голова опущена, руки сложены у груди, ноги
подобраны к животу... Поза младенца в чреве матери. Самая безопасная,
бессознательно найденная поза...
Бедный мой, бедный... Я поцеловала зажмуренные веки. Дар вздрогнул.
Потом тихо-тихо руки его поползли по моим плечам. Лицо окрасилось
румянцем, затрепетали крылья ноздрей. Дар принялся исступленно целовать
мои щеки, тыкаясь губами наощупь - глаз он не открывал. Его горячие пальцы
мяли мои плечи, как глину, может быть желая вылепить из моего тела другое
- любимое, памятное. Ведь глаз он не открывал... Да и вообще вряд ли
сознавал, что делал.
Дрожащие руки Дара робко скользнули вниз и замерли, боясь окрика, а
то и удара. Эх, дружочек... Это, пожалуй, единственное, что я сейчас могу
для тебя сделать... Так бывает. Форма дружеской помощи, и это вовсе не
цинизм. Мы ведь друзья. И не могу я отказать тебе в том, что тебе сейчас
нужно, а у меня как раз имеется. Свинство это будет, и не по-дружески. Так
что...
Дар ровно дышал у меня на плече, и лицо его было спокойным. А я снова
не могла уснуть, лежала, глядя в потолок без мыслей, без надежды.
Перед рассветом небесная синева загустела, звезды вспыхнули ярче. С
востока просочился свет, стал расти, шириться, наливаться яростным
блеском. Кровавая заря. Это к ветру.
Я осторожно положила голову Дара на подушку и вылезла из-под одеяла.
Пусть лучше он, когда проснется, не помнит о происшедшем. А то начнется...
комплекс вины, угрызения совести, неловкости всякие.
Ему нужно хорошо поесть. Я приготовлю крепкий бульон, бифштекс с
кровью. А еще полный стакан виноградного сока. И орехи.
В комнате послышалось движение. Я выглянула. Дар сидел на постели,
завернувшись в простыню и недоуменно разглядывал стены моего жилища. Вид у
него был совершенно здоровый, а глаза - определенно голодные.
- Привет! Завтракать будешь?
- И еще как буду... А где моя одежда? И как я сюда попал?
Я присела на край кушетки и взъерошила волосы Дара. Между пальцами
шелковисто скользнула совершенно седая прядь.
- Ты, что ли, ничего не помнишь?
- Нет, ну почему... Ну, я... это... - и вдруг страшно смутился,
покраснев кирпично, огнедышаще. - Я дурак, да, Оля?
- Это еще с чего?
- Я травился... пижон, мальчишка, ой, позорище... - Дар ткнулся носом
в подушку и застонал.
- Брось, Дар. Бывает. Проехали. Захочешь - потом обсудим, годочков
через пять. Сейчас, поверь мне, не стоит. Ну, а дальше что - помнишь?
- Дальше? Спуталось как-то. Отрывками - больница вроде... Я был в
больнице?
- Был, был.
- В психушке? - вдруг с острым интересом спросил он и принялся
рассматривать сгибы локтей, выискивая, очевидно, следы уколов.
- Ну, видишь ли... в психушке, можно сказать, тоже был...
- И что? Неужели меня выписали? А какое сегодня число?
- Не то чтобы выписали... Число сегодня третье. Только, знаешь, я
подумала: ну чего тебе там делать? Ни родных, ни знакомых. Скучно. Вот я
тебя и забрала.
Дар нюхом учуял приключение, глаза его заблестели, и он затормошил
меня:
- Ну! Ну! Я же знаю! Чего ты там натворила?
- Ничего я не натворила. Договорилась со знакомыми ребятами из
"Скорой", надела халат и стетоскоп, сделала умное лицо и явилась в
клинику. Вошла через черный ход. Смотрю: санитарка тебя ведет по коридору.
Я ей этак строго: больного перевозим в другую клинику, будьте добры
проводить в машину. Она и рада стараться. Так что ребята нас прямо до дому
довезли. Чистый вестерн! Похищение младенца!
Дар посмотрел на меня с сомнением. Я честно выдержала его вопрошающий
взгляд, в котором бродили какие-то неясные ему самому воспоминания.
Ничего, все нормально. Если и вспомнит, спишет на бред.
Дар завтракал на кухне, а я порхала вокруг него с тарелками,
тарелявочками, тарелюшечками. Потом мы пили сок и неспешно беседовали. Дар
бездумно водил фломастером по бумажной салфетке. Я осторожно покосилась на
рисунок. На вафельной бумаге была изображена женщина с развевающимися
волосами, летящая на метле.
Сердце на мгновение замерло, потом зачастило по ребрам. Я облизала
вдруг пересохшие губы и с деланным равнодушием поинтересовалась:
- Чего это ты нацарапал? Маргарита, что ли?
Дар удивленно посмотрел на свое произведение, словно только сейчас
сообразив, что во время разговора он рисовал.
- Что? А... ну да, кажется, Маргарита.
Рисунок я потом потихоньку стянула, чтобы не мозолил Дару глаза.
Зачем мне ассоциативные связи, могущие родиться в его мозгу...
Стас и Санька появились очень рано, еще и дворники сны досматривали.
В руках у Саньки был тощий рюкзак, который он осторожно поставил у двери.
Стас в большом цветастом пакете принес одежку для Дара, и тот наконец смог
расстаться со своим древнеримским одеянием - намотанной вокруг торса
простыней.
Я угостила ребят соком. Они выпили его молча, опустив глаза долу. Мы
не разговаривали - все, в общем, было ясно. Как-то вот так, ничего не
обсуждая, все мы пришли к одной и той же мысли.
А поэтому вышли мы на тихую Сиреневую удочку, пересекли Почтовую и
Госпитальную, прошли через пустынную площадь, поднялись в горку, неспешно
проследовали Старым городом и оказались на склоне пологого холма.
Здесь кончался город. Дальше - рыжая выгоревшая степь, по которой
вьется белая медовая тропинка, вьется, теряясь у горизонта, где синей
грозовой тучей лежат горы.
- Ну, что ж... - я и Стас пожали друзьям руки. Стас сунул Санечке в
карман сигареты и зажигалку, я - немного денег.
И они пошли. Спустились с холма и побрели белой тропкой, уходящей за
край земли.
Мы долго смотрели им вслед, пока могли различать две чуть сгорбленные
фигурки.
А потом вернулись в город и молча слонялись по улицам, ожидая
открытия кофейни на Архивном спуске. Тетя Нина налила нам по глиняной
кружке кофе, но пить его уже не хотелось, и так во рту было горько.
Стас огляделся и, жалко улыбнувшись, сказал:
- А вот там, у окна, было любимое место Дара...
- Да брось ты. Вернется, куда он денется. Мы тут еще такое шумство
устроим...
- Не знаю. У меня почему-то такое чувство, будто мы проводили их
навсегда.
- Перестань. Нельзя нам навсегда. Этак мы все разбежимся. И кто тут
останется? Эти два поэта да издательский боров?
- Что ты несешь? Какой боров? Какие поэты?
- Да это я так... фигурально...
- Кстати... Следствие будет.
- Чего?
- Ну ты, мать, совсем уже. Дара из клиники ты похитила? Санитарка
тебя там видела? Вот и соображай.
Мне стало как-то злобно весело.
- Следствие? Давай следствие. Воображаю! Да если санитарка им
расскажет, как она меня видела, ее самое в психушку запрут!
- Ой, темнишь ты что-то, и я тебя совсем не понимаю...
- Плюнь, Стас. А давай мы лучше с тобой закатимся на побережье.
Отдыхать-то тоже надо!
- Наконец хоть одна здравая мысль. Если поторопимся, успеем на
одиннадцатичасовой троллейбус.
- Вот и славно. Беги за билетами, а я - домой, за купальником.
Завтрак брать?
- Не надо! Сезон кончился, теперь на побережье перекусить свободно
можно.
Дома я лихорадочно собиралась. Кинула в пляжную сумку купальник,
полотенце, резиновые тапки... и вдруг руки мои опустились, хлынули слезы,
и я повалилась на свою кушетку. Отчетливо встала передо мною картина:
сожженная степь, белая тропа, блестящая, как лезвие ножа, и две фигурки...
Ох, мальчишки!
Вы вернетесь. Вы обязательно вернетесь. Но только не дай мне бог
сквозь милые ваши, любимые черты вдруг увидеть другие: старшего
уполномоченного, например, или его серенького напарника, или моего
издательского знакомца... Оставайтесь собой, мальчишки.
Полыхнуло синим пламенем, ударило волной кипящего воздуха, и на под
мансарды с грохотом свалился роскошный письменный стол начальницы
лицейской канцелярии. Сама начальница в неизменном синем костюме
невозмутимо восседала за столом. Сколько ее помню - всегда вот так: сидит
за столом, выложив локти, в руке вечный "паркер", в другой - надкусанное
яблоко.
- Прекрати реветь, молчи, слушай! - гремнула она на меня. - Что это
еще за самоедство? Ты ни в чем не виновата, никто тебя винить и не
собирается. Подотри сопли, соберись и работай! У тебя вон еще два десятка
гавриков. Понимаю, что тяжело. Пришлю помощницу.
Снова порыв ветра, и начальница канцелярии исчезла. Ну, за заботу,
конечно, спасибо, не забывают все-таки. А вот помощница... черт его знает.
Пришлют какую-нибудь грымзу, работай с ней потом.
Троллейбус тяжело мотался по горному серпантину, и сердце иногда
уходило в пятки - я впервые ехала по такой дороге. А ну как загремим...
костей же не соберешь. Кипарисы мне не понравились - напоминали могильные
обелиски на заброшенном кладбище. Невразумительное какое-то дерево,
ненастоящее. Декорация из плохой провинциальной пьесы. А море было теплым!
И шастала в нем рыбья мелочь, маленькие крабики сновали на мелководье,
бродили стайками прозрачные креветки, и на отмели блестел черепаховый
гребень, потерянный моей зеленоокой сестрой нереидой.
Я с разбегу бухнулась в воду. "...в мировом океане. И в каждой капле
будет он..." Матвей! Я вылетела из воды, словно крапивой стегнули. И мне
почудилась улыбка Матвея сквозь зеленоватую толщу. Он всегда так
улыбался... словно знал, что рано уйдет.
Не могу я в море... Отныне и навсегда запретно оно для меня. Так же,
как запретна та белая тропа, по которой ушли Санька и Дар. Что-то много на
моей душе грехов набралось...
В невеселые мои мысли вклинился радостный вопль:
- Ольга! Вот здорово! Ну мистика прямо, я тебе сегодня звонить
собирался. До чего ж ты кстати!
Рядом со мной на пляжную гальку плюхнулся Славик - один из участников
недавнего литературного семинара. Он весь светился от счастья встречи.
Надо же...
- Нет, ты подумай! Я вообще всегда тебя страшно рад видеть, но вот
сегодня ты мне позарез нужна!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12