— Чистая правда, — признал Нудд, потянувшись к блюду с крупными яблоками. Выбрав из спелых плодов один, он с аппетитным хрустом надкусил его и затем продолжил: — Прошедшая война ощутимо подорвала силу воинских кланов. Наши витязи слишком искусны; своё боевое мастерство они передавали из поколение в поколение, оттачивали веками. Сражение у стен Ара повлекло за собой, как вам, наверное, известно, огромные жертвы: так, хольдерин-ги потеряли в нём более половины своих бойцов. С другой стороны, народу отныне хорошо известен и иной способ защищать свою общину. Железо — дешёвый металл; с его распространением становится возможным хорошо вооружить не жалких несколько сотен мужей, а тысячи ополченцев. Теперь каждая семья касты общинников в Аре обязана содержать за свой счёт одного тяжеловооруженного пехотинца. Пускай это со временем станет их священным правом и обязанностью, подобно голосованию в народном собрании, — о том я позабочусь лично. Все молодые юноши по достижении зрелости будут проходить особую подготовку у опытных учителей из воинского сословия на протяжении одного года и заодно нести службу по охране стен и окружающих Огненный Город поселений от набегов кочевников.
— А какое же место ты в своих планах отводишь хольдерингам?
— О, после смерти досточтимого патриарха в руководстве касты -произошли некоторые... э-э... перестановки.
— Хольдер умер?!
— Да. Через год и день после битвы. Славный старикан; он был моим другом, и сейчас мне его очень не хватает. Впрочем, хотя сын Торнора тихо скончался в своей постели, а не на поле брани, никто не сомневается в том, что отец с почётом принял его в своих потусторонних чертогах. Вслед за ним в курган добровольно последовали все его четырнадцать жён, а также девять дюжин специально отобранных невольников при двенадцати колесницах и пяти дюжинах боевых коней из моих собственных конюшен. В Чертогах Торнора найдётся кому прислуживать и ублажать Хольдера, и ни в чём он не будет испытывать недостатка! Тризна же на могиле продолжалась целую седмицу, в течение которой воины съели целое стадо свиней и выпили небольшое озеро пива. Воистину, устроители понесли тогда немалые расходы!
— Печально слышать весть о кончине достойнейшего из героев. И кто же теперь занял его место?
— Я стараюсь не вмешиваться в дела клана; воины очень болезненно воспринимают частичную потерю прежней роли своего сословия в общине и навёрстывают её за счёт политической борьбы. В последнее время не без успеха. Кипы жалоб от касты мудрецов на моём столе и количество возносимых жрецами молитв с прошениями о защите растут с каждым днём!
Небрежно смахнув— обглоданные кости со стола на пол, Нудд вновь наполнил себе кубок и предложил:
— Не хотите ли прогуляться на террасу? Я частенько провожу там время в размышлениях о судьбах мира. Вид на окрестности — изумительный!
Мудрый бог не солгал: с плоской крыши храма обозревался не только весь город, но и окружающие его просторы. Выпитая медовуха ударила Эдану в ноги, превосвященника слегка качало; ступни ощущались слепленными из расползающейся речной глины. Сами боги также опьянели от напитка Нудда и отпускали в адрес друг друга весьма плоские шутки.
Жрец Бринна осторожно уселся на удобную каменную скамью, пытаясь унять головокружение. Дневная жара понемногу спадала; дул слабый тёплый ветерок, мягко ласкавший лицо. В ночном воздухе носились мерцающие светлячки; внизу теплились огни масляных фитилей в домах городских жителей. На дальних степных курганах также виднелись огни. Были ли они кострами пастухов, или стойбищами перекочевавших к городу племён, или предусмотрительно выставленными воинскими постами — как знать? А может быть, неведомые призраки водили там свои хороводы? В свете звёзд слабо блестел изгиб полноводной Бо, несущей свои воды с отрогов затянутых тучами гор в неведомые дали; с реки тянуло свежестью, и тихо шелестели деревья храмовой рощи.
— Скажи, Среброрукий, неужели не жалеешь ты о том времени, которое уходит? — спросил Ван, машинально наматывавший и разматывавший ремень пращи вокруг предплечья.
— Если и сожалею, то что с того? — ответил Нудд, не отрываясь от созерцания тёмных далей. — Даже Племена не вольны остановить его ход. Так случилось, что с появлением проклятого тобой железа постепенно уходит в прошлое век героев. Время колесниц — великая эпоха! Однако нет и не будет силы, способной искоренить тайное воспоминание о ней из людских сердец. Легенды и предания будут жить вечно и какими бы нескладными, скупыми и сухими ни казались составляющие их фразы, раз за разом будут загораться огни в глазах слушателей — отблеск особенного духа, вложенного в слова песен.
— Что же в них, о мудрейший?
— Нетрудно ответить:
В них искры от обрабатываемого мастером кремня; жар плавильного горна, в котором встречаются олово с медью;
пламя во взоре сошедшихся в поединке;
источник силы воина;
яркая вспышка, падающая звезда — воспоминание о детстве;
чуть слышный шепот далёких предков.
На этом Нудд печально умолк, закончив свою речь.

ЭПИЛОГ
Я люблю это место, и оно, кажется, платит мне тем же. Когда выдаётся свободный час и нет нужды присутствовать на церемонии, занятиях учеников или жертвоприношении, я прихожу именно сюда, на высокий берег полноводной реки. Глинистый обрыв, возносящийся неровными уступами над потоком на высоту в дюжину дюжин локтей, со временем размывается дождями, большими пластами обрушиваясь в воду. Ветер и вода, несравненные работники, год напролёт усердно трудятся над обликом берега, вытёсывая из сложенных слоистой красной глиной уступов фантастические колонны, арки, ворота, ведущие в никуда, прихотливые фигуры, в которых мне чудятся звериные силуэты и лики людей. Однако один сезон сменяет другой, берег обезображивается новыми жёлтыми языками осыпей, а от недолговечной скульптуры не остаётся и следа. Моё излюбленное сиденье, толстый корень одиноко стоящей сосны, давно уже исчезло; нет и самой сосны — её полусгнивший ствол ещё можно наблюдать в заросшем водорослями затоне под самым обрывом. Река наступает, а берег понемногу отодвигается — на один, а в иные годы — на целых два-три локтя. Приходится теперь сидеть на голой земле. Иногда я гуляю по осыпям под обрывом в поисках разнообразных диковин; нахожу угольки, закопченные черепки, на поверхности которых различимы следы пальцев давным-давно исчезнувшего гончара, обломанные кремнёвые наконечники стрел и шлифованные топоры из зернистого кварца. Один раз попался даже жёлтый человеческий череп: его оскал показался мне крайне недружелюбным. А в затылочной части кто-то когда-то пробил дыру острым четырёхгранным инструментом. Вероятно, полагаю я, некогда над обрывом находилось большое поселение. Неизвестно, каким именем жители называли его и на каком языке говорили они сами, чем занимались, как любили, о чём мечтали. Неумолимое время стёрло всё это и напоследок упорно разрушает даже само место, где они жили. Ещё каких-то полвека, и время сожрёт всё без остатка, включая даже следы оплывших оборонительных валов, ныне с трудом различимые на поверхности земли.
Сегодня здесь, как обычно, завывает ветер, волнами колышутся высокие травы, шуршат наполненные семенами коробочки степных маков. Подойдя к утоптанному участку над самой кручей, я обнаружил, что место уже занято: свернувшаяся в кольца пёстрая гадюка повернула в мою сторону свою изящную голову и угрожающе зашипела.
«Нет уж, красавица, из нас двоих уйти придётся тебе».
Змея была недовольна, но предпочла не вступать в конфликт и уползла в заросли жёлтых мальв. Отряхнув одежду от утренней росы и цветочной пыльцы, осевшей за время пути через поле, я уселся на землю, пристроив на коленях принесённую с собой деревянную доску. Взял в руки резец. Столбцы знаков Огама в целях экономии места надлежало располагать вплотную один к другому; с некоторых пор для удобства читателя я начал также разделять отдельные слова особыми чертами.
«...Следующим летом наступила великая засуха, и цены на зерно подскочили. Совет старейшин, дабы утихомирить народ, доведённый голодом до отчаяния, открыл двери государственных складов, а также договорился с храмами о займе восьми тысяч мер пшеницы. В то же время отмечались большие перемещения скотоводческих племён, и в целях безопасности к границам было выдвинуто войско в три тысячи пехоты, триста конников и восемьдесят колесниц под командованием опытного стратега Транда из клана Тордингов, выбранного сроком на один год».
Пришлось на время отложить резец в сторону и размять затёкшую кисть. Равномерный нажим на инструмент отнимал немало сил, требуя предельной концентрации внимания.
Шуршание сминаемых стеблей травы возвестило о приближении гостя, рискнувшего нарушить моё уединение. Им оказался молодой послушник в белой шерстяной хламиде моего храма. Остановившись на почтительном расстоянии, он замер в неподвижности. Я знаком подозвал его подойти ближе, иначе бедняга простоял бы на границе вытоптанного участка хоть до завтрашнего вечера, но не решился бы помешать погружённому в размышления Настоятелю.
— Что там у вас?
Он молча подал мне свинцовую табличку. Процарапанные на её поверхности знаки послания складывались в просьбу вернуться в святилище до захода солнца.
— Что-нибудь важное?
Послушник молча пожал плечами. Не знает.
— Возвращайся и передай им: пусть подождут. Я бы желал побыть здесь ещё немного.
Парень кивнул и вприпрыжку побежал обратно; я же вновь уселся, подогнув под себя ноги, отложил в сторону доску и вновь оказался поглощён воспоминаниями.
Как-то, надумав посетить своего Учителя, я отправился в цитадель Гориас. Достигнув цели своего неблизкого пути, я обнаружил крепость в полном запустении. Двор весь зарос травой. Ветер хлопал незакреплёнными ставнями на окнах домов, забавлялся с хитроумными тренировочными манекенами и припорошил пол трапезной мелким песком.
На плоской крыше каменного дольмена сидел одинокий Фехтне и выводил на флейте унылые трели.
— Что ты играешь? — спросил я у него.
— Припоминаю мелодию к одной старой песне.
— Споёшь мне её?
— Я позабыл слова.
— О чем же была эта песня?
— Она о любви младшего сына Торнора к прекрасной Лоайне, — ответил маг. — В ней пелось о похищении его возлюбленной и о том, как готовил он месть похитителю. Как стоял он у порога дома и смотрел на сыновей Вана, избивающих ургитов, и сердце его радовалось.
— Каков же конец у этой баллады?
— О, главный герой подходит к освобождённой Лоайне и говорит ей: «Теперь мы будем счастливы вместе, дорогая». Она же отворачивается и отвечает примерно следующее: «Поди прочь, коварный Фехтне! Ты мне больше не мил; впрочем, откровенно говоря, я не любила тебя и раньше. Отныне же в моём сердце не осталось ничего, кроме презрения и ненависти». Сказав так, она удаляется оплакивать погибшего Урга, а он уходит куда глаза глядят — в далёкие земли, на поиски Знания.
— Грустная песня.
— Да, сюжет невесёлый. Неудивительно, что бродячие певцы редко её исполняют.
— А что случилось затем? Чем закончилась та история?
— Ничем. У подобных историй не бывает завершения. Вопреки расхожему мнению, время — худший из лекарей. Ни одну рану оно не залечивает до конца. Рано или поздно все они открываются снова, — ответил Фехтне и вновь поднёс к губам свою флейту из берцовой кости.
Я присел подле него и, дождавшись перерыва между мелодиями, сказал:
— Крепость выглядит брошенной.
— Я разогнал всех учеников, — пояснил он.
— Зачем?
— Они мне больше ни к чему. Моя месть завершена; в этом спектакле я доиграл свою роль и собираюсь провести остаток жизни в тишине и покое. Не так давно здесь побывал Ван, после его проповедей у меня возникло желание посвятить себя занятиям философией.
— Учитель, могу ли я задать тебе вопрос?
— Задавай.
— Я — из великих героев?
— Нет, Эдан. Ты не из великих героев. Можешь не волноваться на свой счёт. Это так же верно, как то, что я не гожусь в боги.
— Спасибо, Учитель. Я очень рад! Ты развеял мучившие меня сомнения и успокоил моё сердце.
Со стороны Фехтне послышался короткий смешок:
— Не за что. Хотя, если подойти к вопросу философски, каждый из нас — суть темница, в которой заключён очень маленький, но великий герой!
Затем, несколько лет спустя, я посетил и Клехта, колдуна из далёкого посёлка рудокопов, выполнив тем самым данное ему когда-то обещание.
Колдун и его помощник Тиу сидели в тех же самых позах, в которых я их оставил, — как будто вовсе не покидали это место. Кондор ослеп от старости и не слезал со своей жердины, по-стариковски тряся лысой головой. Когда Клехт неуклюже поднялся на ноги, я заметил, что он совсем одряхлел, а его внимательный взгляд как-то померк; в глазах остались лишь усталость и тоска.
— Не думал, что снова увижу тебя, — прошамкал он беззубым ртом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57