«Считай, что ты мертвец», — мысленно прошептал он.
Он взял своего государя за запястье и накрыл его ладонь своей.
— Доверьтесь мне.
* * *
Ночь надвигалась на город, поглощая все на своем пути. Дат-Лахан в вечернем сумраке осветился тысячью огней. С факелами, которые варвары зажгли у складов и на площадях бедных кварталов, соперничали жирандоли на виллах и дрожащая подсветка фонтанов.
Монастырь Скорбящей Матери был погружен во мрак. Укрывшись в своих кельях, прислушиваясь ко всем шорохам, монахини молились за души убитых сенаторов. Слухи о побоище успели дойти и до них: теперь об этом уже знал весь город. Сложив руки, преклонив колена подле окна, сестры невидящим взглядом смотрели на беззвездное небо. Лишь печальный, никому не нужный серпик луны вырисовывался на фоне черноты.
Наджа закрыла глаза. Сидя на своем ложе, спрятав голову между коленями, она пыталась не думать, но у нее это плохо получалось. Несколько минут она просидела так, дрожащей рукой проводя по голове, после чего медленно распрямилась, встала и потрогала скрытый под туникой шрам у себя на груди. Она отворила дверь, осторожно прикрыла ее за собой и двинулась по темным коридорам.
Час назад, несмотря на все старания монахинь, почти что у нее на руках умер генерал Леонид. Он потерял слишком много крови, и его усталое сердце в конце концов перестало биться. Его последние слова были об Императоре. «Передайте ему, что я никогда его не предавал». «Несчастный безумный старик, — думала Наджа, спускаясь по древним винтовым лестницам, — и все вы безумцы. Скоро ваша несчастная империя превратится в руины».
Она вошла в огромный подземный зал, попасть в который можно было только через потайной ход. Пол был покрыт тонким слоем сероватого пепла. Из толстых каменных стен, как из кожи больного, сочилась влага. Посередине искусственного озера возвышался небольшой храм с куполом. Внутри на нефритовой подставке покоился древний фолиант в кожаной обложке — «Смертоносное евангелие». Была мертвая тишина, и я стояла рядом с ним, положив руку на потрескавшуюся страницу.
Сестра Наджа остановилась у кромки воды.
— Я знала, что ты придешь, — сказала я.
Она на секунду замерла, а потом медленно опустилась на колени.
— Я никогда больше не смогу спать, — начала она. — Варвары вошли в город. И во главе у них Лайшам.
— Я знаю, Наджа.
Она вытянула руку, коснулась пальцами воды, затем своего лба.
— Я пришла к тебе, чтобы узнать, — прошептала она. — О Скорбящая Матерь, даруй мне покой.
Она пала ниц и прижалась лбом к каменным плитам пола. Мускулы моего лица задрожали. Глаза сузились. Глазные яблоки закатились.
— Я вверяю себя тебе, о, Дух Единственного. Тебе, лицо которого мы забыли. Я отдаю тебе мои страдания. Я живу в память о твоей муке.
«Я здесь», — ответили мои губы.
Это был низкий голос, пришедший из глубины веков. Его Голос. Содрогнувшись всем телом, монахиня подняла голову.
«Наджа».
Голос Единственного.
Лицо Наджи было очень печально. Она вонзила себе ногти в ладони, чтобы не разрыдаться, и подняла глаза к потолку.
— Ко мне приходил мой сын.
«Да».
— Он задавал мне… вопросы. А я не знала, что ответить. Потому что я сама уже ничего не понимаю…
«Правду, Наджа».
— Я… Я знаю, что должна… Но это так… о, дай мне силы… Он… он вернулся, да?
«Наджа».
— Он вернулся, — продолжала монахиня. — Я почувствовала это в тот же миг, как он вошел в ворота города. Все эти годы я пыталась не думать о нем. Потому я отказывалась верить в его смерть. Отказывалась.
«Истина в тебе самой, дитя мое. Как и в каждом из нас».
«Да, он жив. Он вернулся». Теперь она говорила быстро, не поднимая головы с пола, и слова лились потоком, рассказывая давнюю историю о том, как двадцать пять лет назад она пришла к нему, как разделила с ним ложе — без причины, может быть, для того, чтобы спасти его от самого себя, или же наоборот — причин было так много и они были спрятаны так глубоко в ее душе, что она и сама никогда их не понимала. Ей казалось, что она любила этого варвара с печальными глазами, этого безутешного кочевника, любила вкус пустыни на его губах и свободу, что была у него в крови. А потом он погиб, когда она носила под сердцем его ребенка: сына их гнева, сына их отмщения. На какие ужасные ухищрения она тогда пошла! Безумные клубки страдания, похожие на свернувшихся змей. Страдание сына. Страдание матери. И Полоний, который окончательно сошел с ума, то есть он всегда был сумасшедшим, но теперь его безумие достигло ужасающих масштабов!
Страх, страх управлял Империей, и не было ничего, кроме него.
«Страх таится в глубине каждого существа, Наджа. Всегда готовый вырваться наружу. И сентаи — лишь воплощение этого страха. Проклятие, с которым всегда боролся ваш народ. Иногда вы бежали от него. Иногда убивали ради него — чтобы держать его на расстоянии. Так погиб я. Так вы пытались рассеять страх. Но ведь это вы сами. Вы сами — свой злейший враг».
Наджа тяжело вздохнула.
Она знала.
«Теперь, когда он сумел вернуться, — продолжал Голос, — когда он выжил и вернулся, это больше, чем знак, дитя мое. Это чудо. И поэтому ты должна жить. Помня о его возвращении».
Где-то в глубине моего существа Скорбящая Матерь медленно покидала меня.
Мои уста сомкнулись. Мои глаза вновь стали глядеть, как прежде. Я чувствовала себя совершенно обессилевшей.
Наджа поднялась и стряхнула со своего длинного одеяния несколько несуществующих пылинок.
— Я должна видеть его, — сказала она. — Я должна видеть Лайшама. Я должна открыть ему правду.
— Это твое решение, — ответила я, приходя в себя.
Где-то в вышине над нашими головами зазвонили монастырские колокола.
* * *
Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, считал про себя принц Орион, стоя на ступеньках императорского дворца, пока солдаты его отца собирали на площади девушек.
Одиннадцать часов.
Смуглый юноша со вздохом повернулся к высоким башням дворца и стал глядеть на их огни, терявшиеся в темных облаках. Мир сходил с ума. Леонид был мертв. Аракс не выходил из своих покоев. Сенат опустел после чудовищного побоища, устроенного Императором несколько часов назад. Двери монастыря по-прежнему были наглухо закрыты. Монахини молились за город. Простершись во мраке на каменном полу, они умоляли Единственного о милосердии. В нескольких километрах от города, как говорили, были замечены отряды сентаев, но это, возможно, были лишь слухи: в последнее время их стало очень много.
Лайшам вернулся к своим воинам. Он обсудил ситуацию со своими генералами. В полночь он вновь придет к дворцу: его решимость, казалось, не знала границ. Ну а пока его гордые воины при свете тусклых фонарей сновали в полумраке, точили мечи, проверяли застежки на доспехах. То, что произошло днем, занимало все умы, и все разговоры были только об этом. Пламя костров отражалось в бронзовых лицах, в намазанных маслом торсах. Чистокровные скакуны ржали, фыркали, тянули ноздри к скрытому облаками беззвездному небу.
Принц Орион перевел взгляд на Большую Эспланаду.
На площади собралось уже довольно много девушек: силой оружия выгнав их из отчего дома, усталые, озлобленные солдаты заставляли их строиться плотными рядами, а они в полной растерянности лишь дрожали на ночном ветру. Их глаза были полны ужаса. Они смотрели друг на друга, пытаясь понять. А в их вмиг опустевших домах их матери ломали руки, взывая к милосердию Единственного, произнося слова забытой много веков назад молитвы: «Умоляем тебя, о Господи, отведи от нашего сокровища гнев варваров, пощади нашу возлюбленную дочь».
Гвардейцы Императора опустили забрала и достали хлысты. Собравшиеся на площади люди наблюдали за толпой из сотен, тысяч юных девушек с растрепанными волосами, и никто не знал, что с ними будет, почему они здесь; но поговаривали, что Император собирается отдать их варварам, Лайшаму и его воинам, но что они с ними сделают, было для всех загадкой.
Принц Орион почувствовал, как его охватывает отчаяние. Он был сыном Императора и не был им. В его руках была власть, но он не мог ничего изменить. Ему было чуть больше двадцати, но он уже ощущал, как груз прожитых лет тащит его к могиле. Медленно, будто чтобы забыть лица девушек — тысячи бледных юных лиц, с тревогой вглядывающихся в ночь — он закутался в свой темный плащ и вернулся в Зал Побед. Пламя факелов исполняло на стенных фресках диковинный танец, высвечивая детали, которых он никогда раньше не замечал.
Вход во дворец теперь очень тщательно охранялся. Лайшама с его генералами ждали с минуты на минуту. Уединившись в своих покоях, Император стоял у окна и слушал все усиливающееся жужжание в своей голове. Перед глазами у него дрожал красный туман, то сжимаясь, то сворачиваясь змейкой. Государь то и дело вытягивал руку, чтобы схватить ее, но ловил лишь пустоту. Он смеялся. Тога его была расстегнута, туника порвана, и теперь он глядел на свой мужской орган, который был уже слегка напряжен. С площади до него доносились крики испуганных девушек — тысяч невинных овечек, блеющих от отчаяния — и по мере того, как к низу живота приливала кровь, на лице его ширилась злорадная улыбка.
Призрак безумия, как любовник, сжимал Полония в объятиях. Он чувствовал у себя на затылке его дыхание. «Этого ты хочешь, Лайшам? Да, тебе нужно именно это». А потом не осталось ничего, кроме красного тумана и шепота призрака.
Император провел по губам языком и обхватил свое мужское достоинство рукой.
После этого он запел.
* * *
Сестра Наджа сидела на каменной скамейке и вслушивалась в безмолвие ночи. Она находилась в змеином саду, потайном месте монастыря, спрятанном между четырех высочайших стен. Солнечные лучи лишь ранним утром проникали в это средоточие камней и колючих кустарников, старых коряг и высохших деревьев, в котором из живого было лишь несколько пожухших папоротников. Искусственная река, питаемая водами акведука, с берегами, усеянными продолговатой галькой, безучастно журчала рядом.
В саду было полно змей. Гадюки, аспиды, ленивые питоны, похотливые ужи, кобры и черные мамбы — десятки экзотических рептилий, плохо ли, хорошо ли, уживались друг с другом, иногда пожирали друг друга и нежились в вечной тьме. Иногда монахини приносили им на обед мертвых грызунов. Сестры приходили сюда с босыми ногами. Вера защищала их от укусов.
Открылась маленькая калитка. Тирцея, старая служанка, превозмогая страх, осторожно шла вперед. Ее сопровождала одна из старших монахинь, которая держала фонарь и вела ее как слепую. «Нет, я не смогу, — бормотала пожилая женщина, останавливаясь после каждого шага. — Я не смогу». Но она шла, и потревоженные змеи свистели ей вслед, иногда делая стойку и гипнотизируя ее своим мерным покачиванием. Она шла, и они не трогали ее. Опустив голову и сложив руки, сестра Наджа ждала у зарослей папоротника. Услышав, что та уже близко, она не подняла головы. Не считала себя вправе. Старшая монахиня растворилась в темноте, оставив женщин наедине.
— Мы в змеином саду, — прошептала Наджа. — Сюда приходят те, кто ищет надежду и не находит ее.
— Ужасное место, — ответила Тирцея — это были ее первые слова за двадцать лет.
— Потому что оно заброшено. Тут живут одни змеи. Но тебе нечего бояться. Они тебя не тронут.
Пожилая служанка с испуганным видом огляделась.
— Чего вы от меня хотите? Я думала, мы больше не увидимся.
— Я тоже так думала. Но обстоятельства изменились.
— Обстоятельства?
Монахиня глубоко вздохнула.
— Мне нужно попросить тебя об услуге, Тирцея.
Служанка не ответила.
— Конечно, ты имеешь полное право отказать мне. Если ты откажешь, значит, такова воля Единственного. Значит, чудес не бывает.
Тирцея подняла глаза. Бесконечные стены с узкими просветами. В саду было темно, как на дне колодца. А вокруг нее шуршали папоротники, и она представляла змей — сотни, тысячи змей. Порыв ледяного ветра ворвался в сад.
— Говорите, — сказала она. — Говорите быстро.
— Да благословит тебя Единственный, Тирцея.
Старая служанка помотала головой; ее сердце пронзила острая боль.
Сестра Наджа схватила ее за плечи.
— Он вернулся, понимаешь? Человек, о котором я тебе говорила. Тириус Бархан. Он вернулся.
— Что?
— Это он.
— Кто он?
— Лайшам.
Тирцея невольно вздрогнула. Она слыхала о Лайшаме: она не знала точно, кто он, но слышала его историю; это ведь вождь варваров, верно?
— Лайшам, — повторила Наджа. — Да, это он.
— О, Святое Сердце, — проговорила служанка, поднося руку ко рту.
— Я в этом уверена, — сказала монахиня. — Тирцея, вот моя просьба. Я хочу, чтобы ты отправилась к Лайшаму. Я хочу, чтобы ты рассказала ему — сама знаешь, что. Я хочу, чтобы он пришел повидаться со мной. Не знаю, что он сейчас замыслил, но я должна с ним поговорить. Говорят, что он велел собрать на площади всех девушек города.
— Девушек…
— Мне хочется верить, что он поступит так, как велит ему сердце, Тирцея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40