Он увидел, что на самой кромке утеса. В тысяче футов под ним лежала сумрачная равнина, и блуждающие по ней голубые огни казались не больше светляков. Уртред лег на холодный камень, глядя на восходящий Эревон, созерцая небо, охваченное грандиозным амфитеатром гор, тускло-красное от храмового огня, с хищными птицами, черными на фоне зарева.
Это происходило два часа назад. Теперь Уртред молился сквозь клацающие от холода зубы за своего брата, за то, чтобы кости Рандела благополучно упокоились в огненном раю Солнца. Окончив молитвы, он стал твердить священную мантру:
О заветное семя огня,
Спаси и согрей меня.
Да не угасит ночь и зло
Святое твое тепло.
Он почти не вспоминал этих слов со времен своего Ожога в Форгхольме, но бог, видно, услышал его в час его великой нужды и зажег заветную искру в его жилах: Уртред ожил, приободрился, и желание отомстить этому городу запылало в его душе. Городу, убившему Рандела. Бог очнулся в нем от восьмилетней спячки. Он согрелся, несмотря на холод, и почувствовал, как энергия брызжет из кончиков его пальцев. Сила, которой он лишился после Ожога, возврата которой он не ожидал, но сегодня — сперва в горах, а потом на площади — его руки вновь породили огонь, впервые за все эти годы.
Откуда это? Манихей обещал, что сила Уртреда вернется, но тот, даже покидая Форгхольм, не надеялся на это. Лишь при стычке с разбойниками на перевале Уртред испытал давно забытое ощущение: неистовое пение в жилах и жар праведного гнева, чья магма льется из сердца и бьет из пальцев перед собственным неверящим взором. Он вновь обрел силу прежних дней — в точности так, как предсказал Манихей.
Уртред сидел у пруда в немом размышлении о чуде, находясь между сном и явью: ни разу со времен Ожога он не чувствовал Ре так близко. Он смотрел на восходящую луну, и на синие огни, блуждающие в тумане на болотах, и на все более частые вспышки молнии над горами.
Но холод уже брал верх над недолговечным жаром экстаза. Зубы Уртреда выбивали все более частую дробь, и он ждал, когда же придут видения, предвещающие смерть.
Как там говорили монахи? Сначала тебе мерещится всякое, потом перед тобой проходит, до боли ярко, вся твоя жизнь. И память, точно по сигналу, увлекла Уртреда к его первым воспоминаниям и в еще более ранние времена, которых он сам не помнил и лишь по рассказам монахов знал о своем странном прибытии в Форгхольмский монастырь в день еще холоднее этого, двадцать лет назад...
ГЛАВА 11. ОЖОГ
День середины зимы двадцать лет тому назад. Форгхольмский монастырь высоко в Огненных Горах, где кончается линия, лесов и начинаются снега. Он укрыт в потаенной долине, укрытой снегами и почти невидимой в белой сумятице склонов и скал вокруг. Картину венчает исполинский вулкан, который монахи зовут Старым Отцом. С его вершины высотой в двадцать тысяч футов поднимается дым, сливаясь с окутавшими кратер облаками. Старый Отец ни разу не пробуждался на памяти живущих, но история повествует об извержениях, погребавших под пеплом всю округу на много миль. Рассказывают, будто монастырь затем и построили, чтобы умолить бога не наказывать бедных крестьян на равнине. Но если это и правда, то она давно забыта всеми, как забыт почти совсем и сам Форгхольм в своей глухой долине.
Перевалы, ведущие к монастырю, уже несколько недель были перекрыты лавинами, навалившими там снега в человеческий рост, но путник верхом на коне вдруг возник неведомо откуда на зимней белизне, точно призрак.
Он ехал не по западной дороге, ведущей к равнинам Суррении. — единственной, которой пользовались монахи и немногочисленные паломники, — но по старой северной тропе, огибающей подножие Старого Отца, уходящей куда-то к далеким Палисадам. Поначалу монах-привратник, не сводивший глаз с Сурренской дороги, не мог взять в толк, откуда взялся всадник, и лишь потом разглядел цепочку лошадиных следов, пролегших по нетронутому снегу на север.
Монах поджидал путника, готовясь обрушить на него целый град вопросов. Лицо всадника скрывал грубый шерстяной капюшон, весь заиндевелый. Виднелась лишь побеленная снегом борода да черные как уголь глаза. Что-то грозное было в этом обличье, и вопросы замерли на губах привратника. Конь нетерпеливо плясал на снегу у ворот, и монах заметил, что бока и круп скакуна покрыты кольчужной попоной, точно у рыцарских коней. К луке седла была привязана плетеная корзина. Всадник снял ее, и монах увидел, что это колыбель. Всадник вручил ее привратнику. Тот, слишком ошарашенный, чтобы отказаться, безмолвно принял увесистую корзину. В ней лежали двое младенцев, завернутые в множество одеял. Одному было несколько месяцев, другому около двух лет.
Всадник со странным, незнакомым монаху выговором назвал имена детей — Рандел и Уртред — и их родовое имя, Равенспур. Ни сам привратник, ни кто-либо из его собратьев, опрошенных им позже, никогда не слыхали о таком месте. Затем всадник, не дав монаху опомниться, повернул коня и уехал в ту сторону, откуда явился. Монах, едва не оглохший от крика младенцев, глядел ему вслед, а тот все уменьшался на снежной равнине, пока не превратился в крохотное пятнышко на склоне Старого Отца, а после и конь, и наездник пропали из виду. Если бы не колыбель у него в руках, монах мог бы подумать, что все это ему пригрезилось.
Он бросился на главный двор, созывая других монахов. Мало-помалу все они высыпали на снег, дивясь на младенцев в колыбели. В монастыре давным-давно уже не бывало таких малых детей — послушникам, которых приводили сюда, было лет по двенадцать, а то и больше. Никто толком не знал, что делать с малютками. Иные предлагали бросить их стервятникам — пищи в монастыре мало, а зима долгая. Другие возражали — мальчишки, мол, здоровые и со временем будут пасти стада и рубить дрова вместо стареющих монахов. Последняя точка зрения возобладала, хоть и с весьма незначительным перевесом.
Если всадник сколько-нибудь дорожил своими подопечными, худшего места для них он выбрать не мог. Монахи, ожесточенные своим суровым уставом и суровой средой обитания, не питали никакой нежности к детям.
Первое время Уртреда выкармливали козьим молоком, через овечью кишку, приставив к этому слепого монаха. Каким-то чудом мальчик выжил. Но от холода, побоев и вечного недоедания рос он тонким и хилым. Монахи, привыкшие нести непомерные физические лишения, ругали его за слабость и с удвоенным старанием охаживали толстыми палками, которые назывались здесь правилками. Уртред уже в раннем детстве приучился быть сильным не телом, так духом — только сильный мог обмануть стервятников, круживших над плоской кровлей монастыря в ожидании очередного покойника. В покойниках недостатка не было; каждый месяц кто-нибудь да умирал от истощения, болезней или холода. Сначала братья были неразлучны и защищали друг друга, как могли, но скоро Уртреду пришлось учится жить без брата — его отправили в траллский храм, когда ему было десять, а Уртреду восемь.
С уходом Рандела Уртред лишился единственного друга. Другие мальчики, забитые и угрюмые, рады были предать любого, лишь бы получить от монахов какие-то мелкие поблажки. Это было достойной подготовкой к будущему, ибо и взрослые монахи не превосходили благородством или уступчивостью коз, которых пасли. Словно коршуны, они кидались на малейший проблеск оживления или радости в своих юных питомцах. Многие, чтобы уйти от тягот жизни, налегали на хлебную водку под названием визег, зажигавшую огонь в их жилах. Жестокость пьяных монахов не знала границ. Не умевшие читать или позабывшие, как это делается, они перемежали уроки священного писания палочными ударами.
Жестокий быт монастыря заставил Уртреда уйти в себя. С каждым годом он становился все молчаливее и отрешеннее. Ему стали слышаться голоса, которые он принимал порой за голоса монахов. А за голосами ему чудился, едва различимый басовой гул, идущий из самых глубин монастыря, где пылал в подземелье Священный Огонь. Иногда Уртреду казалось, что это глас обитающего там бога. Подрастая, он все больше утверждался в этом мнении.
Глас обращался к нему одному из всех послушников — в этом Уртред был уверен. Мальчик слышал его везде: и в семинарии, и в усеянном камнями поле на склоне горы. Уртред решил, что должен услышать глас поближе. Это желание преследовало его даже в снах, как навязчивый зуд. Он все крепче убеждался, что глас идет из глубин земли, от Священного Огня. И вот в двенадцать лет он собрался с духом и сошел по выбитым в скале ступеням в подземелье, где камни фундамента слипались с телом горы. Гулко шлепая сандалиями по камню, он пришел наконец к большую, полную сталактитов пещеру. Прежде он бывал здесь лишь по великим праздникам. В будни это место считалось запретным, и никто не смел ходить сюда, кроме старца.
Здесь было тихо и очень темно, лишь в расщелине на дальнем конце пещеры оранжево мигал Священный Огонь. Холодный страх охватил Уртреда. Страшное это место — здесь в старину приносили в жертву Огню таких же, как он, отроков.
От бассейна, где верховный жрец совершал омовения в дни отпущения грехов, шел пар. Когда Уртред подошел поближе, ему показалось, будто и камни здесь исходят потом, а рев пламени в расселине скалы был точным подобием того звука, который слышался Уртреду все эти месяцы. Так гудит печь, дверцы которой открыты, — все другие голоса в его мозгу утихли впервые за долгое время. Жар пронизывал его, наполняя энергией, которой он никогда не испытывал прежде.
Во время уроков в классной он ни разу не чувствовал присутствия бога. Но здесь он чувствовал его, и его наполняло сияние, точно Ре склонился над ним и своим огненным лучом зажег его сердце. Уртред, сам не зная зачем, вытянул вперед руку: странный трепет пробежал по жилам, и воздух перед пальцами заколебался. А потом из пальцев брызнуло оранжевое пламя, озарив пещеру. Уртред попятился прочь от совершенного им, не менее потрясенный, чем если бы чудо сотворил кто-то другой.
Он сразу понял, что это означает: он, Уртред — заклинатель огня; пиромант. Все, что Ре создал в начале времен, содержит в себе семя огня. Но только одному или двоим в каждом поколении дано вырастить из семени цветок, вызвав огонь из земли или воздуха.
Смелость мало-помалу вернулась к нему. Он описал правой рукой широкий круг. Огненный дракон возник из перегретого воздуха и понесся по пещере, изрыгая пламя, бросая скачущие тени на каменные стены. Забыв свой страх, мальчик завопил от восторга и сознания своей силы. Дракон носился кругами, то поднимаясь, то опускаясь, его глаза светились золотом, туловище было пламенно-алым, из пасти вырывались огромные языки огня. Мальчик бегал за ним и плясал, упоенный своим могуществом.
Потом, при одной из вспышек, Уртред заметил какое-то движение на лестнице, ведущей из пещеры, — фигура в клобуке убегала по ступеням наверх. Кто-то из монахов. Как только Уртред увидел его, волшебный дракон тут же погас, оставив за собой лишь струйку дыма.
Уртреда выследили, и жизнь его с тех пор переменилась. Скоро все монахи уже знали: он Адепт, чародеи, один на целое поколение во всей Империи. Но монастырскому старцу они об этом не рассказали, завидуя дару мальчика и его могуществу, которого сами были лишены.
Старца звали Манихеем, и он тоже умел вызывать огонь из воздуха и камня, а мир теней видел так же ясно, как мир живых. Монахи почитали его; отношение же Манихея к ним оставалось неизвестным: он добровольно заточил себя в высокой башне, откуда сходил каждые несколько дней послушать всенощную и съесть скудный ужин в холодной трапезной с монахами и послушниками. В дни покаяния он пускался один к жертвенному водоему, чтобы совершить омовение. Ходили слухи, что сюда его сослали высшие храмовые власти, ибо его знания оказались чересчур глубоки для этих мелких интриганов. Всю ту неделю, когда раскрылся дар Уртреда, Манихей пробыл у себя в башне, и монахи втайне от него сговорились погубить мальчика.
День Ожога. Монастырская семинария на самом верху высокого здания. Серые тучи заволокли вершины гор, и холодный ветер врывался в окна: стекла, выбитые прошлогодними бурями, так и не были вставлены. Сорок учеников, от двенадцати и старше, дрожали, кутаясь в свои лохмотья, и от дыхания в комнате стоял густой пар. Учитель Мидиан стоял на своей каменной кафедре, некогда изваянной в виде феникса, восстающего из пепла, но надписи, сделанные сотней поколений школяров, так преобразили сказочную птицу, что она сделалась почти неузнаваемой.
Внезапно Мидиан, прервав чтение святого писания, с грохотом захлопнул переплетенный в кожу том, подняв облако пыли. Впрочем, проку от его чтения и так было немного: он едва разбирал буквы, и спасало его лишь знание священных текстов назубок — их крепко вдолбили ему в голову, когда он был в возрасте своих нынешних учеников. Мидиан принадлежал к самой подлой части монастырской братии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71