Поодаль от загонов, окружавших арену, и шумных базаров, подступающих вплотную к гавани, воздух всегда был напоен ароматом цветов и благовонных курений, особенно на закате, когда во всех храмах возносились вечерние молитвы.
Вот процессия ступила на одну из широких площадей. Наслаждаясь покоем, Мара не сразу заметила, что Аракаси почему-то замедлил шаг.
Она огляделась вокруг. Ей в глаза бросилась золоченая арка, опирающаяся на две отполированные до блеска колонны. Это были врата посланий; такие во множестве воздвигались по всему городу, чтобы доносить до народа слово Света Небес, обычно духовного содержания, начертанное мелом на золотом фоне. Сегодня по непонятной причине у ворот стоял караул Имперских Белых. При ближайшем рассмотрении оказалось, что за их спинами трудятся двое мастеровых; они подправляли арку, поврежденную во время прошлогодних беспорядков. Даже то малое количество позолоты, что было в их распоряжении, могло привлечь грабителей. Казалось, караул призван охранять ремесленников, но от наметанного взгляда Аракаси не укрылись трое в темных хламидах: они прикрепляли к арке свиток, распрямившийся под тяжестью имперских печатей и лент. Мара озадаченно нахмурилась. С каких это пор Всемогущие из Ассамблеи стали обременять себя такими будничными обязанностями?
— Это какой-то указ, — подумал вслух Аракаси. — С твоего позволения, госпожа, я бы хотел с ним ознакомиться.
Мара кивнула, вмиг забыв о красотах Кентосани. Имперские указы издавались крайне редко; а этот вдобавок прикрепляли к вратам сами Всемогущие. Значит, не зря ходили слухи, что нынешний император отличается от своих предшественников, которые взирали на мир с недосягаемых высот. Новый Свет Небес, Ичиндар, не только вмещался в игру, но и нарушил ее правила.
Ловко проскользнув меж двух булочников с коробами через плечо, к паланкину вернулся Аракаси.
— Госпожа, Всемогущие извещают Империю об изгнании Миламбера из Ассамблеи. Далее сказано, что рабы, освобожденные им на арене, по закону будут и впредь считаться свободными, но это не может служить прецедентом. Своим императорским указом и волею небес Ичиндар провозглашает, что все, кто носит серые одежды, навечно останутся рабами — во имя блага Империи, во имя общественного спокойствия, во имя богов.
Выражение лица Мары не изменилось, но день для нее померк; на сердце легла гнетущая тяжесть. Подав знак носильщикам продолжать путь, она задернула занавески, желая уединения. Она не знала, как расскажет об этом Кевину, который успел загореться надеждой от одной ее необдуманной фразы.
До недавнего времени госпожа не придавала особого значения его статусу. Находясь в собственности Акомы, невольник мог рассчитывать на кров, пропитание и даже какой-то престиж в силу принадлежности славному роду. Получив свободу, он бы стал ничтожеством даже в глазах последнего нищего. Любой цурани мог бы плюнуть ему в лицо, не опасаясь возмездия. При всей своей любви к мидкемийцу Мара не могла до конца понять его гордость, не имеющую ничего общего с цуранской честью. Ведь рабу в ее доме жилось куда спокойнее, чем свободному одиночке без роду без племени. Это мог бы подтвердить любой, кто бывал в джамарской гавани и видел там отщепенца-турила или отбившегося от своих коротышку-кочевника из Дустари.
Но все же приходилось признать: Кевин никогда не смирится с неволей; рано или поздно их ждет разлука. Ночь Окровавленных Мечей показала, что он воин; он заслуживал свободы и мог постоять за свою честь. С той поры Мару уже не радовала мысль, что Кевин принадлежит ей на правах собственности. Она сумела многое понять: и мидкемийские правила поведения, пусть даже несовместимые с цуранскими обычаями, и его собственное понятие порядочности.
Теперь и она прониклась убеждением, что варвар ничуть не опозорил свое имя, когда отдался живьем в руки врага, а затем скрыл фамильный титул, чтобы избежать казни.
Понимая, что все ее благие намерения перечеркнуты раз и навсегда, Мара так и не смогла избавиться от мрачных раздумий. На протяжении своего визита к Джинеко она соблюдала все требования протокола, но впоследствии не могла воспроизвести ни слова из разговора с молодым правителем и даже не запомнила, как он выглядит. Если Аракаси и заметил, что с ней творится неладное, то не подал виду. Когда процессия приблизилась к особняку Акомы, он умело помог госпоже выбраться из паланкина, словно всю жизнь только этим и занимался, а потом растворился в темноте.
Мара приказала подать легкий ужин и впервые за долгое время не позвала к себе Кевина. Едва притронувшись к кушаньям, она рассеянно глядела в окно. Из кухни доносился смех: Кевин громогласно рассказывал какую-то смешную историю про птицелова, услышанную на базаре. Он был в ударе и мог бы дать сто очков вперед любому бродячему лицедею.
Но для Мары этот смех звучал укором. Она со вздохом отодвинула тарелку и пожелала выпить вина. В памяти снова и снова всплывали вопросы, которые она задала магу Фумите — и не получила ответа. Ей вспоминалась его холодность; в какой-то момент властительница даже заподозрила, что новый указ о пожизненном рабстве спровоцирован ее расспросами.
Как знать — возможно, если бы она построила ту беседу более тонко, у Кевина еще оставалась бы надежда обрести свободу. Жестом приказав слугам убрать со стола, Мара поспешила лечь в постель, а когда в опочивальню вошел Кевин, притворилась спящей. Даже ласковые прикосновения не могли отвлечь ее от безрадостных мыслей. Она едва удержалась, чтобы не открыть ему правду. Всю ночь она лежала без сна, пытаясь подобрать нужные слова. Но время шло, а решение так и не находилось.
При слабом свете фонаря Мара вглядывалась в профиль Кевина. Шрам, оставшийся после побоища на невольничьем рынке, с годами почти разгладился. Во сне мужественное лицо дышало покоем. Устыдившись недостойной сентиментальности, Мара повернулась на другой бок и уставилась в стену, но помимо воли тут же повернулась обратно, чтобы еще раз увидеть его профиль. Закусив губу, она с трудом сдерживала рыдания.
На рассвете ей стало совсем невмоготу. Она поднялась раньше Кевина, жалкая и замерзшая. Когда он встал, Мара, уже одетая и слегка приободрившаяся после утренней ванны, скрыла свои переживания под маской деловитости.
— У меня на сегодняшнее утро намечены важные дела. — Она отвернулась, чтобы горничная успела наложить тени на ее припухшие веки. — Можешь пойти со мной, можешь отправляться на базар — решай сам.
Удивленный такой сухостью, Кевин застыл, не успев как следует потянуться. Мара спиной почувствовала его взгляд.
— Разумеется, я с тобой. А птицеловы пускай пока подождут.
Мара почувствовала, что Кевин ни за что не станет ссориться. Ей оставалось лишь проклинать себя за мягкотелость — варвар забрал над ней небывалую власть.
Кевин встал и обнял ее за плечи.
— Ты моя самая любимая птичка во всей Империи, — прошептал он. — Такая прекрасная, такая ласковая; от твоего голоска сердце переполняется радостью.
Он отступил на шаг, разглядывая Мару с шутливым восхищением. У одной из служанок вырвался неподобающий смешок. Если Кевин и заметил холодную неподвижность госпожи, он приписал это боязни испортить прическу.
Как же он сразу не понял, что на голове Мары неспроста сооружается эта вычурная прическа? Уже по одной ее высоте любой цурани мог бы безошибочно определить: женщина намерена произвести впечатление. Потребовалось множество тонких нефритовых шпилек, усеянных бриллиантами, чтобы удержать это затейливое чудо, увенчанное тиарой из легких перьев и жемчуга.
— Не иначе как мы отправляемся в Имперский дворец?
Оторвав наконец взгляд от Мары, Кевин увидел рядом с воинами неприметного Аракаси, переодетого конторщиком. Сотник, поставленный во главе эскорта, был облачен в парадные доспехи и новый плюмаж. Его копье и шлем обвивали шелковые ленты — он явно приготовился не к длительному маршу и уж тем более не к боевой схватке. Такая помпезность что-нибудь да значила.
— Мы отправляемся к одному из высших сановников, — сухо уточнила Мара.
Аракаси помог ей зайти в паланкин. Эту обязанность он выполнял безупречно, не в пример рабу, который преуспел в искусстве владения оружием, но не отличался изысканностью манер — он терялся при виде сандалий на высоких подошвах, многослойных пелерин и накидок, а также драгоценной диадемы, которая в десятки раз превосходила стоимостью любую монаршую корону в Королевстве Островов.
— Ты похожа на свадебный торт, — отметил Кевин. — Видно, этот сановник важный гусь?
Только теперь ему удалось снискать улыбку властительницы — хотя и едва заметную под густым слоем тайзовой пудры.
— Сам он считает именно так. А насколько это соответствует действительности — не играет роли, если идешь к нему с прошением.
Стараясь не помять наряд, Мара осторожно уселась на подушки.
— Задерни полог, — обратилась она к Аракаси.
Носильщики подняли шесты паланкина, и Кевин, так ничего и не поняв, пристроился сбоку. Он решил, что Мара отгородилась занавесками от любопытных глаз, да еще от дорожной пыли. Всю дорогу у него сохранялось жизнерадостное расположение духа, которое не испортили даже нудные расшаркивания перед охраной и привратниками. Он уже привык к тому, что в Империи любая мелочь обставлялась долгой, чопорной церемонией. Оказывается, в этом был определенный смысл. Ни к одному чиновнику, даже самому мелкому, не мог попасть проситель более низкого сословия. Властителей и их жен не мог застать врасплох случайный гость. Все совершалось строго в назначенный срок, в соответствии с иерархией, и для каждого случая предусматривались особые одежды, ритуалы и угощения.
Вот и хранитель Имперской печати тоже был полностью готов к приему Мары со свитой, когда его секретарь открыл дверь в приемную. После ухода предыдущего посетителя были тщательно взбиты подушки, заменены подносы с фруктами и напитками, а сам чинуша, самодовольный толстяк в мантии с тяжелым воротом и имперским нагрудным знаком, напустил на себя властный вид.
Его рот едва угадывался в складках жира, переходящих в тройной подбородок; бегающие глазки, как нетрудно было заметить, сразу оценили стоимость акомских драгоценностей. Судя по целому вороху листьев кельджира в корзине для бумаг, хранитель печати был сладкоежкой. От постоянного употребления тянучек из сока этого растения его зубы и язык окрасились в оранжевый цвет.
По причине непомерной толщины и столь же непомерного самомнения чиновник не утруждал себя низкими поклонами.
В приемной стоял запах пота и старого воска, из чего Кевин заключил, что все ставни тут закрыты наглухо. Держа в руках ларец с дорожным письменным прибором, доверенный ему Анасати, мидкемиец приготовился к томительному ожиданию. Тем временем вельможа, выслушивая традиционную приветственную речь, успел выдвинуть ящик стола и развернуть тянучку из кельджира. Даже самые обыденные движения у него превращались в священнодействие. Сунув липкий шарик за щеку, он смачно причмокнул и снизошел до ответа.
— Я в добром здравии. — Он дважды прокашлялся, причем весьма многозначительно. — А ты, госпожа Мара… — Он пососал тянучку, помедлил и договорил:
— В добром ли ты здравии?
Мара склонила голову.
Вельможа переменил позу, отчего под ним жалобно заскрипели половицы, и перегнал конфету за другую щеку.
— Что привело тебя ко мне в канцелярию, госпожа Мара?
Кевин услышал ее приглушенный голос, но не понял ни единого слова.
Зато хранитель вдруг перестал причмокивать. Он снова прокашлялся — на этот раз троекратно, забарабанил пальцами по колену и нахмурился так, что брови сошлись на переносице.
— Это… это весьма необычная просьба, госпожа Мара.
Последовало короткое пояснение, и Кевин уловил одно название: Мидкемия. Он весь обратился в слух, но разобрал лишь заключительную фразу, которую госпожа произнесла внятно и отчетливо:
— Таков уж мой каприз. — Она повела плечом, пустив в ход всю свою кокетливую женственность. — Мне это было бы приятно.
Хранитель Имперской печати заерзал на подушках, все так же хмурясь.
Мара что-то добавила.
— Я и сам знаю, что прохода через Бездну больше нет! — рявкнул вельможа и впился зубами в тянучку. — Какой тебе будет прок от моего разрешения? Все это странно. Право, очень странно. — В очередной раз прочистив горло, он повторил:
— Весьма и весьма странно.
Кевин поймал себя на том, что весь подался вперед. Однако ему, рабу, было непозволительно прислушиваться к разговору господ.
Мара снова заговорила, да так тихо, что Кевин чуть не лопнул с досады.
Хранитель в замешательстве поскреб подбородок:
— Есть ли у меня такое право?
— Это записано в законе, — быстро ответила Мара и жестом подозвала к себе Аракаси; тот остановился у нее за плечом и смиренно склонил голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Вот процессия ступила на одну из широких площадей. Наслаждаясь покоем, Мара не сразу заметила, что Аракаси почему-то замедлил шаг.
Она огляделась вокруг. Ей в глаза бросилась золоченая арка, опирающаяся на две отполированные до блеска колонны. Это были врата посланий; такие во множестве воздвигались по всему городу, чтобы доносить до народа слово Света Небес, обычно духовного содержания, начертанное мелом на золотом фоне. Сегодня по непонятной причине у ворот стоял караул Имперских Белых. При ближайшем рассмотрении оказалось, что за их спинами трудятся двое мастеровых; они подправляли арку, поврежденную во время прошлогодних беспорядков. Даже то малое количество позолоты, что было в их распоряжении, могло привлечь грабителей. Казалось, караул призван охранять ремесленников, но от наметанного взгляда Аракаси не укрылись трое в темных хламидах: они прикрепляли к арке свиток, распрямившийся под тяжестью имперских печатей и лент. Мара озадаченно нахмурилась. С каких это пор Всемогущие из Ассамблеи стали обременять себя такими будничными обязанностями?
— Это какой-то указ, — подумал вслух Аракаси. — С твоего позволения, госпожа, я бы хотел с ним ознакомиться.
Мара кивнула, вмиг забыв о красотах Кентосани. Имперские указы издавались крайне редко; а этот вдобавок прикрепляли к вратам сами Всемогущие. Значит, не зря ходили слухи, что нынешний император отличается от своих предшественников, которые взирали на мир с недосягаемых высот. Новый Свет Небес, Ичиндар, не только вмещался в игру, но и нарушил ее правила.
Ловко проскользнув меж двух булочников с коробами через плечо, к паланкину вернулся Аракаси.
— Госпожа, Всемогущие извещают Империю об изгнании Миламбера из Ассамблеи. Далее сказано, что рабы, освобожденные им на арене, по закону будут и впредь считаться свободными, но это не может служить прецедентом. Своим императорским указом и волею небес Ичиндар провозглашает, что все, кто носит серые одежды, навечно останутся рабами — во имя блага Империи, во имя общественного спокойствия, во имя богов.
Выражение лица Мары не изменилось, но день для нее померк; на сердце легла гнетущая тяжесть. Подав знак носильщикам продолжать путь, она задернула занавески, желая уединения. Она не знала, как расскажет об этом Кевину, который успел загореться надеждой от одной ее необдуманной фразы.
До недавнего времени госпожа не придавала особого значения его статусу. Находясь в собственности Акомы, невольник мог рассчитывать на кров, пропитание и даже какой-то престиж в силу принадлежности славному роду. Получив свободу, он бы стал ничтожеством даже в глазах последнего нищего. Любой цурани мог бы плюнуть ему в лицо, не опасаясь возмездия. При всей своей любви к мидкемийцу Мара не могла до конца понять его гордость, не имеющую ничего общего с цуранской честью. Ведь рабу в ее доме жилось куда спокойнее, чем свободному одиночке без роду без племени. Это мог бы подтвердить любой, кто бывал в джамарской гавани и видел там отщепенца-турила или отбившегося от своих коротышку-кочевника из Дустари.
Но все же приходилось признать: Кевин никогда не смирится с неволей; рано или поздно их ждет разлука. Ночь Окровавленных Мечей показала, что он воин; он заслуживал свободы и мог постоять за свою честь. С той поры Мару уже не радовала мысль, что Кевин принадлежит ей на правах собственности. Она сумела многое понять: и мидкемийские правила поведения, пусть даже несовместимые с цуранскими обычаями, и его собственное понятие порядочности.
Теперь и она прониклась убеждением, что варвар ничуть не опозорил свое имя, когда отдался живьем в руки врага, а затем скрыл фамильный титул, чтобы избежать казни.
Понимая, что все ее благие намерения перечеркнуты раз и навсегда, Мара так и не смогла избавиться от мрачных раздумий. На протяжении своего визита к Джинеко она соблюдала все требования протокола, но впоследствии не могла воспроизвести ни слова из разговора с молодым правителем и даже не запомнила, как он выглядит. Если Аракаси и заметил, что с ней творится неладное, то не подал виду. Когда процессия приблизилась к особняку Акомы, он умело помог госпоже выбраться из паланкина, словно всю жизнь только этим и занимался, а потом растворился в темноте.
Мара приказала подать легкий ужин и впервые за долгое время не позвала к себе Кевина. Едва притронувшись к кушаньям, она рассеянно глядела в окно. Из кухни доносился смех: Кевин громогласно рассказывал какую-то смешную историю про птицелова, услышанную на базаре. Он был в ударе и мог бы дать сто очков вперед любому бродячему лицедею.
Но для Мары этот смех звучал укором. Она со вздохом отодвинула тарелку и пожелала выпить вина. В памяти снова и снова всплывали вопросы, которые она задала магу Фумите — и не получила ответа. Ей вспоминалась его холодность; в какой-то момент властительница даже заподозрила, что новый указ о пожизненном рабстве спровоцирован ее расспросами.
Как знать — возможно, если бы она построила ту беседу более тонко, у Кевина еще оставалась бы надежда обрести свободу. Жестом приказав слугам убрать со стола, Мара поспешила лечь в постель, а когда в опочивальню вошел Кевин, притворилась спящей. Даже ласковые прикосновения не могли отвлечь ее от безрадостных мыслей. Она едва удержалась, чтобы не открыть ему правду. Всю ночь она лежала без сна, пытаясь подобрать нужные слова. Но время шло, а решение так и не находилось.
При слабом свете фонаря Мара вглядывалась в профиль Кевина. Шрам, оставшийся после побоища на невольничьем рынке, с годами почти разгладился. Во сне мужественное лицо дышало покоем. Устыдившись недостойной сентиментальности, Мара повернулась на другой бок и уставилась в стену, но помимо воли тут же повернулась обратно, чтобы еще раз увидеть его профиль. Закусив губу, она с трудом сдерживала рыдания.
На рассвете ей стало совсем невмоготу. Она поднялась раньше Кевина, жалкая и замерзшая. Когда он встал, Мара, уже одетая и слегка приободрившаяся после утренней ванны, скрыла свои переживания под маской деловитости.
— У меня на сегодняшнее утро намечены важные дела. — Она отвернулась, чтобы горничная успела наложить тени на ее припухшие веки. — Можешь пойти со мной, можешь отправляться на базар — решай сам.
Удивленный такой сухостью, Кевин застыл, не успев как следует потянуться. Мара спиной почувствовала его взгляд.
— Разумеется, я с тобой. А птицеловы пускай пока подождут.
Мара почувствовала, что Кевин ни за что не станет ссориться. Ей оставалось лишь проклинать себя за мягкотелость — варвар забрал над ней небывалую власть.
Кевин встал и обнял ее за плечи.
— Ты моя самая любимая птичка во всей Империи, — прошептал он. — Такая прекрасная, такая ласковая; от твоего голоска сердце переполняется радостью.
Он отступил на шаг, разглядывая Мару с шутливым восхищением. У одной из служанок вырвался неподобающий смешок. Если Кевин и заметил холодную неподвижность госпожи, он приписал это боязни испортить прическу.
Как же он сразу не понял, что на голове Мары неспроста сооружается эта вычурная прическа? Уже по одной ее высоте любой цурани мог бы безошибочно определить: женщина намерена произвести впечатление. Потребовалось множество тонких нефритовых шпилек, усеянных бриллиантами, чтобы удержать это затейливое чудо, увенчанное тиарой из легких перьев и жемчуга.
— Не иначе как мы отправляемся в Имперский дворец?
Оторвав наконец взгляд от Мары, Кевин увидел рядом с воинами неприметного Аракаси, переодетого конторщиком. Сотник, поставленный во главе эскорта, был облачен в парадные доспехи и новый плюмаж. Его копье и шлем обвивали шелковые ленты — он явно приготовился не к длительному маршу и уж тем более не к боевой схватке. Такая помпезность что-нибудь да значила.
— Мы отправляемся к одному из высших сановников, — сухо уточнила Мара.
Аракаси помог ей зайти в паланкин. Эту обязанность он выполнял безупречно, не в пример рабу, который преуспел в искусстве владения оружием, но не отличался изысканностью манер — он терялся при виде сандалий на высоких подошвах, многослойных пелерин и накидок, а также драгоценной диадемы, которая в десятки раз превосходила стоимостью любую монаршую корону в Королевстве Островов.
— Ты похожа на свадебный торт, — отметил Кевин. — Видно, этот сановник важный гусь?
Только теперь ему удалось снискать улыбку властительницы — хотя и едва заметную под густым слоем тайзовой пудры.
— Сам он считает именно так. А насколько это соответствует действительности — не играет роли, если идешь к нему с прошением.
Стараясь не помять наряд, Мара осторожно уселась на подушки.
— Задерни полог, — обратилась она к Аракаси.
Носильщики подняли шесты паланкина, и Кевин, так ничего и не поняв, пристроился сбоку. Он решил, что Мара отгородилась занавесками от любопытных глаз, да еще от дорожной пыли. Всю дорогу у него сохранялось жизнерадостное расположение духа, которое не испортили даже нудные расшаркивания перед охраной и привратниками. Он уже привык к тому, что в Империи любая мелочь обставлялась долгой, чопорной церемонией. Оказывается, в этом был определенный смысл. Ни к одному чиновнику, даже самому мелкому, не мог попасть проситель более низкого сословия. Властителей и их жен не мог застать врасплох случайный гость. Все совершалось строго в назначенный срок, в соответствии с иерархией, и для каждого случая предусматривались особые одежды, ритуалы и угощения.
Вот и хранитель Имперской печати тоже был полностью готов к приему Мары со свитой, когда его секретарь открыл дверь в приемную. После ухода предыдущего посетителя были тщательно взбиты подушки, заменены подносы с фруктами и напитками, а сам чинуша, самодовольный толстяк в мантии с тяжелым воротом и имперским нагрудным знаком, напустил на себя властный вид.
Его рот едва угадывался в складках жира, переходящих в тройной подбородок; бегающие глазки, как нетрудно было заметить, сразу оценили стоимость акомских драгоценностей. Судя по целому вороху листьев кельджира в корзине для бумаг, хранитель печати был сладкоежкой. От постоянного употребления тянучек из сока этого растения его зубы и язык окрасились в оранжевый цвет.
По причине непомерной толщины и столь же непомерного самомнения чиновник не утруждал себя низкими поклонами.
В приемной стоял запах пота и старого воска, из чего Кевин заключил, что все ставни тут закрыты наглухо. Держа в руках ларец с дорожным письменным прибором, доверенный ему Анасати, мидкемиец приготовился к томительному ожиданию. Тем временем вельможа, выслушивая традиционную приветственную речь, успел выдвинуть ящик стола и развернуть тянучку из кельджира. Даже самые обыденные движения у него превращались в священнодействие. Сунув липкий шарик за щеку, он смачно причмокнул и снизошел до ответа.
— Я в добром здравии. — Он дважды прокашлялся, причем весьма многозначительно. — А ты, госпожа Мара… — Он пососал тянучку, помедлил и договорил:
— В добром ли ты здравии?
Мара склонила голову.
Вельможа переменил позу, отчего под ним жалобно заскрипели половицы, и перегнал конфету за другую щеку.
— Что привело тебя ко мне в канцелярию, госпожа Мара?
Кевин услышал ее приглушенный голос, но не понял ни единого слова.
Зато хранитель вдруг перестал причмокивать. Он снова прокашлялся — на этот раз троекратно, забарабанил пальцами по колену и нахмурился так, что брови сошлись на переносице.
— Это… это весьма необычная просьба, госпожа Мара.
Последовало короткое пояснение, и Кевин уловил одно название: Мидкемия. Он весь обратился в слух, но разобрал лишь заключительную фразу, которую госпожа произнесла внятно и отчетливо:
— Таков уж мой каприз. — Она повела плечом, пустив в ход всю свою кокетливую женственность. — Мне это было бы приятно.
Хранитель Имперской печати заерзал на подушках, все так же хмурясь.
Мара что-то добавила.
— Я и сам знаю, что прохода через Бездну больше нет! — рявкнул вельможа и впился зубами в тянучку. — Какой тебе будет прок от моего разрешения? Все это странно. Право, очень странно. — В очередной раз прочистив горло, он повторил:
— Весьма и весьма странно.
Кевин поймал себя на том, что весь подался вперед. Однако ему, рабу, было непозволительно прислушиваться к разговору господ.
Мара снова заговорила, да так тихо, что Кевин чуть не лопнул с досады.
Хранитель в замешательстве поскреб подбородок:
— Есть ли у меня такое право?
— Это записано в законе, — быстро ответила Мара и жестом подозвала к себе Аракаси; тот остановился у нее за плечом и смиренно склонил голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115