На юг устремились стаи мелких лесных птиц. Они летели низко над землей, придерживаясь перелесков.
«День… день… день…» — вестил ворон.
У костра уже пили чай Карарбах и Лангара.
— Что стоишь, иди сюлюкать (*Сюлюкать — пить чай), — зовет меня Лангара.
Я присаживаюсь к костру. Просыпается лагерь, наполняясь людскими голосами.
— Какая нужда разбудила вас так рано, отдыхали бы! — говорю старухе.
— Чай — разве не отдых?.. Потом всякие-разные думы есть. Карарбах спрашивает: ты хорошо узнал, что людоеда убил? Может, не он? Старик хочет ходить сам смотреть его.
— Ошибиться не мог. Два медведя на одном месте жить не будут. Но если он хочет, я поведу его к убитому зверю, пусть посмотрит.
Старик утвердительно кивает головой.
— Спасибо тебе, Лангара, и тебе, Карарбах, что не сочли за труд предупредить нас о людоеде. Не знаю, как рассчитаюсь я с вами.
Лангара подняла голову.
— Так не говори. Не знаешь, что ли, — люди должны помогать друг другу.
— Хорошие слова сказала ты, Лангара.
— Это живет в нашей крови от предков.
Нам остается только найти Елизара. Думаю, что поиски не будут трудными. Он, вероятно, тоже где-то там, в кустарнике, на северном склоне гольца. Затем проведем наблюдения на вершине Ямбуя и уйдем навсегда из этого безлюдного края. Но почему беспокойство не утихает в душе? Какая тревога затаилась во мне?
— Какой план на сегодня? — спрашивает Цыбин, подходя ко мне и доставая кисет.
— Надо начинать наблюдения и поторапливаться — вот-вот завьюжит.
— Мы не задержим. Позавтракаем — и на голец. — Цыбин прикурил от уголька, затянулся и продолжал: — Мне для наблюдений понадобится всего один человек, остальных используйте на розыски Елизара.
— Вот и хорошо. Здесь останутся Павел для связи со штабом и Лангара. Остальные пойдут со мною искать Быкова. Передайте оружие и личный пистолет тем, кто пойдет на поиски Елизара. Вам оно на пункте не нужно. Каждому, в том числе и каюрам, выдайте двухдневный запас продуктов, спички… Через час выходим.
— Эй, хлопцы, подъем! — кричит Цыбин в сторону большой палатки.
Оттуда донеслись сонные вздохи.
У каюров свой костер под толстой лиственницей. Кроме Ильи и Долбани, тут еще двое незнакомых мне эвенков: один — старик, маленький, сгорбленный, с приветливыми чертами на задубленном от ветров лице. И второй — помоложе, длинный, сухой и подвижный, с продолговатым лицом и с усталыми глазами.
У каждого свой чайник. Пьют из блюдец, молча, с нескрываемым наслаждением.
Я присел на бревно рядом со стариком.
— Вы должны все пойти с нами искать Елизара. С оленями останется Лангара, — обратился я к ним.
Но мои слова никакого впечатления не произвели на них.
— Они думают, что ты не убил медведя, — поясняет Долбачи.
— Если убил, покажи шкуру, — добавляет старик.
— Зачем же мне обманывать, с этим шутить нельзя.
— Я не верю. Такого убить нельзя, он притворился, — продолжал старик,
— обманул тебя, а ты хочешь обмануть нас. Голец ходи не могу.
— Зачем мне обманывать, подвергать опасности себя и других? Никто на это не пойдет. Говорю, с людоедом покончено. Пока Цыбин будет наблюдать, надо найти Елизара, без этого мы не можем уехать отсюда.
Каюры молча продолжали пить чай… Я не стал настаивать.
Потом с ними говорил Цыбин. Не Илья ли их настраивает, иначе чего бы им упрямиться?
— Лангара, — обратился я к старухе, — каюр Илья из вашего стойбища?
— Как же, из Омахты.
— Ты знаешь его?
— Мало-мало.
— Как думаешь, плохой он человек? Лангара двинула плечами.
— Если у тебя сердце будут рвать руками, ты будешь смеяться?
— Кто-то сделал ему больно?
— Три года назад Омахта пришел экспедиция. Илья с женой у них ходил каюром. Все лето хорошо ходил. Потом начальник брал у него жену. Илья думал, он совсем взял, уступил, сам остался с двумя детишками, даже не стал сердиться, думал, так надо. Доброе сердце тогда было у Ильи. Но начальник обманул. После работы увез ее далеко устье Учур, сам до своей баба ушел, а эвенку бросил. Говорили, даже денег не дал ей обратно вернуться или продукты купить. Какой плохой люди!
— А где же она теперь?
— Жена не вернулась на стойбище: может, стыдно было, что поверила лючи, бросила детей. Илья ходил на устье Учура, спрашивал у людей, но никто не знал, куда она делась. Там он всю зиму ходил по тайге, искал ее след, но не нашел. Одна, в чужой тайге, без чума, без пищи, пропала. Илья потом вернулся одичалым. На стойбище не живет. Он что-нибудь пакостил тебе? — неожиданно спросила она.
— Нет, Лангара, это я так спросил, к слову.
Так вот оно в чем дело! Надо же было какому-то подлецу вмешаться в жизнь этих двух людей, до наивности доверчивых, сделать доброе сердце Ильи злым и мстительным! Мне становится вдруг стыдно за себя и Павла, за нашу подозрительность и, может быть, несправедливое отношение к Илье. Мне хочется немедленно поговорить с ним, объяснить эвенку, что он не должен срывать обиду на людях, совсем не причастных к его несчастью, и вернуться жить на стойбище.
Не знаю, с чего начать разговор с Ильей, но поговорить надо. Он настораживается и чуточку отодвигается от меня.
— Илья! — начинаю я решительно. — Мы с Павлом действительно заподозрили тебя в убийстве Елизара, в этом виновато твое поведение… Извини нас. Ты не отворачивайся, а слушай. Сейчас Лангара рассказала мне про твое горе. Ну разве можно за одного подлеца мстить всем! И среди эвенков есть, наверное, плохие люди, так неужели в этом виноваты и другие? Не надо обижаться на всех, — и я дружески кладу свою руку ему на плечо. — Тебе, Илья, надо вернуться к детям, жениться и жить по-человечески, как живут все.
Каюр осторожно отстраняет мою руку, долго сидит задумчивый и безразличный, будто он уже много раз слышал это, и мои слова не утешают его. Ведь он не протестовал, что жену увезли от него. Ее воля была. Но бросить в чужой тайге женщину — все равно что убить ее, и даже хуже! Вот этого он не может простить и делает вид, что не слышит меня.
Всем как будто неловко за меня и за Илью…
Знаю, не скоро у него заживут старые раны. И не так просто забыть ему обиду. Только время да доброе, сочувственное отношение людей помогут ему.
Наскоро завтракаем — и в путь. Уже накинут за плечи груз.
В последний момент стали собираться и каюры. Но Илья с нами не пошел. Он так и остался сидеть у затухающего костра, одинокий, отчужденный, со своими тяжелыми мыслями.
Нас десять человек.
Я наблюдал за сборами Карарбаха. Он внимательно перебрал самозарядные патроны для своей старенькой берданы, взял с собою только те, которые считал надежными, проверил предохранитель затвора, любовно оглядел все ружье. Видимо, оно его никогда не подводило.
Затем старик кинул за плечи котомку, перехватил ремешком лямки на груди. Во всех его движениях была точность и уверенность. Но мне показалось, что он был взволнован и уносил с собою какую-то тревогу.
РЫЖЕМУ СТЕПАНУ ПОВЕЗЛО
Сегодня первый заморозок, первый иней на лохматых кочках, первый ледок на камнях в ручейке. Вода стала густой и медленной. Нет ветерка. Не шелохнется трава, прихваченная морозом. И птицы сегодня не будили утро.
Идем гуськом по острому ребру крутого склона гольца. С нами поднимаются лиственницы. Они хмурятся, собираются толпами над крутизной, как бы задерживаются в нерешительности. И только смельчаки-одиночки сопровождают нас дальше. Затем и они попадаются реже, отстают. Мы их встречаем и выше, но они тут живут лежа, распластавшись по земле, точно разведчики, тайком ползут по каменистой почве.
Во главе цепочки нагруженных людей шел Карарбах. Его никто не уговаривал быть впереди идущим. Видимо, старик уверен в себе и считает своим долгом принять на себя все неожиданности пути.
Он ведет нас грядами, образующими стены каньона, начинающегося у южных скал Ямбуя. Тут мы впервые. Нас встречают холодные порывы сквозного ветра, вырывающегося из извилистых щелей. Хаотическое нагромождение каменных глыб преграждает путь. Перепрыгиваем, ползем с одной на другую. Дальше из развалин скал встают останцы чуть ли не до неба.
На крутизне, по прилавкам и по ребристым гребням цепочка рвалась, люди, как муравьи, расползались между обломками упавших скал. Порой снизу доносился крик отставших, но старик все так же не спеша брал уступ за уступом, подбираясь все ближе и ближе к вершине. Шаги его явно мельчали, и из груди все чаще вырывался тяжелый вздох.
Не те годы!
Подножье остается далеко внизу. Небо кажется низким и легким. Уже близка пологая лощина гольца. Мы ее не видим, но она вот-вот покажется. У последних скал делаем пятиминутный привал. Никаких разговоров. Двадцать пять килограммов за плечами — не шутка! Рыжий Степан разувается, перематывает портянки. Цыбин достает кисет, начинает крутить козью ножку. Крутит он привычно, медленно, с наслаждением и, кажется, именно в этом процессе находит наибольшее удовольствие. Долбачи угощает Карарбаха дымящейся трубкой.
«Ку-ули!… Ку-ули…» — где-то стороною обходят голец кроншнепы. Следом, туда же, на юг, торопится стайка дроздов. Эти летят молча, готовые в момент опасности укрыться в тайге. Старик долго смотрит на меня, показывает сначала на свои олочи, затем тычет пальцем в землю и, отрицательно качая головой, произносит что-то непонятное.
— Он говорит, — поясняет Долбачи, — тут Елизар не ходил, не оставил след.
Опять под ногами карнизы, уступы, крутые россыпи. Плечи горят от взмокших лямок. Старик устает. Он распахивает дошку, подставляет грудь волнам, струящимся с гор, дышит открытым ртом. Не ветерок ли родных гор, наполненный запахом снежных вершин, возвращает ему силы?
Наконец-то перед нами купол гольца, и над ним, теперь уже совсем низко, голубое небо. Еще немного усилий, последний потуг — и отряд у цели.
Все отдыхают, любуясь панорамой гор с многочисленными вершинами, будто соски, обращенные к небу. Делать наблюдения в этот полуденный час нельзя — большие горизонтальные колебания, невозможно добиться нужной точности. Только вечером изображение будет четким. Но до вечера у наблюдателей на пункте много дел.
А время неумолимо — уже одиннадцать часов. С Цыбиным остается Рыжий Степан. Остальные разбиваются на три группы. Каждая самостоятельно займется поисками Елизара. Во главе первой — Долбачи. Эта группа обследует склон гольца полосою в полкилометра по восточной тропе, на которой были убиты Петрик и Евтушенко. Вторую группу поведет каюр-старик. Она осмотрит западную часть гольца, рядом с гребнем, где мы поднимались, шириною примерно в триста метров. Мы же вдвоем с Карарбахом спустимся тропкой, по которой геодезисты ходили за дровами, и осмотрим стланики между участками первой и второй групп.
На душе у меня спокойно. Людоед убит, и мы без опаски займемся поисками. Но Карарбах словами и жестами предупреждает всех быть осторожными у трупа Елизара, если он будет найден. Там можно встретить другого медведя, нарваться на засаду.
В каждой группе по две винтовки. Уславливаемся: если кто найдет Елизара, оповестит об этом двумя выстрелами с небольшим промежутком между ними и разведет дымовой костер.
Долбачи и старик со своими людьми уходят. Мы с Карарбахом немного задерживаемся.
Еще раз, как могу, жестами и словами объясняю своему спутнику наш маршрут. Он утвердительно кивает головою и, поглядев на солнце, торопит меня.
— Амакан, амакан, — произносит он неразборчиво, хрипло, показывая пальцем вниз. Старик напоминает мне, что надо сегодня успеть сходить к убитому медведю.
Я иду следом за Карарбахом. Загря плетется у меня на поводке, все время следит за ветерком, налетающим снизу, и изредка продувает свой влажный нос. С первого шага старик сосредоточивается. Глаза его наполняются живым блеском, от них ничто не ускользает. Сдвинут ли камень, примята ли трава или сорван мох — все замечается. Иногда старик приседает на корточки, что-то рассматривает.
И тут, среди мертвых курумов, следы осени. До этого трудно было заметить в щелях скал, под камнями живые ростки зелени, чудом растущие без почвы, без влаги и без солнца, затаившись в вечном сумраке или прильнув к шершавым плитам. А в осеннее время эти осочки, папоротники, камнеломки, лук
— дикая пахнущая зелень — будто все разом впервые за свою недолгую жизнь расцвели. Точно брызнул кто-то густым багрянцем по безмолвному граниту, по серым россыпям.
Карарбах пропускает меня с Загрей вперед. Знаками дает понять, что в кустарниках, к которым мы подходим, собака более надежный проводник.
По чуть заметной тропке обхожу последний скальный выступ. Загря неохотно идет следом, все время натягивает поводок, оглядывается. Меня это раздражает. Я тяну за ремешок, насильно увожу его вниз. Но он упрямится. Угрожаю пальцем — он совсем заупрямился, ни с места!
Где-то далеко стукнул камень. Я не придал этому значения. Но Загрю будто током прошибло, откинув голову в сторону гребня, откуда донесся звук, весь насторожился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
«День… день… день…» — вестил ворон.
У костра уже пили чай Карарбах и Лангара.
— Что стоишь, иди сюлюкать (*Сюлюкать — пить чай), — зовет меня Лангара.
Я присаживаюсь к костру. Просыпается лагерь, наполняясь людскими голосами.
— Какая нужда разбудила вас так рано, отдыхали бы! — говорю старухе.
— Чай — разве не отдых?.. Потом всякие-разные думы есть. Карарбах спрашивает: ты хорошо узнал, что людоеда убил? Может, не он? Старик хочет ходить сам смотреть его.
— Ошибиться не мог. Два медведя на одном месте жить не будут. Но если он хочет, я поведу его к убитому зверю, пусть посмотрит.
Старик утвердительно кивает головой.
— Спасибо тебе, Лангара, и тебе, Карарбах, что не сочли за труд предупредить нас о людоеде. Не знаю, как рассчитаюсь я с вами.
Лангара подняла голову.
— Так не говори. Не знаешь, что ли, — люди должны помогать друг другу.
— Хорошие слова сказала ты, Лангара.
— Это живет в нашей крови от предков.
Нам остается только найти Елизара. Думаю, что поиски не будут трудными. Он, вероятно, тоже где-то там, в кустарнике, на северном склоне гольца. Затем проведем наблюдения на вершине Ямбуя и уйдем навсегда из этого безлюдного края. Но почему беспокойство не утихает в душе? Какая тревога затаилась во мне?
— Какой план на сегодня? — спрашивает Цыбин, подходя ко мне и доставая кисет.
— Надо начинать наблюдения и поторапливаться — вот-вот завьюжит.
— Мы не задержим. Позавтракаем — и на голец. — Цыбин прикурил от уголька, затянулся и продолжал: — Мне для наблюдений понадобится всего один человек, остальных используйте на розыски Елизара.
— Вот и хорошо. Здесь останутся Павел для связи со штабом и Лангара. Остальные пойдут со мною искать Быкова. Передайте оружие и личный пистолет тем, кто пойдет на поиски Елизара. Вам оно на пункте не нужно. Каждому, в том числе и каюрам, выдайте двухдневный запас продуктов, спички… Через час выходим.
— Эй, хлопцы, подъем! — кричит Цыбин в сторону большой палатки.
Оттуда донеслись сонные вздохи.
У каюров свой костер под толстой лиственницей. Кроме Ильи и Долбани, тут еще двое незнакомых мне эвенков: один — старик, маленький, сгорбленный, с приветливыми чертами на задубленном от ветров лице. И второй — помоложе, длинный, сухой и подвижный, с продолговатым лицом и с усталыми глазами.
У каждого свой чайник. Пьют из блюдец, молча, с нескрываемым наслаждением.
Я присел на бревно рядом со стариком.
— Вы должны все пойти с нами искать Елизара. С оленями останется Лангара, — обратился я к ним.
Но мои слова никакого впечатления не произвели на них.
— Они думают, что ты не убил медведя, — поясняет Долбачи.
— Если убил, покажи шкуру, — добавляет старик.
— Зачем же мне обманывать, с этим шутить нельзя.
— Я не верю. Такого убить нельзя, он притворился, — продолжал старик,
— обманул тебя, а ты хочешь обмануть нас. Голец ходи не могу.
— Зачем мне обманывать, подвергать опасности себя и других? Никто на это не пойдет. Говорю, с людоедом покончено. Пока Цыбин будет наблюдать, надо найти Елизара, без этого мы не можем уехать отсюда.
Каюры молча продолжали пить чай… Я не стал настаивать.
Потом с ними говорил Цыбин. Не Илья ли их настраивает, иначе чего бы им упрямиться?
— Лангара, — обратился я к старухе, — каюр Илья из вашего стойбища?
— Как же, из Омахты.
— Ты знаешь его?
— Мало-мало.
— Как думаешь, плохой он человек? Лангара двинула плечами.
— Если у тебя сердце будут рвать руками, ты будешь смеяться?
— Кто-то сделал ему больно?
— Три года назад Омахта пришел экспедиция. Илья с женой у них ходил каюром. Все лето хорошо ходил. Потом начальник брал у него жену. Илья думал, он совсем взял, уступил, сам остался с двумя детишками, даже не стал сердиться, думал, так надо. Доброе сердце тогда было у Ильи. Но начальник обманул. После работы увез ее далеко устье Учур, сам до своей баба ушел, а эвенку бросил. Говорили, даже денег не дал ей обратно вернуться или продукты купить. Какой плохой люди!
— А где же она теперь?
— Жена не вернулась на стойбище: может, стыдно было, что поверила лючи, бросила детей. Илья ходил на устье Учура, спрашивал у людей, но никто не знал, куда она делась. Там он всю зиму ходил по тайге, искал ее след, но не нашел. Одна, в чужой тайге, без чума, без пищи, пропала. Илья потом вернулся одичалым. На стойбище не живет. Он что-нибудь пакостил тебе? — неожиданно спросила она.
— Нет, Лангара, это я так спросил, к слову.
Так вот оно в чем дело! Надо же было какому-то подлецу вмешаться в жизнь этих двух людей, до наивности доверчивых, сделать доброе сердце Ильи злым и мстительным! Мне становится вдруг стыдно за себя и Павла, за нашу подозрительность и, может быть, несправедливое отношение к Илье. Мне хочется немедленно поговорить с ним, объяснить эвенку, что он не должен срывать обиду на людях, совсем не причастных к его несчастью, и вернуться жить на стойбище.
Не знаю, с чего начать разговор с Ильей, но поговорить надо. Он настораживается и чуточку отодвигается от меня.
— Илья! — начинаю я решительно. — Мы с Павлом действительно заподозрили тебя в убийстве Елизара, в этом виновато твое поведение… Извини нас. Ты не отворачивайся, а слушай. Сейчас Лангара рассказала мне про твое горе. Ну разве можно за одного подлеца мстить всем! И среди эвенков есть, наверное, плохие люди, так неужели в этом виноваты и другие? Не надо обижаться на всех, — и я дружески кладу свою руку ему на плечо. — Тебе, Илья, надо вернуться к детям, жениться и жить по-человечески, как живут все.
Каюр осторожно отстраняет мою руку, долго сидит задумчивый и безразличный, будто он уже много раз слышал это, и мои слова не утешают его. Ведь он не протестовал, что жену увезли от него. Ее воля была. Но бросить в чужой тайге женщину — все равно что убить ее, и даже хуже! Вот этого он не может простить и делает вид, что не слышит меня.
Всем как будто неловко за меня и за Илью…
Знаю, не скоро у него заживут старые раны. И не так просто забыть ему обиду. Только время да доброе, сочувственное отношение людей помогут ему.
Наскоро завтракаем — и в путь. Уже накинут за плечи груз.
В последний момент стали собираться и каюры. Но Илья с нами не пошел. Он так и остался сидеть у затухающего костра, одинокий, отчужденный, со своими тяжелыми мыслями.
Нас десять человек.
Я наблюдал за сборами Карарбаха. Он внимательно перебрал самозарядные патроны для своей старенькой берданы, взял с собою только те, которые считал надежными, проверил предохранитель затвора, любовно оглядел все ружье. Видимо, оно его никогда не подводило.
Затем старик кинул за плечи котомку, перехватил ремешком лямки на груди. Во всех его движениях была точность и уверенность. Но мне показалось, что он был взволнован и уносил с собою какую-то тревогу.
РЫЖЕМУ СТЕПАНУ ПОВЕЗЛО
Сегодня первый заморозок, первый иней на лохматых кочках, первый ледок на камнях в ручейке. Вода стала густой и медленной. Нет ветерка. Не шелохнется трава, прихваченная морозом. И птицы сегодня не будили утро.
Идем гуськом по острому ребру крутого склона гольца. С нами поднимаются лиственницы. Они хмурятся, собираются толпами над крутизной, как бы задерживаются в нерешительности. И только смельчаки-одиночки сопровождают нас дальше. Затем и они попадаются реже, отстают. Мы их встречаем и выше, но они тут живут лежа, распластавшись по земле, точно разведчики, тайком ползут по каменистой почве.
Во главе цепочки нагруженных людей шел Карарбах. Его никто не уговаривал быть впереди идущим. Видимо, старик уверен в себе и считает своим долгом принять на себя все неожиданности пути.
Он ведет нас грядами, образующими стены каньона, начинающегося у южных скал Ямбуя. Тут мы впервые. Нас встречают холодные порывы сквозного ветра, вырывающегося из извилистых щелей. Хаотическое нагромождение каменных глыб преграждает путь. Перепрыгиваем, ползем с одной на другую. Дальше из развалин скал встают останцы чуть ли не до неба.
На крутизне, по прилавкам и по ребристым гребням цепочка рвалась, люди, как муравьи, расползались между обломками упавших скал. Порой снизу доносился крик отставших, но старик все так же не спеша брал уступ за уступом, подбираясь все ближе и ближе к вершине. Шаги его явно мельчали, и из груди все чаще вырывался тяжелый вздох.
Не те годы!
Подножье остается далеко внизу. Небо кажется низким и легким. Уже близка пологая лощина гольца. Мы ее не видим, но она вот-вот покажется. У последних скал делаем пятиминутный привал. Никаких разговоров. Двадцать пять килограммов за плечами — не шутка! Рыжий Степан разувается, перематывает портянки. Цыбин достает кисет, начинает крутить козью ножку. Крутит он привычно, медленно, с наслаждением и, кажется, именно в этом процессе находит наибольшее удовольствие. Долбачи угощает Карарбаха дымящейся трубкой.
«Ку-ули!… Ку-ули…» — где-то стороною обходят голец кроншнепы. Следом, туда же, на юг, торопится стайка дроздов. Эти летят молча, готовые в момент опасности укрыться в тайге. Старик долго смотрит на меня, показывает сначала на свои олочи, затем тычет пальцем в землю и, отрицательно качая головой, произносит что-то непонятное.
— Он говорит, — поясняет Долбачи, — тут Елизар не ходил, не оставил след.
Опять под ногами карнизы, уступы, крутые россыпи. Плечи горят от взмокших лямок. Старик устает. Он распахивает дошку, подставляет грудь волнам, струящимся с гор, дышит открытым ртом. Не ветерок ли родных гор, наполненный запахом снежных вершин, возвращает ему силы?
Наконец-то перед нами купол гольца, и над ним, теперь уже совсем низко, голубое небо. Еще немного усилий, последний потуг — и отряд у цели.
Все отдыхают, любуясь панорамой гор с многочисленными вершинами, будто соски, обращенные к небу. Делать наблюдения в этот полуденный час нельзя — большие горизонтальные колебания, невозможно добиться нужной точности. Только вечером изображение будет четким. Но до вечера у наблюдателей на пункте много дел.
А время неумолимо — уже одиннадцать часов. С Цыбиным остается Рыжий Степан. Остальные разбиваются на три группы. Каждая самостоятельно займется поисками Елизара. Во главе первой — Долбачи. Эта группа обследует склон гольца полосою в полкилометра по восточной тропе, на которой были убиты Петрик и Евтушенко. Вторую группу поведет каюр-старик. Она осмотрит западную часть гольца, рядом с гребнем, где мы поднимались, шириною примерно в триста метров. Мы же вдвоем с Карарбахом спустимся тропкой, по которой геодезисты ходили за дровами, и осмотрим стланики между участками первой и второй групп.
На душе у меня спокойно. Людоед убит, и мы без опаски займемся поисками. Но Карарбах словами и жестами предупреждает всех быть осторожными у трупа Елизара, если он будет найден. Там можно встретить другого медведя, нарваться на засаду.
В каждой группе по две винтовки. Уславливаемся: если кто найдет Елизара, оповестит об этом двумя выстрелами с небольшим промежутком между ними и разведет дымовой костер.
Долбачи и старик со своими людьми уходят. Мы с Карарбахом немного задерживаемся.
Еще раз, как могу, жестами и словами объясняю своему спутнику наш маршрут. Он утвердительно кивает головою и, поглядев на солнце, торопит меня.
— Амакан, амакан, — произносит он неразборчиво, хрипло, показывая пальцем вниз. Старик напоминает мне, что надо сегодня успеть сходить к убитому медведю.
Я иду следом за Карарбахом. Загря плетется у меня на поводке, все время следит за ветерком, налетающим снизу, и изредка продувает свой влажный нос. С первого шага старик сосредоточивается. Глаза его наполняются живым блеском, от них ничто не ускользает. Сдвинут ли камень, примята ли трава или сорван мох — все замечается. Иногда старик приседает на корточки, что-то рассматривает.
И тут, среди мертвых курумов, следы осени. До этого трудно было заметить в щелях скал, под камнями живые ростки зелени, чудом растущие без почвы, без влаги и без солнца, затаившись в вечном сумраке или прильнув к шершавым плитам. А в осеннее время эти осочки, папоротники, камнеломки, лук
— дикая пахнущая зелень — будто все разом впервые за свою недолгую жизнь расцвели. Точно брызнул кто-то густым багрянцем по безмолвному граниту, по серым россыпям.
Карарбах пропускает меня с Загрей вперед. Знаками дает понять, что в кустарниках, к которым мы подходим, собака более надежный проводник.
По чуть заметной тропке обхожу последний скальный выступ. Загря неохотно идет следом, все время натягивает поводок, оглядывается. Меня это раздражает. Я тяну за ремешок, насильно увожу его вниз. Но он упрямится. Угрожаю пальцем — он совсем заупрямился, ни с места!
Где-то далеко стукнул камень. Я не придал этому значения. Но Загрю будто током прошибло, откинув голову в сторону гребня, откуда донесся звук, весь насторожился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41