Оно достало. Оно талдычит это уже три дня, в режиме нон-стоп, не говоря других фраз, как, например: «А что у нас на завтрак?» или «Вы только посмотрите на этих придурков на улице».
Окно говорит:
– Наступает рассвет! Наступает рассвет!
Но никто его не слушает.
Я все еще отдыхаю, игнорируя окна, воображая, что я в забвении, а вовсе не в «Сатанбургере». Не думаю ни о чем, пью черный кофеин, мерно топаю пяткой.
Строю глазки столу.
Стол плоский, квадратный и бесцветный. Он нечасто дышит. Демоны могут обходиться без кислорода долгое время, как дельфины, но дельфины гораздо смышленее, чем этот стол, так что не стоит их сравнивать, особенно потому, что дельфины относятся к столам предвзято.
Стол заставляет меня думать о мире, который описывал Христиан, где почти все имеет кубическую форму.
* * *
Этот кубический мир деревянный, он вырезан из ветви вселенского дерева.
В центре Вселенной находится целый лес таких деревьев. Единственное его назначение – производить материал для строительства планет. Каждое дерево вытягивается прямо в космос, паучьи корни вплетены в родную планету, превосходящую наше солнце втрое. Чтобы расти, деревьям хватает света звезд.
В этом лесу никто не живет, кроме лесных существ и лесника, который охраняет лес от бандитов и комет. Он живет в живом существе-хижине, которое живет внутри мертвой звезды и пьет лунный свет, сделанный из луны. Кроме охраны леса, лесник занят срезанием веток для торговца лесом, который приходит каждый Земледень.
Торговец лесом продает его создателям миров, которые вырезают планеты, а потом продает планеты богам. Боги помещают планеты на орбиты и, если хотят, оживляют их. Создатели миров не всегда делают планеты из дерева, потому что дерево недолговечный материал и требует замены каждые три тысячи веков. Но это самый простой и быстрый способ создать планету. Если бы я был создателем миров, я бы использовал только дерево. Это значит, что боги будут нуждаться в новых мирах каждые три тысячи веков, и мне не нужно будет беспокоиться о дополнительном заработке.
Однажды создатель миров, который любил именно дерево, решил сделать несколько квадратных планет вместо круглых, стараясь казаться более креативным, чем его конкуренты. Он нашел только одного бога, который захотел приобрести квадратные планеты, и этот бог наполнил ими целую систему, там не было ни одной круглой планеты.
На одной из планет бог создал людей кубических форм. Эти люди ели квадратную пищу и пили квадратную воду из квадратных стаканов. И еще там были квадратные горы, на которые выпадал квадратный дождь, который проливался в квадратные озера, где плавала квадратная рыба и ела квадратных водных букашек, а потом оставляла квадратные экскременты.
И когда квадратный аналог Христофора Колумба попытался доказать, что мир круглый, он упал с ребра планеты прямо на солнце.
* * *
– Давай выйдем на улицу, – говорит Христиан, стараясь использовать наш обеденный перерыв по максимуму.
Я соглашаюсь, хотя мой перерыв вроде бы закончился.
Время покончить со скукой, которую навевает работа, пока наши души не исчезли окончательно. Сатана говорит, что скука не имеет отношения к проблеме исчезновения душ, но я ему не верю. Я не думаю, что Волм смог бы украсть душу у интересного человека, наполненного жизнью. Он предпочитает легкую добычу, как мои скучные родители.
На улице, мягко ступая, Тишина оставила позади теплый дух своего присутствия, и пространство наполнилось безжизненным покоем. Улица пуста, но скоро она снова заполнится новыми людьми. Перенаселение реально становится заметным, особенно вокруг нашего склада, – из-за вчерашнего фестиваля. Никто из прибывших на фестиваль не уехал обратно, так что теперь наш город населен бездомными облерами, людьми-тлями, крутиподами, гоббобопами, стрикпиками, креллианами, гонтолами, мукками, черепахами-наседками…
– Куда мы пойдем? – спрашиваю я, небо над нами тает как воск и капает на пустую кружащуюся парковку.
– Я знаю одно местечко.
Христиан улыбается, и я следую за ним, готовый ко всему.
Мы идем тихо, стараясь не попасться Тишине. Улицы остаются безжизненно-тихими всю дорогу. Наверное, у нее сегодня была БОЛЬШАЯ охота и она забросила в свое пузо сотни новичков.
Кажется, что Христиан крадется вовсе не затем, чтобы показать мне то самое «интересное местечко». Я замечаю, что сегодня душа его покидает. Может быть, это просто похмелье, как у меня. Сегодня он не такой, как вчера, когда отрывался в «Поросяке», но и там он не был таким душевным, как днем раньше. Я не могу определить, когда кто-то теряет душу. Но с Христианом это вполне очевидно. Он всегда был энергичен и полон задора, даже в периоды похмелья, ни на минуту не поддавался депрессии, но теперь он похож на тупого крадущегося дауна.
И несмотря на то что я уверен, что мой лучший друг теряет душу, мне вроде все равно. Я тоже теряю свою душу? Или я просто теряю интерес к другим людям?
* * *
Мы приходим в Город Металлолома – вот куда вел Христиан. Внутри там темнее, чем на утренней улице, где мы стоим. Город заполнен тьмой.
Знак у ворот сообщает: «Свалка автомобилей».
* * *
Триллионы пестрых металлических конструкций, сложенных друг на друга, выросли в целые небоскребы. Наполовину изъеденные ржавчиной, покрытые вонючей грязью двора, где живут дети, а автомобили оставлены умирать, задыхаться.
Бедные машины…
Живут, как мертвые, в этой гниющей куче. Они ощущают каждую секунду времени, что разрывает их на части, превращает в руины. У них больше нет ни газа, ни бензина, ни пассажиров, чтобы поесть. Остается каннибализм. Они едят трупы других машин: смертельно раненные машины, машины со сломанными руками и ногами поедаются более сильными грузовиками. И люди приходят сюда каждый день, отщипывают кусочки, крадут детали мозгов и внутренностей, забирая у них последние здоровые части и оставляя лишь куски сгнившего металла и населенные крысами сиденья.
Но бедные машины пытаются утешиться тем, что их части пригодятся другим машинам, пусть сами они останутся на автомобильной свалке страдать и умирать.
Все маленькие машинки плачут:
– Почему они не могут разбить нас сразу?
Старые машины отвечают:
– Не волнуйтесь, со временем так и будет.
Ричард Штайн говорил, что плакал каждый раз, когда проходил мимо автомобильной свалки. Теперь я понимаю почему. Это кладбище для еще-не-совсем-мерт-вых. При виде этих металлических конечностей и обрубков меня затошнило, голова закружилась от отвращения.
* * *
– Зачем ты привел меня сюда? – спрашиваю я Христиана, меня тошнит, скручивает и вырывает прямо на середину главной улицы Города Машин.
Но он не отвечает мне. И я вижу ее. Это та самая голубая женщина, которую я видел на фестивале, та, с БОЛЬШИМИ глазами и ярко-рыжими волосами. По-прежнему обнаженная, но не грязная. Прекрасная, как робот.
Она идет за своей пищей, и с ней еще две. Одна маленькая и очень худая, с короткими волосами и большими грудями, у другой прямые волосы, азиатский разрез глаз и острые маленькие груди.
Голубые женщины, кажется, обладают силой притягивать нас, смешивая наше сознание со своим, общаясь посредством эмоций, а не слов. Я узнаю, что маленькая – самая старая, ей почти сто лет. Две остальные просто девочки. Одной семь, а другой, моей, только четыре года. Несмотря на разницу в возрасте, все выглядят лет на двадцать. Самая юная по-детски бежит прямо к нам.
– Я беру первую, – говорит Христиан, имея в виду мою большеглазую.
– Пошел ты, – говорю я напряженным голосом, вкладывая в эти слова мои спрессованные эмоции. После этого он отступает.
Я знаю, что девушке всего четыре года. Мне становится жутко, когда я сравниваю ее с человеческой четырехлетней девчушкой. Но я не позволяю этим мыслям помешать мне. Эти женщины пришли из другого мира, где секс – обычное дело, не более важное, чем поход в туалет. И как ни странно, незрелость делает ее еще более привлекательной. Она невинна. Полна жизни.
Когда она подходит ко мне, то лишь заглядывает мне в глаза. Высасывая всю мою силу, подчиняя себе. Если бы она попросила меня сейчас отправиться в забвение, я бы согласился ради нее. Я бы надел на себя оковы и стал ее рабом, как коровы на молочной ферме. Сексуальный раб четырехлетней девочки.
Она нежно берет меня за руку. На ее лице легкая улыбка, совсем детская, она машинально прикусывает край губки. Ее огненные брови изгибаются, и я снова окунаюсь в ее БОЛЬШИЕ глаза-озера. Плаваю в светящихся голубых эмоциях.
И теперь я понимаю, что на самом деле буду вкушать это совершенное существо совсем недолго.
* * *
Пока Христиан пытается придумать, как заманить их на наш склад, я замечаю два маленьких слова, отпечатанных на животе голубой женщины.
Они гласят: «Зоны наслаждения», а рядом – пять стрелочек, указывающих на части ее тела, приносящие удовольствие: рот, задний проход, обе груди и влагалище.
[СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ]
ЛЯГУШАЧЬИ БАНДЫ
* * *
Мы решили, что лучше будем непристойно трахать голубых женщин без конца, чем вернемся к скучной работе. Гробовщик, наверное, уже наложил в штаны от злости. Он не простит нас.
Я сказал «без конца», но лично у меня конец наступил очень быстро. Я трахался совсем немного. Моя голубая была так голодна, что просто затолкала мой инструмент внутрь и заставила меня кончить меньше чем за две минуты. И одного раза хватило, чтобы накормить четырехлетнюю девочку. Наверное, это были лучшие минуты в моей хреновой жизни, но под конец меня постигло разочарование.
Христиану, наоборот, повезло – он получает удовольствие со всех сторон, кувыркается по всей комнате и бьется об стены в экстазе, стараясь удовлетворить двух бестий, которых привел. Но на самом деле это они пытаются удовлетворить себя. БОЛЬШОЙ Голод. Громкий шум падающих предметов и крики. Голубые женщины не умеют кричать по-настоящему, но могут производить свистящие звуки.
Он терпит поражение.
Я решаю прийти на выручку.
* * *
Божье око:
Мое зрение не сразу разбирается, что к чему. Слишком много туда-сюда, свет стробоскопа, который Христиан купил четыре года назад в ломбарде, тоже бьется в оргазме. Изломанные существа, как водные рептилии, нападают на человека-облако, перемещаясь, находя удобные позиции для траханья. Это напоминает грязевой поток, вода сочится по волосам, все гудит умм-ммм-ммм…
Все это раздражает. Возвращаюсь в свое тело, к моей голубой женщине, кажется, она скучает, но чем-то взволнована. Она просто уставилась на меня, ничего не говорит, просто смотрит. Я слишком застенчив, чтобы выдержать ее взгляд, сижу, потягиваю бренди.
Потом предлагаю ей.
– Хочешь выпить?
Потом понимаю, что ей всего четыре года:
– Ладно, забудем. Тебе еще рано.
Я чувствую себя педофилом.
* * *
Когда две голубые дамы закончили с Христианом, они стряхнули влагу со своей гладкой голубой кожи, красиво, а потом ушли. Они оставили по себе две вещи: мою голубую малышку, которая до сих пор таращится на меня не мигая, и открытую дверь – в проеме мы видим многочисленную шайку древесных лягушек, которые явно откуда-то смываются, как преступники.
– Почему она не ушла? – спрашивает Христиан, показывая на голубую девушку.
Квакают лягушки.
Я пожимаю плечами, а он садится на ящик из-под молока рядом со мной. Немного дрожит от тяжелого труда, присоединяется к свежезажженной сигаре.
Он говорит:
– Они как тараканы.
– Кто? – спрашиваю я. – Лягушки?
– Нет, голубые женщины. Они отвратительны.
Я встревожен, прихлебываю бренди.
– Поче…?
– Сесил был прав. Грязные, больные шлюхи. Мерзость.
Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Мне неловко, но я не показываю своих чувств. – Мне нравится моя голубая девушка.
– Она не уходит. – Он смотрит, как она сидит в стороне и таращится на меня. – Что ты собираешься с ней делать?
– Оставлю у себя в комнате, – отвечаю я.
– Это так противно.
– Почему ты их ненавидишь? – Я пью. – Они такие невинные.
– Вот именно поэтому. Они невинны. Невинность отвратительна.
– Это довольно смелое утверждение, – говорю я. – Что именно ты ненавидишь?
– Просто ненавижу, ненавижу детей, ненавижу инвалидов, ненавижу идиотов. Простые умы скучны, как ад, и я не могу находиться рядом с ними. Невинность просто безобидный синоним невежества, а я ненавижу всех тупиц.
– Но тупицы ничего не могут с собой поделать, – говорю я и делаю глоток.
– Мне все равно. Глупость – это зло.
– Называть невинность злом и есть зло.
– Когда-то дети считались воплощением зла – злом от рождения – из-за их неведения. Родителям приходилось выбивать из них зло регулярно, каждый день, чтобы они перестали быть злыми, когда вырастут. Именно поэтому дети так жестоки по отношению друг к другу, к животным и так далее – ведь человек рождается из зла. Именно поэтому только невежественные взрослые имеют предрассудки и совершают подлости, они настолько глупы, что не могут перерасти свое детское отношение к вещам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Окно говорит:
– Наступает рассвет! Наступает рассвет!
Но никто его не слушает.
Я все еще отдыхаю, игнорируя окна, воображая, что я в забвении, а вовсе не в «Сатанбургере». Не думаю ни о чем, пью черный кофеин, мерно топаю пяткой.
Строю глазки столу.
Стол плоский, квадратный и бесцветный. Он нечасто дышит. Демоны могут обходиться без кислорода долгое время, как дельфины, но дельфины гораздо смышленее, чем этот стол, так что не стоит их сравнивать, особенно потому, что дельфины относятся к столам предвзято.
Стол заставляет меня думать о мире, который описывал Христиан, где почти все имеет кубическую форму.
* * *
Этот кубический мир деревянный, он вырезан из ветви вселенского дерева.
В центре Вселенной находится целый лес таких деревьев. Единственное его назначение – производить материал для строительства планет. Каждое дерево вытягивается прямо в космос, паучьи корни вплетены в родную планету, превосходящую наше солнце втрое. Чтобы расти, деревьям хватает света звезд.
В этом лесу никто не живет, кроме лесных существ и лесника, который охраняет лес от бандитов и комет. Он живет в живом существе-хижине, которое живет внутри мертвой звезды и пьет лунный свет, сделанный из луны. Кроме охраны леса, лесник занят срезанием веток для торговца лесом, который приходит каждый Земледень.
Торговец лесом продает его создателям миров, которые вырезают планеты, а потом продает планеты богам. Боги помещают планеты на орбиты и, если хотят, оживляют их. Создатели миров не всегда делают планеты из дерева, потому что дерево недолговечный материал и требует замены каждые три тысячи веков. Но это самый простой и быстрый способ создать планету. Если бы я был создателем миров, я бы использовал только дерево. Это значит, что боги будут нуждаться в новых мирах каждые три тысячи веков, и мне не нужно будет беспокоиться о дополнительном заработке.
Однажды создатель миров, который любил именно дерево, решил сделать несколько квадратных планет вместо круглых, стараясь казаться более креативным, чем его конкуренты. Он нашел только одного бога, который захотел приобрести квадратные планеты, и этот бог наполнил ими целую систему, там не было ни одной круглой планеты.
На одной из планет бог создал людей кубических форм. Эти люди ели квадратную пищу и пили квадратную воду из квадратных стаканов. И еще там были квадратные горы, на которые выпадал квадратный дождь, который проливался в квадратные озера, где плавала квадратная рыба и ела квадратных водных букашек, а потом оставляла квадратные экскременты.
И когда квадратный аналог Христофора Колумба попытался доказать, что мир круглый, он упал с ребра планеты прямо на солнце.
* * *
– Давай выйдем на улицу, – говорит Христиан, стараясь использовать наш обеденный перерыв по максимуму.
Я соглашаюсь, хотя мой перерыв вроде бы закончился.
Время покончить со скукой, которую навевает работа, пока наши души не исчезли окончательно. Сатана говорит, что скука не имеет отношения к проблеме исчезновения душ, но я ему не верю. Я не думаю, что Волм смог бы украсть душу у интересного человека, наполненного жизнью. Он предпочитает легкую добычу, как мои скучные родители.
На улице, мягко ступая, Тишина оставила позади теплый дух своего присутствия, и пространство наполнилось безжизненным покоем. Улица пуста, но скоро она снова заполнится новыми людьми. Перенаселение реально становится заметным, особенно вокруг нашего склада, – из-за вчерашнего фестиваля. Никто из прибывших на фестиваль не уехал обратно, так что теперь наш город населен бездомными облерами, людьми-тлями, крутиподами, гоббобопами, стрикпиками, креллианами, гонтолами, мукками, черепахами-наседками…
– Куда мы пойдем? – спрашиваю я, небо над нами тает как воск и капает на пустую кружащуюся парковку.
– Я знаю одно местечко.
Христиан улыбается, и я следую за ним, готовый ко всему.
Мы идем тихо, стараясь не попасться Тишине. Улицы остаются безжизненно-тихими всю дорогу. Наверное, у нее сегодня была БОЛЬШАЯ охота и она забросила в свое пузо сотни новичков.
Кажется, что Христиан крадется вовсе не затем, чтобы показать мне то самое «интересное местечко». Я замечаю, что сегодня душа его покидает. Может быть, это просто похмелье, как у меня. Сегодня он не такой, как вчера, когда отрывался в «Поросяке», но и там он не был таким душевным, как днем раньше. Я не могу определить, когда кто-то теряет душу. Но с Христианом это вполне очевидно. Он всегда был энергичен и полон задора, даже в периоды похмелья, ни на минуту не поддавался депрессии, но теперь он похож на тупого крадущегося дауна.
И несмотря на то что я уверен, что мой лучший друг теряет душу, мне вроде все равно. Я тоже теряю свою душу? Или я просто теряю интерес к другим людям?
* * *
Мы приходим в Город Металлолома – вот куда вел Христиан. Внутри там темнее, чем на утренней улице, где мы стоим. Город заполнен тьмой.
Знак у ворот сообщает: «Свалка автомобилей».
* * *
Триллионы пестрых металлических конструкций, сложенных друг на друга, выросли в целые небоскребы. Наполовину изъеденные ржавчиной, покрытые вонючей грязью двора, где живут дети, а автомобили оставлены умирать, задыхаться.
Бедные машины…
Живут, как мертвые, в этой гниющей куче. Они ощущают каждую секунду времени, что разрывает их на части, превращает в руины. У них больше нет ни газа, ни бензина, ни пассажиров, чтобы поесть. Остается каннибализм. Они едят трупы других машин: смертельно раненные машины, машины со сломанными руками и ногами поедаются более сильными грузовиками. И люди приходят сюда каждый день, отщипывают кусочки, крадут детали мозгов и внутренностей, забирая у них последние здоровые части и оставляя лишь куски сгнившего металла и населенные крысами сиденья.
Но бедные машины пытаются утешиться тем, что их части пригодятся другим машинам, пусть сами они останутся на автомобильной свалке страдать и умирать.
Все маленькие машинки плачут:
– Почему они не могут разбить нас сразу?
Старые машины отвечают:
– Не волнуйтесь, со временем так и будет.
Ричард Штайн говорил, что плакал каждый раз, когда проходил мимо автомобильной свалки. Теперь я понимаю почему. Это кладбище для еще-не-совсем-мерт-вых. При виде этих металлических конечностей и обрубков меня затошнило, голова закружилась от отвращения.
* * *
– Зачем ты привел меня сюда? – спрашиваю я Христиана, меня тошнит, скручивает и вырывает прямо на середину главной улицы Города Машин.
Но он не отвечает мне. И я вижу ее. Это та самая голубая женщина, которую я видел на фестивале, та, с БОЛЬШИМИ глазами и ярко-рыжими волосами. По-прежнему обнаженная, но не грязная. Прекрасная, как робот.
Она идет за своей пищей, и с ней еще две. Одна маленькая и очень худая, с короткими волосами и большими грудями, у другой прямые волосы, азиатский разрез глаз и острые маленькие груди.
Голубые женщины, кажется, обладают силой притягивать нас, смешивая наше сознание со своим, общаясь посредством эмоций, а не слов. Я узнаю, что маленькая – самая старая, ей почти сто лет. Две остальные просто девочки. Одной семь, а другой, моей, только четыре года. Несмотря на разницу в возрасте, все выглядят лет на двадцать. Самая юная по-детски бежит прямо к нам.
– Я беру первую, – говорит Христиан, имея в виду мою большеглазую.
– Пошел ты, – говорю я напряженным голосом, вкладывая в эти слова мои спрессованные эмоции. После этого он отступает.
Я знаю, что девушке всего четыре года. Мне становится жутко, когда я сравниваю ее с человеческой четырехлетней девчушкой. Но я не позволяю этим мыслям помешать мне. Эти женщины пришли из другого мира, где секс – обычное дело, не более важное, чем поход в туалет. И как ни странно, незрелость делает ее еще более привлекательной. Она невинна. Полна жизни.
Когда она подходит ко мне, то лишь заглядывает мне в глаза. Высасывая всю мою силу, подчиняя себе. Если бы она попросила меня сейчас отправиться в забвение, я бы согласился ради нее. Я бы надел на себя оковы и стал ее рабом, как коровы на молочной ферме. Сексуальный раб четырехлетней девочки.
Она нежно берет меня за руку. На ее лице легкая улыбка, совсем детская, она машинально прикусывает край губки. Ее огненные брови изгибаются, и я снова окунаюсь в ее БОЛЬШИЕ глаза-озера. Плаваю в светящихся голубых эмоциях.
И теперь я понимаю, что на самом деле буду вкушать это совершенное существо совсем недолго.
* * *
Пока Христиан пытается придумать, как заманить их на наш склад, я замечаю два маленьких слова, отпечатанных на животе голубой женщины.
Они гласят: «Зоны наслаждения», а рядом – пять стрелочек, указывающих на части ее тела, приносящие удовольствие: рот, задний проход, обе груди и влагалище.
[СЦЕНА ТРИНАДЦАТАЯ]
ЛЯГУШАЧЬИ БАНДЫ
* * *
Мы решили, что лучше будем непристойно трахать голубых женщин без конца, чем вернемся к скучной работе. Гробовщик, наверное, уже наложил в штаны от злости. Он не простит нас.
Я сказал «без конца», но лично у меня конец наступил очень быстро. Я трахался совсем немного. Моя голубая была так голодна, что просто затолкала мой инструмент внутрь и заставила меня кончить меньше чем за две минуты. И одного раза хватило, чтобы накормить четырехлетнюю девочку. Наверное, это были лучшие минуты в моей хреновой жизни, но под конец меня постигло разочарование.
Христиану, наоборот, повезло – он получает удовольствие со всех сторон, кувыркается по всей комнате и бьется об стены в экстазе, стараясь удовлетворить двух бестий, которых привел. Но на самом деле это они пытаются удовлетворить себя. БОЛЬШОЙ Голод. Громкий шум падающих предметов и крики. Голубые женщины не умеют кричать по-настоящему, но могут производить свистящие звуки.
Он терпит поражение.
Я решаю прийти на выручку.
* * *
Божье око:
Мое зрение не сразу разбирается, что к чему. Слишком много туда-сюда, свет стробоскопа, который Христиан купил четыре года назад в ломбарде, тоже бьется в оргазме. Изломанные существа, как водные рептилии, нападают на человека-облако, перемещаясь, находя удобные позиции для траханья. Это напоминает грязевой поток, вода сочится по волосам, все гудит умм-ммм-ммм…
Все это раздражает. Возвращаюсь в свое тело, к моей голубой женщине, кажется, она скучает, но чем-то взволнована. Она просто уставилась на меня, ничего не говорит, просто смотрит. Я слишком застенчив, чтобы выдержать ее взгляд, сижу, потягиваю бренди.
Потом предлагаю ей.
– Хочешь выпить?
Потом понимаю, что ей всего четыре года:
– Ладно, забудем. Тебе еще рано.
Я чувствую себя педофилом.
* * *
Когда две голубые дамы закончили с Христианом, они стряхнули влагу со своей гладкой голубой кожи, красиво, а потом ушли. Они оставили по себе две вещи: мою голубую малышку, которая до сих пор таращится на меня не мигая, и открытую дверь – в проеме мы видим многочисленную шайку древесных лягушек, которые явно откуда-то смываются, как преступники.
– Почему она не ушла? – спрашивает Христиан, показывая на голубую девушку.
Квакают лягушки.
Я пожимаю плечами, а он садится на ящик из-под молока рядом со мной. Немного дрожит от тяжелого труда, присоединяется к свежезажженной сигаре.
Он говорит:
– Они как тараканы.
– Кто? – спрашиваю я. – Лягушки?
– Нет, голубые женщины. Они отвратительны.
Я встревожен, прихлебываю бренди.
– Поче…?
– Сесил был прав. Грязные, больные шлюхи. Мерзость.
Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Мне неловко, но я не показываю своих чувств. – Мне нравится моя голубая девушка.
– Она не уходит. – Он смотрит, как она сидит в стороне и таращится на меня. – Что ты собираешься с ней делать?
– Оставлю у себя в комнате, – отвечаю я.
– Это так противно.
– Почему ты их ненавидишь? – Я пью. – Они такие невинные.
– Вот именно поэтому. Они невинны. Невинность отвратительна.
– Это довольно смелое утверждение, – говорю я. – Что именно ты ненавидишь?
– Просто ненавижу, ненавижу детей, ненавижу инвалидов, ненавижу идиотов. Простые умы скучны, как ад, и я не могу находиться рядом с ними. Невинность просто безобидный синоним невежества, а я ненавижу всех тупиц.
– Но тупицы ничего не могут с собой поделать, – говорю я и делаю глоток.
– Мне все равно. Глупость – это зло.
– Называть невинность злом и есть зло.
– Когда-то дети считались воплощением зла – злом от рождения – из-за их неведения. Родителям приходилось выбивать из них зло регулярно, каждый день, чтобы они перестали быть злыми, когда вырастут. Именно поэтому дети так жестоки по отношению друг к другу, к животным и так далее – ведь человек рождается из зла. Именно поэтому только невежественные взрослые имеют предрассудки и совершают подлости, они настолько глупы, что не могут перерасти свое детское отношение к вещам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31