Старый Сорпон никогда не занимался сексом, ни разу за свою жизнь, даже сам с собой, а он был очень привлекательным мужчиной. И очень озлобленным. Дело в что, что он никогда не занимался сексом потому, что боялся своего пениса. Он не знал, что делать, когда тот, весь липкий, слишком чувствительный, болтался у него в трусах и терся о бедро. В довершение этих мук ему достался невероятно БОЛЬШОЙ пенис. Он был на 12 сантиметров длиннее моего, а мой пенис считался не маленьким, по крайней мере для моего роста.
Эрекция пугала Сорпона больше всего на свете. Когда пенис находится в состоянии эрекции, мужчина не может думать ни о чем другом, кроме этого, неважно, сидит ли он на работе, играет в баскетбол или овладевает женской вагиной. Когда Сорпон учился в начальной школе, он орал до потери пульса, наблюдая за тем, как его пенис увеличивался, увеличивался и увеличивался до ужасающих размеров. Как если бы кто-то бросил ему в пах ядовитую змею.
Эта фобия родилась в его детском сознании в возрасте 6 лет, когда его милый сосед объяснил ему, как заниматься оральным и анальным сексом, показывая малышу порноснимки. Но сосед никогда подобными вещами с мальчиком не занимался. Просто ему нравилось корежить детские мозги. Когда в детстве переживаешь такое, то в мозгах на самом деле наступает кризис. Вероятнее всего, такой опыт отобьет желание вступать в интимную связь во взрослом возрасте или, наоборот, превратит женщину в нимфоманку, а мужчину в андромана.
Но философские мысли Сорпона не имели ничего общего с огромными размерами его пениса. Они касались проблемы разумности сандвичей.
– Я не думаю, что кто-нибудь на самом деле верит, что сандвичи – создатели Вселенной, – отвечаю я. – Сорпон Блэк просто пытался привлечь внимание.
– Вряд ли, – отвечает Гроб. – Его идеи имеют основание, потому что сандвичи состоят из четырех разных групп пищевых продуктов. Если провести параллель между этими группами и четырьмя стихиями, то связь становится очевидна. А если четыре стихии сложить слоями, как сандвич, то родится Бог. Из этого следует, что сандвичи и есть боги. Ты не согласен?
– Может быть, – я пожимаю плечами. Мне неинтересен этот спор. Как и большинство философских идей, теория Сорпона не стоит хорошего спора. А я вообще не люблю спорить.
– Ты совсем не любишь пораскинуть мозгами, да? – Гроб наконец замечает во мне отсутствие энтузиазма.
– Я любил поразмыслить, когда был ребенком, но теперь я вырос, – отвечаю я, привнося оттенок издевки в слово «поразмыслить».
– Ты хочешь сказать, что философия – это дело незрелых?
– Грубо говоря, – объясняю я ему, – для большинства людей философия – это здравый смысл. – Тут я начинаю издеваться, я сегодня в странном настроении. Мне нравится издеваться. – Люди вроде тебя не обладают здравым смыслом, поэтому философские выдумки кажутся вам новыми и интересными, но вы совершенно не осознаете, что они вовсе не новы. Они новы только для незрелых.
Гробовщик пытается что-то сказать, но я ему не даю – я в первый раз перебил кого-то.
– Зрелые люди не нуждаются в том, чтобы ставить свой мир под сомнение, потому что они уже поняли его.
Гроб скалится.
– То есть ты думаешь, что ты уже все понял об этой реальности?
– Еще нет, но я уже понял, что никто не может доказать ни одну философскую теорию, так что все они бесполезны. Никто никогда всей правды знать не будет, так что нет никакого смысла беспокоиться и спорить о мелочах. Единственная стоящая мысль Сорпона заключается в том, что все люди любят сандвичи, я тоже их люблю.
– Ты философ – философоненавистник, – отвечает Гроб.
Конечно, это оскорбление для меня, ведь он, по сути, прав. Я никак не ожидал, что Гробовщик назовет меня философом – он оказался более проницательным, чем я о нем думал. Но я счастлив оттого, что я оскорбился. Удивительно, что эта эмоция до сих пор живет внутри меня. Может быть, спор – это все-таки неплохая штука.
Я меняю тему.
– Что ты думаешь о нашей ситуации?
– Что? – спрашивает он. – Ты имеешь в виду вечную жизнь? Для меня это слишком скучно.
– Здесь мы вечность не протянем, – продолжаю я. – Наши жизни могут быть длиннее тех, кто уже мертв для истории, но они, по крайней мере, имели бессмертные души. Именно они будут жить вечно.
Я вливаю в себя какую-то горячую жидкость.
Алкоголь убивает бедные остатки моего разума. Он заставляет мою ненависть перерасти в любовь, и я улыбаюсь.
Гробовщик продолжает:
– Да, мы в хреновой ситуации оказались, но ты должен видеть светлую сторону вещей, так же как и я. Думай о том, что любой другой человек в мире теперь похож на зомби. Все погибли. Тысячи бездушных тел бродят по Земле. – Мои мозги размягчаются. – А мы в ажуре. У нас есть жизни, у нас есть друзья. Мы можем работать и развлекаться.
Я ему киваю, отпивая напиток.
– Мы самые удачливые люди в этом мире. То есть у нас еще остается шанс. Я не хочу жить так вечно, но это лучше, чем совсем ничего.
– Именно этого я и боюсь, – вступаю я. – Я уверен, что мы обратимся в пустое место, прежде чем наступит конец вечности.
– А я так не думаю, – не сдается Гроб. – Я уверен, что однажды найдется выход. Если мы будем держаться за наше время и работать в «Сатанбургере», Волм со временем начнет исчезать. Со временем появится новый мир.
Новый мир.
* * *
Я обращаю Божье око на Христиана и четырехрукую девушку, которая вместе с ним. Кажется, что она его облепила, измазала все тело в похотливом безумии. С ее кожи на него сочится желтая жидкость и размазывается по шее и лицу, это особый вид жира, который выделяется через поры на руках. Процесс, похожий на потоотделение, но возникающий только при совокуплении.
Я досконально исследую девушку. Одна пара ее рук имеет человеческий размер, а вторая длиннее и располагается ближе к бедрам. Длинная пара крепко обвила Христиана в области талии, заключив его в плен. Ее глаза горят только одним цветом – красным. У нее тонкие, извивающиеся в уголках губы. Христиан глубоко просунул свой язык между ее резиновыми губами и, кажется, кайфует. Я тоже бы кайфовал рядом с таким прекрасным созданием, как она.
Когда я был маленьким, мои родители внушали мне, что надо жениться только на представителях твоей расы, но мне это никогда не казалось интересным вариантом. Меня всегда возбуждали азиатские женщины, или африканки, или латиноамериканки – любые, чья кожа отличалась по цвету от скучной европейской. Я также верю, что плавильный котел, каким является Америка, наверняка переплавит все ингредиенты – разные расы – в единый продукт. В ЕДИНУЮ РАСУ. Которая будет не белой и не черной, но серой, цвета грязи. Потому что люди трахаются в огромных количествах, и в основном им наплевать, с кем именно.
Конечно, секс сейчас очень опасен, как и многое другое в настоящее время, так что американцы никогда не станут серыми. Но в Риппингтоне образовался новый плавильный котел, и будет происходить много межрасовых половых связей. Я сомневаюсь, что этот процесс сведется к появлению единого цвета кожи, слишком много разных рас смешивается.
Когда я был юн, я любил накапать красок разных цветов в ведро с другой краской и смотреть, как они кружатся и смешиваются друг с другом, пестрые, КРИЧАЩИЕ. А я все перемешивал, перемешивал и перемешивал их, чтобы узнать, какие еще оттенки и формы примет этот цветастый вихрь, но в конце оставался только один цвет, и он был каким-то грязно-рвотным, серо-буро-малиновым, противно смотреть.
Я всегда считал самым эффективным способом борьбы с расовыми предрассудками переплавку всех в расу одного цвета, но теперь я считаю, что Бог создал расовые предрассудки, чтобы его ведро с красками не превратилось в однообразную противную серость.
* * *
Гробовщик продолжает вещать о своей теории, так что я возвращаюсь в свой труп. Он говорит о новом мире, который создадут люди, вышедшие из Волма, если сама дверь когда-либо исчезнет.
– Сначала это будет дерьмо, а не мир, – говорит Гроб. – Слишком большое количество рас породит БОЛЬШУЮ этническую вражду, и, скорее всего, самая многочисленная раса придет к власти. Конечно, возобновится рабство. Нынешние люди – идеальные рабы. Они не начнут бороться, потому что у них нет душ, к тому же они живут вечно, потому что не могут умереть. Возникнут новые правительства по всему миру. Разные расы займут свои отдельные территории. И, как всегда, начнутся войны за земли и религии. Весь мир преобразится, единственным напоминанием о человеческой цивилизации останутся пустые лица зомби, которые будут работать как машины до конца времен.
– Ты думаешь, что мы тоже со временем станем рабами? – спрашиваю я.
– Возможно, но будем надеяться, что нет.
* * *
Я оставляю разговор и снова отправляюсь подсматривать за Христианом. Мысль, которую Гроб заронил в мою голову, очень напрягает, я решил ее игнорировать. Я не хочу стать бездушным существом, но быть рабом с душой очень сложно, особенно когда рабство вечно. Но всегда есть надежда. Именно на нее я рассчитываю.
Девчонка по-настоящему возбуждает Христиана. Он пьян, смеется с/над ней, покусывает ее губы и плечо. Ее живот тверд и подтянут, но тем не менее она не кажется особо спортивной. Слишком хрупкая. Христиан облизывает ее хрупкие части.
Хитрые руки ласкают ее груди. Эти груди совсем не – БОЛЬШИЕ. Скорее, они похожи на отвислые кармашки. Почти у всех рас есть груди, как бы необычно они ни выглядели. Видимо, ее раса – как раз исключение.
Поскольку на груди особо ласкать нечего, руки Христиана направляются под ее юбку-презерватив прямо к лобку, она в свою очередь расстегивает его штаны и трогает его лобок.
Тут оба лица вспыхивают с тревогой… потом с отвращением…
И дружок девчонки – или ее бывший дружок – появляется за спиной у Христиана. Время махать кулаками. Я не понимаю, что происходит, пока не вижу мужика с большими мышцами и большими сиськами – женскими сиськами, – и тогда догадываюсь заглянуть под юбку девчонки, чтобы убедиться… Там я нахожу пенис.
Черты половой принадлежности у этой расы диаметрально отличаются от человеческих. Податливые и хорошенькие здесь мужчины. А женщины – дизельные чудовища, сильные и крутые мужики с грудями и вагинами.
Христиан и девчонка-самец, которого он пытался завести, начинают отплевываться друг от друга. Христиан ударяет ее/его по лицу, скрипя зубами, не помня себя.
Все люди вокруг него смеются до коликов. В момент, когда супермощная женщина отрывает Христиана от своего дружка и швыряет в толпу танцующих хогов, раздается музыка. А Христиан пьяно хихикает над мужественной дамой, которая не хочет с ним драться. Она знает, что он мужчина, а в ее расе джентльменша не может ударить мужчину, даже если он мерзавец.
* * *
Христиан превращается в мальчика для битья у танцующих хогов. Они подняли его на плечи и выставили на обозрение всего бара. Мы БОГАТЫЕ и можем развлекаться до умопомрачения, потому что мы за это платим. Христиан в своем грязном/модном костюме хихикает, обернувшись ко мне. Кричит: «Давайте, ну!» Тогда я с Гробовщиком и еще дюжина хогов встревают в дело. То есть в пляс. Тогда паб приходит в безумное движение, еда капает с подбородков хогов, пьяные женщины рвут на себе одежду, обнажая свои потные серые тела, бар заполняет влажная толпа, идет оргия без секса. Чистая энергия. Жесткая музыка доводит до экстаза. Кто-то громко хохочет. На лице Христиана появляется БОЛЬШАЯ улыбка. Большая, очень Большая…
Какая-то самка-хог с ужасными глазами вливает мне в глотку ликера, сжимая мой желудок, а ведь я парю сверху. Я возвращаюсь в свое тело, чтобы срыгнуть на нее, но она занялась следующим мужиком. Так что мое тело вместе с компанией хогов отправляется в гастрономический тур по тележкам с едой, которые носятся среди обезумевшей толпы, я заглатываю целые пирожки и куски мяса. Я не голоден. Я делаю это ради прикола. Я проглатываю жратву так быстро, что не успеваю ощутить вкус, но не в этом дело. Потом я опускаю голову в чашу с пуншем и делаю пузыри. Мой пот смешивается с жидкостью.
Далее: мое тело в судорогах, я двигаю тележку вперед и врезаюсь в хогов, которые что-то едят. Мы смеемся вместе, они вспрыгивают на пустую лестницу – забавное зрелище.
И танец «Поросяка» вновь захватывает меня, смывая сознание куда-то вдаль… Моя жизнь на колесах плывет мимо, моя толпа кружится. Счастливые, Гроб и Христиан забираются наверх, поднимая меня на балкон с какой-то круглолицей женщиной, которая обхватила меня и просачивается сквозь кожу, как кусок теплого масла. Я стою, дама обвилась вокруг моей талии, и я балансирую, улыбаясь. Очень приятно ощущать ее кожей, хотя ее лицо по большому счету уродливо.
Затем, стоя здесь, над толпой, я смотрю на водоворот внизу. Смотрю на вакханалию, на наглые БОГАТЫЕ лица. Меня тошнит.
* * *
Поверх счастливой толпы мой взор устремляется за окна, где собрались сотни паразитов, их ненавидящие глаза разрывают меня на части, они прижались лицами к стеклам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Эрекция пугала Сорпона больше всего на свете. Когда пенис находится в состоянии эрекции, мужчина не может думать ни о чем другом, кроме этого, неважно, сидит ли он на работе, играет в баскетбол или овладевает женской вагиной. Когда Сорпон учился в начальной школе, он орал до потери пульса, наблюдая за тем, как его пенис увеличивался, увеличивался и увеличивался до ужасающих размеров. Как если бы кто-то бросил ему в пах ядовитую змею.
Эта фобия родилась в его детском сознании в возрасте 6 лет, когда его милый сосед объяснил ему, как заниматься оральным и анальным сексом, показывая малышу порноснимки. Но сосед никогда подобными вещами с мальчиком не занимался. Просто ему нравилось корежить детские мозги. Когда в детстве переживаешь такое, то в мозгах на самом деле наступает кризис. Вероятнее всего, такой опыт отобьет желание вступать в интимную связь во взрослом возрасте или, наоборот, превратит женщину в нимфоманку, а мужчину в андромана.
Но философские мысли Сорпона не имели ничего общего с огромными размерами его пениса. Они касались проблемы разумности сандвичей.
– Я не думаю, что кто-нибудь на самом деле верит, что сандвичи – создатели Вселенной, – отвечаю я. – Сорпон Блэк просто пытался привлечь внимание.
– Вряд ли, – отвечает Гроб. – Его идеи имеют основание, потому что сандвичи состоят из четырех разных групп пищевых продуктов. Если провести параллель между этими группами и четырьмя стихиями, то связь становится очевидна. А если четыре стихии сложить слоями, как сандвич, то родится Бог. Из этого следует, что сандвичи и есть боги. Ты не согласен?
– Может быть, – я пожимаю плечами. Мне неинтересен этот спор. Как и большинство философских идей, теория Сорпона не стоит хорошего спора. А я вообще не люблю спорить.
– Ты совсем не любишь пораскинуть мозгами, да? – Гроб наконец замечает во мне отсутствие энтузиазма.
– Я любил поразмыслить, когда был ребенком, но теперь я вырос, – отвечаю я, привнося оттенок издевки в слово «поразмыслить».
– Ты хочешь сказать, что философия – это дело незрелых?
– Грубо говоря, – объясняю я ему, – для большинства людей философия – это здравый смысл. – Тут я начинаю издеваться, я сегодня в странном настроении. Мне нравится издеваться. – Люди вроде тебя не обладают здравым смыслом, поэтому философские выдумки кажутся вам новыми и интересными, но вы совершенно не осознаете, что они вовсе не новы. Они новы только для незрелых.
Гробовщик пытается что-то сказать, но я ему не даю – я в первый раз перебил кого-то.
– Зрелые люди не нуждаются в том, чтобы ставить свой мир под сомнение, потому что они уже поняли его.
Гроб скалится.
– То есть ты думаешь, что ты уже все понял об этой реальности?
– Еще нет, но я уже понял, что никто не может доказать ни одну философскую теорию, так что все они бесполезны. Никто никогда всей правды знать не будет, так что нет никакого смысла беспокоиться и спорить о мелочах. Единственная стоящая мысль Сорпона заключается в том, что все люди любят сандвичи, я тоже их люблю.
– Ты философ – философоненавистник, – отвечает Гроб.
Конечно, это оскорбление для меня, ведь он, по сути, прав. Я никак не ожидал, что Гробовщик назовет меня философом – он оказался более проницательным, чем я о нем думал. Но я счастлив оттого, что я оскорбился. Удивительно, что эта эмоция до сих пор живет внутри меня. Может быть, спор – это все-таки неплохая штука.
Я меняю тему.
– Что ты думаешь о нашей ситуации?
– Что? – спрашивает он. – Ты имеешь в виду вечную жизнь? Для меня это слишком скучно.
– Здесь мы вечность не протянем, – продолжаю я. – Наши жизни могут быть длиннее тех, кто уже мертв для истории, но они, по крайней мере, имели бессмертные души. Именно они будут жить вечно.
Я вливаю в себя какую-то горячую жидкость.
Алкоголь убивает бедные остатки моего разума. Он заставляет мою ненависть перерасти в любовь, и я улыбаюсь.
Гробовщик продолжает:
– Да, мы в хреновой ситуации оказались, но ты должен видеть светлую сторону вещей, так же как и я. Думай о том, что любой другой человек в мире теперь похож на зомби. Все погибли. Тысячи бездушных тел бродят по Земле. – Мои мозги размягчаются. – А мы в ажуре. У нас есть жизни, у нас есть друзья. Мы можем работать и развлекаться.
Я ему киваю, отпивая напиток.
– Мы самые удачливые люди в этом мире. То есть у нас еще остается шанс. Я не хочу жить так вечно, но это лучше, чем совсем ничего.
– Именно этого я и боюсь, – вступаю я. – Я уверен, что мы обратимся в пустое место, прежде чем наступит конец вечности.
– А я так не думаю, – не сдается Гроб. – Я уверен, что однажды найдется выход. Если мы будем держаться за наше время и работать в «Сатанбургере», Волм со временем начнет исчезать. Со временем появится новый мир.
Новый мир.
* * *
Я обращаю Божье око на Христиана и четырехрукую девушку, которая вместе с ним. Кажется, что она его облепила, измазала все тело в похотливом безумии. С ее кожи на него сочится желтая жидкость и размазывается по шее и лицу, это особый вид жира, который выделяется через поры на руках. Процесс, похожий на потоотделение, но возникающий только при совокуплении.
Я досконально исследую девушку. Одна пара ее рук имеет человеческий размер, а вторая длиннее и располагается ближе к бедрам. Длинная пара крепко обвила Христиана в области талии, заключив его в плен. Ее глаза горят только одним цветом – красным. У нее тонкие, извивающиеся в уголках губы. Христиан глубоко просунул свой язык между ее резиновыми губами и, кажется, кайфует. Я тоже бы кайфовал рядом с таким прекрасным созданием, как она.
Когда я был маленьким, мои родители внушали мне, что надо жениться только на представителях твоей расы, но мне это никогда не казалось интересным вариантом. Меня всегда возбуждали азиатские женщины, или африканки, или латиноамериканки – любые, чья кожа отличалась по цвету от скучной европейской. Я также верю, что плавильный котел, каким является Америка, наверняка переплавит все ингредиенты – разные расы – в единый продукт. В ЕДИНУЮ РАСУ. Которая будет не белой и не черной, но серой, цвета грязи. Потому что люди трахаются в огромных количествах, и в основном им наплевать, с кем именно.
Конечно, секс сейчас очень опасен, как и многое другое в настоящее время, так что американцы никогда не станут серыми. Но в Риппингтоне образовался новый плавильный котел, и будет происходить много межрасовых половых связей. Я сомневаюсь, что этот процесс сведется к появлению единого цвета кожи, слишком много разных рас смешивается.
Когда я был юн, я любил накапать красок разных цветов в ведро с другой краской и смотреть, как они кружатся и смешиваются друг с другом, пестрые, КРИЧАЩИЕ. А я все перемешивал, перемешивал и перемешивал их, чтобы узнать, какие еще оттенки и формы примет этот цветастый вихрь, но в конце оставался только один цвет, и он был каким-то грязно-рвотным, серо-буро-малиновым, противно смотреть.
Я всегда считал самым эффективным способом борьбы с расовыми предрассудками переплавку всех в расу одного цвета, но теперь я считаю, что Бог создал расовые предрассудки, чтобы его ведро с красками не превратилось в однообразную противную серость.
* * *
Гробовщик продолжает вещать о своей теории, так что я возвращаюсь в свой труп. Он говорит о новом мире, который создадут люди, вышедшие из Волма, если сама дверь когда-либо исчезнет.
– Сначала это будет дерьмо, а не мир, – говорит Гроб. – Слишком большое количество рас породит БОЛЬШУЮ этническую вражду, и, скорее всего, самая многочисленная раса придет к власти. Конечно, возобновится рабство. Нынешние люди – идеальные рабы. Они не начнут бороться, потому что у них нет душ, к тому же они живут вечно, потому что не могут умереть. Возникнут новые правительства по всему миру. Разные расы займут свои отдельные территории. И, как всегда, начнутся войны за земли и религии. Весь мир преобразится, единственным напоминанием о человеческой цивилизации останутся пустые лица зомби, которые будут работать как машины до конца времен.
– Ты думаешь, что мы тоже со временем станем рабами? – спрашиваю я.
– Возможно, но будем надеяться, что нет.
* * *
Я оставляю разговор и снова отправляюсь подсматривать за Христианом. Мысль, которую Гроб заронил в мою голову, очень напрягает, я решил ее игнорировать. Я не хочу стать бездушным существом, но быть рабом с душой очень сложно, особенно когда рабство вечно. Но всегда есть надежда. Именно на нее я рассчитываю.
Девчонка по-настоящему возбуждает Христиана. Он пьян, смеется с/над ней, покусывает ее губы и плечо. Ее живот тверд и подтянут, но тем не менее она не кажется особо спортивной. Слишком хрупкая. Христиан облизывает ее хрупкие части.
Хитрые руки ласкают ее груди. Эти груди совсем не – БОЛЬШИЕ. Скорее, они похожи на отвислые кармашки. Почти у всех рас есть груди, как бы необычно они ни выглядели. Видимо, ее раса – как раз исключение.
Поскольку на груди особо ласкать нечего, руки Христиана направляются под ее юбку-презерватив прямо к лобку, она в свою очередь расстегивает его штаны и трогает его лобок.
Тут оба лица вспыхивают с тревогой… потом с отвращением…
И дружок девчонки – или ее бывший дружок – появляется за спиной у Христиана. Время махать кулаками. Я не понимаю, что происходит, пока не вижу мужика с большими мышцами и большими сиськами – женскими сиськами, – и тогда догадываюсь заглянуть под юбку девчонки, чтобы убедиться… Там я нахожу пенис.
Черты половой принадлежности у этой расы диаметрально отличаются от человеческих. Податливые и хорошенькие здесь мужчины. А женщины – дизельные чудовища, сильные и крутые мужики с грудями и вагинами.
Христиан и девчонка-самец, которого он пытался завести, начинают отплевываться друг от друга. Христиан ударяет ее/его по лицу, скрипя зубами, не помня себя.
Все люди вокруг него смеются до коликов. В момент, когда супермощная женщина отрывает Христиана от своего дружка и швыряет в толпу танцующих хогов, раздается музыка. А Христиан пьяно хихикает над мужественной дамой, которая не хочет с ним драться. Она знает, что он мужчина, а в ее расе джентльменша не может ударить мужчину, даже если он мерзавец.
* * *
Христиан превращается в мальчика для битья у танцующих хогов. Они подняли его на плечи и выставили на обозрение всего бара. Мы БОГАТЫЕ и можем развлекаться до умопомрачения, потому что мы за это платим. Христиан в своем грязном/модном костюме хихикает, обернувшись ко мне. Кричит: «Давайте, ну!» Тогда я с Гробовщиком и еще дюжина хогов встревают в дело. То есть в пляс. Тогда паб приходит в безумное движение, еда капает с подбородков хогов, пьяные женщины рвут на себе одежду, обнажая свои потные серые тела, бар заполняет влажная толпа, идет оргия без секса. Чистая энергия. Жесткая музыка доводит до экстаза. Кто-то громко хохочет. На лице Христиана появляется БОЛЬШАЯ улыбка. Большая, очень Большая…
Какая-то самка-хог с ужасными глазами вливает мне в глотку ликера, сжимая мой желудок, а ведь я парю сверху. Я возвращаюсь в свое тело, чтобы срыгнуть на нее, но она занялась следующим мужиком. Так что мое тело вместе с компанией хогов отправляется в гастрономический тур по тележкам с едой, которые носятся среди обезумевшей толпы, я заглатываю целые пирожки и куски мяса. Я не голоден. Я делаю это ради прикола. Я проглатываю жратву так быстро, что не успеваю ощутить вкус, но не в этом дело. Потом я опускаю голову в чашу с пуншем и делаю пузыри. Мой пот смешивается с жидкостью.
Далее: мое тело в судорогах, я двигаю тележку вперед и врезаюсь в хогов, которые что-то едят. Мы смеемся вместе, они вспрыгивают на пустую лестницу – забавное зрелище.
И танец «Поросяка» вновь захватывает меня, смывая сознание куда-то вдаль… Моя жизнь на колесах плывет мимо, моя толпа кружится. Счастливые, Гроб и Христиан забираются наверх, поднимая меня на балкон с какой-то круглолицей женщиной, которая обхватила меня и просачивается сквозь кожу, как кусок теплого масла. Я стою, дама обвилась вокруг моей талии, и я балансирую, улыбаясь. Очень приятно ощущать ее кожей, хотя ее лицо по большому счету уродливо.
Затем, стоя здесь, над толпой, я смотрю на водоворот внизу. Смотрю на вакханалию, на наглые БОГАТЫЕ лица. Меня тошнит.
* * *
Поверх счастливой толпы мой взор устремляется за окна, где собрались сотни паразитов, их ненавидящие глаза разрывают меня на части, они прижались лицами к стеклам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31