Они жестом велят водителю открыть двери. Мальчишка успевает только придушенно пискнуть — мать быстро, почти беспощадно одной рукой заталкивает его под сиденье. Страшным шепотом наказывает молчать и прикрывает сумками, С пола через щель, замирая от ужаса, он смотрит в проход. Видит две пары ног в тяжелых ботинках. Черные люди резкими голосами велят всем выйти из автобуса. Пассажиры цепочкой тянутся к дверям, черные их подгоняют. Мальчишка не хочет отпускать мать, просовывает в щель руку, хватает ее за платье. Она лихорадочно отцепляет его руку, заталкивает обратно под сиденье. Автобус пустеет. Одна пара ног в тяжелых ботинках медленно прошагивает из конца в конец и уходит. Мальчишка отодвигает сумки и осторожно вылезает в проход, на корточках подбирается к окну возле задних дверей, выглядывает. Черные выстраивают пассажиров в линию возле автобуса. Автоматы направлены на людей. Те, поняв, начинают кричать. Крики обрываются автоматными очередями. Пули с гулким громом впиваются в бок автобуса, мальчишка в страхе зажмуривается и вжимается в сиденье.
Когда гром стихает, он сползает на пол и высовывается из дверей. Люди вповалку лежат на дороге. Мальчишке становится смешно — взрослые играют, устроили кучу-малу, притворяются. Черные уже ушли, они садятся в свою машину. Мальчишка слезает со ступенек и тихонько подбирается к лежащим. Они не шевелятся, не издают ни звука, у них страшные пустые лица с открытыми глазами, в которых ужас. Мальчишка подползает к матери, она лежит в середине. Он зовет ее, тянет за руку. На груди в платье — дыры, вокруг них расплывается красное. В ногах у нее валяется бумажный листок. Мальчишка готов зареветь в голос, но в этот момент взрывается кабина автобуса. Черные, уезжая, выстрелили по нему из своей машины. Грохот ошеломил мальчишку, отбросил в сторону, ударил о землю. Пламя взрыва накрыло половину лежащих людей. Мальчишка встал на четвереньки, потряс головой, внутри нее гудело. В руке у него был зажат бумажный листок. Мальчишка умел читать по слогам. На листке крупными кривыми буквами написано слово «СВОБОДА». Он еще не знал, что означает это страшное слово, но крепко запомнил его…
—… Потом мне рассказывали: когда меня нашли, я сидел на дороге и рвал на клочки какой-то листок бумаги. Меня отвезли в больницу, а оттуда забрала бабка. Они все долго ничего не говорили мне, думали, я ничего не знаю. Потом все-таки сказали, когда оформляли опекунство бабки. Сказали, автобус врезался в ту черную машину, когда она взорвалась, на ней была поставлена мина, все погибли, один я каким-то чудом выжил, Они решили, что меня выбросило волной через окно. Эта дикая ложь так меня поразила, что я не стал ее опровергать. Только позже, когда подрос, я догадался, что они говорили правду. Свою правду. И никогда не узнают другую правду, потому что не захотят. Другая правда слишком страшна для них. Им легче думать, что это просто мафия рубит лес и щепки летят…
Февраль сник и замолчал Он уже не злился на Леху за дурацкое слово. Молчали и мы. Я подумал, что по крайней мере у половины отряда в запасе имеется похожая история. Может, и не такая страшная, как у Февраля, но именно с нее ведется у каждого отсчет войны, которая прячется под чужой ложью и страхом правды.
— А тот колодец, через который мы лезли? — сдавленным голосом заговорил Леха. — Что это?
— Колодец — переход, — ответил Святополк. — Не всегда сюда можно попасть, просто захотев. Например, ты без колодца сюда вообще не смог бы перейти.
— Почему это? — ужаленно поинтересовался Леха.
— Ты из тех, кого мы называем мирными, — объяснил командир. — Это тот, у кого в голову крепко вдолблены «мир и безопасность», и ничего, кроме этого, он не видит и не знает. Постепенно ты перестанешь им быть, если только не испугаешься. Уже перестаешь.
Леха глубоко задумался.
— Колодец — это такая странная штука, которая обнажает суть вещей. Снимает с глаз розовые очки, — молвил Ярослав. — В данном случае — суть войны.
— А как его нашли, этот колодец? — это уже я спросил.
— Командир, а правда, кто обнаружил ход? — озадачился Фашист.
— Ваш покорный слуга, — с легкой усмешкой ответил Святополк. — Давно дело было, лет двенадцать назад, когда мы еще студентами на картошку ездили. Однажды вечером шел по деревне, девчонка подбегает, просит мячик из старого колодца во дворе достать. Вот и вышло — полез спасать мячик, а нашел такое, что ни в сказке сказать… — опять он усмехнулся. — В общем, голова в колодце закружилась, вылез с другого конца. Мяч вытащил, а девчонки след простыл. Издалека какие-то вопли неслись. Пошел туда, гляжу, глазам не верю. Думаю: кино, что ли, приехали снимать? Какие-то бандиты со стволами сгоняют деревенских к местному клубу, в воздух палят, орут. Один, с кирпичной рожей, поймал девчонку и завалил тут же, возле забора. Я в огороде чьем-то спрятался. В общем, никакое это не кино было. Кое-кого убили на месте. Главарь банды речь толкнул перед народом. Мол, они борцы за свободу и независимость…
Февраль поднял голову, вяло пошевелился. — Да, Лень, всегда одно и то же. На «Единственном пути» разнообразия не сыщешь, — сказал командир. — Потом этот подонок предложил деревенским вербоваться в банду. Кто отказывался, тех били прикладами и ногами. Человек трех в тесто смесили, уже не поднялись. Девчонок, какие попались, по очереди таскали к забору. У меня в голове, наверно, замкнуло что-то. Выпрыгнул с огорода этого, мысль была — звонить в милицию, а прибежал почему-то обратно к дому с колодцем Даже сомнений не возникло — полез в колодец, как будто там телефонная будка или сразу отряд омоновцев наготове. Насквозь его пролетел от волнения, даже не заметил. Гляжу, девчонка из дому бабку тащит, ревет. Меня увидела, еще больше разревелась. Оказалось, она подумала, что я в колодце утонул. Говорит, долго меня не было, час почти. А вопли от клуба еще громче стали. Я опять туда Народ бежит, кто кричит про драку, кто про пожар. В общем, была и драка, шпана пришлая затеяла, и клуб сгорел — подожгли. Несколько человек заживо спалились, двух ножом пырнули. Так все думали. Но я-то знал, что там было на самом деле…
— После капитуляции каждая деревенская дыра обзавелась собственной бандой, — презрительно сказал Варяг.
— Да, это был девяносто третий год. Все ошалели от дикой свободы, не знали, куда ее девать. Гитлер в сорок первом говорил, что в каждой русской деревне ему нужна местная секта, враждующая со всеми остальными. Разделяй и властвуй — вечный принцип. Нынешние наследники фюрера тоже хорошо его усвоили — секта, банда, один черт… Лет через десять я опять приехал в эту деревню, пришел к дому с колодцем. Бабка уже померла, внучка уехала, дом продавался за копейки. Я купил, вместе с колодцем.
— На такой недвижимости ты мог бы обогатиться, командир. — Жизнерадостный Монах решил развеять тоску, которую нагнали оба рассказа. — Организовал бы турбюро для любителей экстремального отдыха, отправлял сюда экскурсии.
— Я организовал, — грустно сказал Святополк, и снова по лицу его прошла тень, будто рябь по воде. Но, может, это была игра света от костра, — Вожу вас, гавриков, на экскурсии.
— Дохлый бизнес, — заверил его Монах…
Голоса становились бормочущими, неразличимыми. Я опять не заметил, как заснул, прямо в траве возле костра.
В несусветную рань об меня кто-то споткнулся. Как ошпаренный, я вывинтился из спального мешка и захлопал глазами. Вокруг суетилась утренняя жизнь» Пахло рисовой кашей, Серега делал зарядку, стоя на голове. Паша Маленький что-то усердно втолковывал командиру. Неподалеку из кустов высовывался Кир и криво ухмылялся. Я порадовался за Пашу, что он пережил еще одну ночь, наспех, рассеянно прочитал молитвы и пошел умываться. За завтраком выяснилось, что не все так просто. Малыш опять остался жив только благодаря своей волшебной интуиции, ангелу-хранителю с мегафоном возле правого уха. Сам Паша рассказывать был не мастак, за него это сделал в красках Серега, который тоже почему-то не спал в тот момент.
—… паршивец раздобыл где-то тротиловую шашку, поджег запал и аккуратно подложил дрыхнущему Пашке под бок. Что делает Паша? С закрытыми глазами он садится, шарит вокруг ручищами, нащупывает кастрюлю с вчерашним чаем и присасывается к ней. И все это не приходя в сознание, могу поклясться. Наконец отлипает от кастрюли, открывает глаза и видит почти прогоревший запал. Любой другой на месте Паши взял бы шашку и забросил подальше, пускай взрывается. Но вы же знаете Малыша. Ему было 6 жалко будить остальных. В результате он самым зверским образом утопил шашку в чае и опять завалился дрыхнуть.
Все, кто слушал эту историю, хохотали. Сам Паша скромно подсмеивался, а Кир опять куда-то смылся, не дожидаясь порки.
После завтрака командир собрал всех и обрисовал ситуацию. До железной дороги идти около полутора часов, на подготовку операции минут пятнадцать. Два человека, Леди Би и Фашист, отправились на задание — добывать транспорт. Вместе с ними Святополк услал Кира, чтоб не отвлекал Пашу мыслями о заслуженном наказании.
— Ничего, ничего, — прогудел Малыш себе под нос, — Не избегнет.
Это слово ему очень полюбилось. В шесть утра мы покинули избушку на курьих ножках. Утро было серым, стальное солнце скрывали облака оловянного цвета, вдобавок пошел мелкий колючий дождь. Я снял кепку, чтоб не падала, и стал ловить капли языком. На вкус они были сладкими. А Февраль мучился со своей банданой — она быстро промокла, и вода стекала ему за шиворот. Но снять эту тряпку он не захотел. На тропу войны он без банданы вообще не выходил. Серега рядом со мной шел сосредоточенный, занятый чем-то серьезным внутри себя. Мне хотелось завести с ним разговор, спросить, что означает его позывной Махровый, но ничего не получилось. Я подумал, что слишком много серьезности для обычной боевой операции и, наверно, тут что-то большее. Потом-то я сообразил, что это за большее, только вернуть уже ничего было нельзя.
В половине восьмого мы вышли к железной дороге в намеченной точке. Здесь сходились поперечные ветки и семафоры тормозили поезда. В чистом поле нас уже поджидал фашист на самосвале — как обычно, широко улыбался и гордо поблескивал очками. Заляпанной грязью тяжеловесной махиной мы заблокировали рельсы. После этого пятнадцать человек закопались в траву вдоль дороги, а шестнадцатый, Фашист, должен был своими миролюбивыми очечками и лохмами ввести машиниста в заблуждение. Машиниста лишать жизни не хотелось, главное, чтобы он не наделал глупостей.
Наделать их он не успел. Тормозить начал еще метров за сто пятьдесят до самосвала Поезд встал за тридцать метров, а вышедшего ругаться машиниста связали и усадили отдохнуть метра за два до грязнущего драндулета. Мне приказано было сторожить его, и все время операции я утешал себя тем, что «приказы не обсуждаются». Но охранять обездвиженного человека с кляпом во рту — все-таки скучное занятие. Когда раздались первые выстрелы, я отбежал в сторону от рельсов, чтобы хотя б видеть происходящее. Наши штурмовали третий вагон. Изнутри им отвечали огнем. Но, видимо, охраняющих было немного, и они прикрывали только двери. Одно окно вагона оказалось опущенным, туда подсадили обоих тощих Двоеславов. Через полминуты в переднюю дверь уже запрыгивали остальные. В конце вагона по нашим еще стреляли, но огонь быстро затих и там. К окнам первых двух вагонов прилипли перепуганные пассажиры. Видеть они могли немного, а высовываться никто не рисковал.
С начала операции прошло семь минут. Из поезда начали выводить детей, передавали одного за другим по цепочке из тамбура. Возле насыпи они сбились в кучу, по-цыплячьи жались друг к дружке. Совсем малявки, некоторые еще на ногах, наверно, нетвердо стояли.
Потом мне рассказали, что было в вагоне. Детей сопровождали двое охранников и женщина-воспитатель, вернее сказать надзиратель. Первым ее увидел Монах. Ствол автомата он держал опущенным в пол, но она все равно выставила перед собой ограждение из малышни и одного взяла на руки, закрываясь. Монах в рассказе назвал ее «бешеной селедкой» и «уродливой вешалкой». Злым голосом она сообщила, что «за детей заплачено, и вы за этот бандитский налет ответите». А Монах посмотрел на нее ясным взором и сказал: «Мадам, за торговлю людьми, особенно детьми, по моему глубокому убеждению, полагается смертная казнь. Но я вам оставляю жизнь. Живите пока, если совесть позволяет». И очень жалел потом об этих словах, когда Сереги не стало.
Паша из вагона выбрался обвешанный малышней, растерянный до крайности. В поезде какая-то растрепанная трехлетка, чумазая от слез, углядев Пашу, потянула к нему ручки, крепко вцепилась в камуфляж и заявила на него права: «Папа!» Паша, озадаченный тоже почти до слез, прижимал ее к себе и гладил по лохматой голове. Остальная малышня, сообразив дело, обступила его, висла прищепками на руках, ногах, верещала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Когда гром стихает, он сползает на пол и высовывается из дверей. Люди вповалку лежат на дороге. Мальчишке становится смешно — взрослые играют, устроили кучу-малу, притворяются. Черные уже ушли, они садятся в свою машину. Мальчишка слезает со ступенек и тихонько подбирается к лежащим. Они не шевелятся, не издают ни звука, у них страшные пустые лица с открытыми глазами, в которых ужас. Мальчишка подползает к матери, она лежит в середине. Он зовет ее, тянет за руку. На груди в платье — дыры, вокруг них расплывается красное. В ногах у нее валяется бумажный листок. Мальчишка готов зареветь в голос, но в этот момент взрывается кабина автобуса. Черные, уезжая, выстрелили по нему из своей машины. Грохот ошеломил мальчишку, отбросил в сторону, ударил о землю. Пламя взрыва накрыло половину лежащих людей. Мальчишка встал на четвереньки, потряс головой, внутри нее гудело. В руке у него был зажат бумажный листок. Мальчишка умел читать по слогам. На листке крупными кривыми буквами написано слово «СВОБОДА». Он еще не знал, что означает это страшное слово, но крепко запомнил его…
—… Потом мне рассказывали: когда меня нашли, я сидел на дороге и рвал на клочки какой-то листок бумаги. Меня отвезли в больницу, а оттуда забрала бабка. Они все долго ничего не говорили мне, думали, я ничего не знаю. Потом все-таки сказали, когда оформляли опекунство бабки. Сказали, автобус врезался в ту черную машину, когда она взорвалась, на ней была поставлена мина, все погибли, один я каким-то чудом выжил, Они решили, что меня выбросило волной через окно. Эта дикая ложь так меня поразила, что я не стал ее опровергать. Только позже, когда подрос, я догадался, что они говорили правду. Свою правду. И никогда не узнают другую правду, потому что не захотят. Другая правда слишком страшна для них. Им легче думать, что это просто мафия рубит лес и щепки летят…
Февраль сник и замолчал Он уже не злился на Леху за дурацкое слово. Молчали и мы. Я подумал, что по крайней мере у половины отряда в запасе имеется похожая история. Может, и не такая страшная, как у Февраля, но именно с нее ведется у каждого отсчет войны, которая прячется под чужой ложью и страхом правды.
— А тот колодец, через который мы лезли? — сдавленным голосом заговорил Леха. — Что это?
— Колодец — переход, — ответил Святополк. — Не всегда сюда можно попасть, просто захотев. Например, ты без колодца сюда вообще не смог бы перейти.
— Почему это? — ужаленно поинтересовался Леха.
— Ты из тех, кого мы называем мирными, — объяснил командир. — Это тот, у кого в голову крепко вдолблены «мир и безопасность», и ничего, кроме этого, он не видит и не знает. Постепенно ты перестанешь им быть, если только не испугаешься. Уже перестаешь.
Леха глубоко задумался.
— Колодец — это такая странная штука, которая обнажает суть вещей. Снимает с глаз розовые очки, — молвил Ярослав. — В данном случае — суть войны.
— А как его нашли, этот колодец? — это уже я спросил.
— Командир, а правда, кто обнаружил ход? — озадачился Фашист.
— Ваш покорный слуга, — с легкой усмешкой ответил Святополк. — Давно дело было, лет двенадцать назад, когда мы еще студентами на картошку ездили. Однажды вечером шел по деревне, девчонка подбегает, просит мячик из старого колодца во дворе достать. Вот и вышло — полез спасать мячик, а нашел такое, что ни в сказке сказать… — опять он усмехнулся. — В общем, голова в колодце закружилась, вылез с другого конца. Мяч вытащил, а девчонки след простыл. Издалека какие-то вопли неслись. Пошел туда, гляжу, глазам не верю. Думаю: кино, что ли, приехали снимать? Какие-то бандиты со стволами сгоняют деревенских к местному клубу, в воздух палят, орут. Один, с кирпичной рожей, поймал девчонку и завалил тут же, возле забора. Я в огороде чьем-то спрятался. В общем, никакое это не кино было. Кое-кого убили на месте. Главарь банды речь толкнул перед народом. Мол, они борцы за свободу и независимость…
Февраль поднял голову, вяло пошевелился. — Да, Лень, всегда одно и то же. На «Единственном пути» разнообразия не сыщешь, — сказал командир. — Потом этот подонок предложил деревенским вербоваться в банду. Кто отказывался, тех били прикладами и ногами. Человек трех в тесто смесили, уже не поднялись. Девчонок, какие попались, по очереди таскали к забору. У меня в голове, наверно, замкнуло что-то. Выпрыгнул с огорода этого, мысль была — звонить в милицию, а прибежал почему-то обратно к дому с колодцем Даже сомнений не возникло — полез в колодец, как будто там телефонная будка или сразу отряд омоновцев наготове. Насквозь его пролетел от волнения, даже не заметил. Гляжу, девчонка из дому бабку тащит, ревет. Меня увидела, еще больше разревелась. Оказалось, она подумала, что я в колодце утонул. Говорит, долго меня не было, час почти. А вопли от клуба еще громче стали. Я опять туда Народ бежит, кто кричит про драку, кто про пожар. В общем, была и драка, шпана пришлая затеяла, и клуб сгорел — подожгли. Несколько человек заживо спалились, двух ножом пырнули. Так все думали. Но я-то знал, что там было на самом деле…
— После капитуляции каждая деревенская дыра обзавелась собственной бандой, — презрительно сказал Варяг.
— Да, это был девяносто третий год. Все ошалели от дикой свободы, не знали, куда ее девать. Гитлер в сорок первом говорил, что в каждой русской деревне ему нужна местная секта, враждующая со всеми остальными. Разделяй и властвуй — вечный принцип. Нынешние наследники фюрера тоже хорошо его усвоили — секта, банда, один черт… Лет через десять я опять приехал в эту деревню, пришел к дому с колодцем. Бабка уже померла, внучка уехала, дом продавался за копейки. Я купил, вместе с колодцем.
— На такой недвижимости ты мог бы обогатиться, командир. — Жизнерадостный Монах решил развеять тоску, которую нагнали оба рассказа. — Организовал бы турбюро для любителей экстремального отдыха, отправлял сюда экскурсии.
— Я организовал, — грустно сказал Святополк, и снова по лицу его прошла тень, будто рябь по воде. Но, может, это была игра света от костра, — Вожу вас, гавриков, на экскурсии.
— Дохлый бизнес, — заверил его Монах…
Голоса становились бормочущими, неразличимыми. Я опять не заметил, как заснул, прямо в траве возле костра.
В несусветную рань об меня кто-то споткнулся. Как ошпаренный, я вывинтился из спального мешка и захлопал глазами. Вокруг суетилась утренняя жизнь» Пахло рисовой кашей, Серега делал зарядку, стоя на голове. Паша Маленький что-то усердно втолковывал командиру. Неподалеку из кустов высовывался Кир и криво ухмылялся. Я порадовался за Пашу, что он пережил еще одну ночь, наспех, рассеянно прочитал молитвы и пошел умываться. За завтраком выяснилось, что не все так просто. Малыш опять остался жив только благодаря своей волшебной интуиции, ангелу-хранителю с мегафоном возле правого уха. Сам Паша рассказывать был не мастак, за него это сделал в красках Серега, который тоже почему-то не спал в тот момент.
—… паршивец раздобыл где-то тротиловую шашку, поджег запал и аккуратно подложил дрыхнущему Пашке под бок. Что делает Паша? С закрытыми глазами он садится, шарит вокруг ручищами, нащупывает кастрюлю с вчерашним чаем и присасывается к ней. И все это не приходя в сознание, могу поклясться. Наконец отлипает от кастрюли, открывает глаза и видит почти прогоревший запал. Любой другой на месте Паши взял бы шашку и забросил подальше, пускай взрывается. Но вы же знаете Малыша. Ему было 6 жалко будить остальных. В результате он самым зверским образом утопил шашку в чае и опять завалился дрыхнуть.
Все, кто слушал эту историю, хохотали. Сам Паша скромно подсмеивался, а Кир опять куда-то смылся, не дожидаясь порки.
После завтрака командир собрал всех и обрисовал ситуацию. До железной дороги идти около полутора часов, на подготовку операции минут пятнадцать. Два человека, Леди Би и Фашист, отправились на задание — добывать транспорт. Вместе с ними Святополк услал Кира, чтоб не отвлекал Пашу мыслями о заслуженном наказании.
— Ничего, ничего, — прогудел Малыш себе под нос, — Не избегнет.
Это слово ему очень полюбилось. В шесть утра мы покинули избушку на курьих ножках. Утро было серым, стальное солнце скрывали облака оловянного цвета, вдобавок пошел мелкий колючий дождь. Я снял кепку, чтоб не падала, и стал ловить капли языком. На вкус они были сладкими. А Февраль мучился со своей банданой — она быстро промокла, и вода стекала ему за шиворот. Но снять эту тряпку он не захотел. На тропу войны он без банданы вообще не выходил. Серега рядом со мной шел сосредоточенный, занятый чем-то серьезным внутри себя. Мне хотелось завести с ним разговор, спросить, что означает его позывной Махровый, но ничего не получилось. Я подумал, что слишком много серьезности для обычной боевой операции и, наверно, тут что-то большее. Потом-то я сообразил, что это за большее, только вернуть уже ничего было нельзя.
В половине восьмого мы вышли к железной дороге в намеченной точке. Здесь сходились поперечные ветки и семафоры тормозили поезда. В чистом поле нас уже поджидал фашист на самосвале — как обычно, широко улыбался и гордо поблескивал очками. Заляпанной грязью тяжеловесной махиной мы заблокировали рельсы. После этого пятнадцать человек закопались в траву вдоль дороги, а шестнадцатый, Фашист, должен был своими миролюбивыми очечками и лохмами ввести машиниста в заблуждение. Машиниста лишать жизни не хотелось, главное, чтобы он не наделал глупостей.
Наделать их он не успел. Тормозить начал еще метров за сто пятьдесят до самосвала Поезд встал за тридцать метров, а вышедшего ругаться машиниста связали и усадили отдохнуть метра за два до грязнущего драндулета. Мне приказано было сторожить его, и все время операции я утешал себя тем, что «приказы не обсуждаются». Но охранять обездвиженного человека с кляпом во рту — все-таки скучное занятие. Когда раздались первые выстрелы, я отбежал в сторону от рельсов, чтобы хотя б видеть происходящее. Наши штурмовали третий вагон. Изнутри им отвечали огнем. Но, видимо, охраняющих было немного, и они прикрывали только двери. Одно окно вагона оказалось опущенным, туда подсадили обоих тощих Двоеславов. Через полминуты в переднюю дверь уже запрыгивали остальные. В конце вагона по нашим еще стреляли, но огонь быстро затих и там. К окнам первых двух вагонов прилипли перепуганные пассажиры. Видеть они могли немного, а высовываться никто не рисковал.
С начала операции прошло семь минут. Из поезда начали выводить детей, передавали одного за другим по цепочке из тамбура. Возле насыпи они сбились в кучу, по-цыплячьи жались друг к дружке. Совсем малявки, некоторые еще на ногах, наверно, нетвердо стояли.
Потом мне рассказали, что было в вагоне. Детей сопровождали двое охранников и женщина-воспитатель, вернее сказать надзиратель. Первым ее увидел Монах. Ствол автомата он держал опущенным в пол, но она все равно выставила перед собой ограждение из малышни и одного взяла на руки, закрываясь. Монах в рассказе назвал ее «бешеной селедкой» и «уродливой вешалкой». Злым голосом она сообщила, что «за детей заплачено, и вы за этот бандитский налет ответите». А Монах посмотрел на нее ясным взором и сказал: «Мадам, за торговлю людьми, особенно детьми, по моему глубокому убеждению, полагается смертная казнь. Но я вам оставляю жизнь. Живите пока, если совесть позволяет». И очень жалел потом об этих словах, когда Сереги не стало.
Паша из вагона выбрался обвешанный малышней, растерянный до крайности. В поезде какая-то растрепанная трехлетка, чумазая от слез, углядев Пашу, потянула к нему ручки, крепко вцепилась в камуфляж и заявила на него права: «Папа!» Паша, озадаченный тоже почти до слез, прижимал ее к себе и гладил по лохматой голове. Остальная малышня, сообразив дело, обступила его, висла прищепками на руках, ногах, верещала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31