К настоящему союзу умов, которого лишили их эти упыри, – как лишили и все человечество, спустившись к нему с небес лишь для того, чтобы собрать наши мозги, как цветы на лугу, и устремиться прочь к звездам. Пожалуйста, Господи, ради человечества прошу, не для себя.
Благослови, Господи, Фонд Эттингера. Благослови и помоги им воскресить замороженные тела и излечить их».
Подобную молитву он шептал много раз и прежде, ведь его четырехлетняя племянница была заморожена в жидком азоте после смерти от рака прошлым летом.
Осторожно пошевелив головой в шлеме, Пип стер пот со лба. Луч его нашлемного фонаря заплясал в аквариуме замороженных мозгов.
Соул пронес Видью полем – той же дорогой, которой пришел. Хоть это и было далеко в обход дома, зато здесь более безлюдно, меньше вероятности встретиться с кем-нибудь. По пути холодный воздух стал постепенно проникать в сон Видьи. Мальчик еще никогда не чувствовал такого холода. Его губы попробовали воздух на вкус и скривились. Щеки запунцовели. Кожа покрылась мурашками.
Соул пересек дорогу, на которой разошлись их пути с Пьером, и увидел голубой автомобиль, припаркованный возле дома. «Фольксваген» означал движение. А значит, возможность бегства.
Он обнял мальчика еще крепче, как мать обнимает дитя, – и вдруг губы ребенка дрогнули, и послышались странные, загадочные звуки.
Глаза Видьи открылись, и он уставился пустым бессмысленным взором в голубой свод неба и возвышающиеся вокруг остовы деревьев.
Айлин и Пьер вышли Соулу навстречу. Пьер придержал ее за руку, останавливая, едва увидел мальчика.
– Крис – что это еще за игры?
Она смотрела на Видью, и мальчик отвечал рассеянным взглядом, просто остановив на ней глаза.
– Вы что, привезли индейского мальчика из Бразилии?
– Крис ничего не привозил, кроме себя и меня, – ответил за него Пьер. – Это один из его экспериментальных детей из Гэддонского Блока. Они их держат под замком и строгой охраной… Крис поставил крест на своей карьере тем, что принес этого ребенка сюда.
В доме затрезвонил телефон.
Пьер неохотно отпустил руку Айлин.
– Я сниму? Догадываюсь, что они скажут. Ты не представляешь, что случилось, Айлин. Твой Крис только что покончил со своей драгоценной карьерой и развеял клочки по ветру.
Айлин в замешательстве посмотрела на француза.
– Что-о?
– Крис только что пробил огромную дыру…
– Дыру?
– В безопасности. Хотя бог знает почему. Не похоже, чтобы он того…
Крис крепко сжал ребенка в объятиях и посмотрел на него. Уставился в упор, как волчица на новорожденного детеныша.
– К счастью, он здоров, – сказал он, скорее самому себе, чем Пьеру и Айлин. – Психически он вполне здоров. Смышленый парень. Смотрите, он все понимает.
Пьер вопросительно помахал в сторону дома, где продолжал названивать телефон. Но Айлин не одарила его вниманием. Она переводила взгляд с мужа на ребенка, наспех одетого и обутого. Пьер, пожав плечами, побрел в сторону дома.
– Ты хочешь сказать, что это твой ребенок, Крис?
– А как же? Чей же еще?
– Но… когда? Как? И для этого ты притащил сюда Пьера – чтобы он стал свидетелем этой мелочной семейной разборки? Этой жалкой расплаты «зуб за зуб». И это все, что ты смог придумать после стольких дней разлуки? Ты мелочное, злобное ничтожество!
Видья неотрывно смотрел в ее лицо, искаженное злобой. Он извивался змеей в объятиях Соула: холодный воздух ужалил его в лицо.
Соул посмотрел на жену. Вспышка гнева с ее стороны озадачила его и смутила. Она казалась такой безумной, такой неуместной. И потом «после стольких дней» – это было сказано о менее чем двухнедельном отсутствии.
– Видья мое дитя – дитя моего разума!
– Так Питер, значит, уже не продукт твоего великого разума? И у тебя хватает наглости, Крис, вмешивать в это дело еще и Пьера.
– Это случайность – то, что Пьер прилетел вместе со мной. Честное слово. Боже мой, ну почему ты видишь в этом какой-то дешевый трюк?
– Разве я могу понять тебя? Откуда мне знать, почему твое подсознание нуждается в таких вот розыгрышах?
– Розыгрышах? Что за черт – о чем ты говоришь!
– О визите Пьера. Затем твой театральный выход с твоим «настоящим» ребенком на руках. Ах, это же «дитя твоего ума»? Я не могу состязаться с этим! Вот уж действительно – дитя твоего мозга!
Глаза ребенка перескакивали с Соула на его жену и обратно. Наэлектризованность слов между ними подзаряжала его – он жадно впитывал эмоции. Соулу приходилось все крепче сдерживать его вырывающееся тело.
Все это были эмоции. Смысла в них не было. У него и мысли не возникало вкладывать что-то в приход Пьера. Если за этим что и стояло – то лишь великодушие. А не театральная поза и не розыгрыш, по версии Айлин. Попытка дать ей что-то, ничего при этом не отбирая и не пытаясь унизить.
– Думаю, здесь мне оставаться нельзя. Ты не дашь мне ключи от машины? Надо отвезти его отсюда подальше.
– Это выше моего понимания. Ты просто… изумляешь меня.
Соул почувствовал легкое головокружение, нечто вроде щекотки в голове.
Айлин отступила во двор. Дом, автомобиль, ландшафт, окрестный пейзаж – все слегка изменилось. Осталось на месте – но другое.
Перед глазами Криса вставали знакомые вещи, но видел он их словно впервые в жизни. Знакомые, они в то же время были чрезвычайно странными и какими-то свежими, новыми. Их цвета таяли и в то же время были как никогда яркими. Их формы складывались в почти знакомую картинку – и одновременно были искаженными в перспективе, как будто правила перспективы противоречили друг другу.
Дом был теперь не просто домом, но и гигантской красной коробкой из пластиковых кирпичиков. Автомобиль был не просто «фольксвагеном» с закрытым кузовом, но и большим сфероидом – придавленным шаром из пластика и стекла, лишенным очевидных функций.
Айлин стояла перед ним – плоская фигура на экране, подвешенная в воздухе.
А позади простиралась голая бесплодная равнина, уходящая в бесконечность. Паника овладела Соулом, когда, поискав глазами границы мира, он не нашел их. Большая часть того, что открывалось глазам, – зона смешанного света, где-то очень далеко. Но в самом ли деле далеко? Или, наоборот, очень близко? Этого он сказать не мог. И как только попытался сконцентрироваться на этой проблеме, мир стал пугающе мерцать, становясь в мгновение ока то неохватно большим, то совсем крошечным. В этой зоне хаоса линии ломались и исчезали точками, упрямо не желавшими исчезнуть. Он попытался смоделировать стену, из этой мешанины света и далекой тьмы, но стена, наполовину воздвигнутая воображением, колебалась перед глазами, как полог, то приближаясь вплотную, то исчезая в бескрайней дали, изгибаясь и сокращаясь, как будто его перекатывали внутри огромной проглотившей его стеклянной бутыли – и стеклянные стены желудка пульсировали вокруг, в то время как желудочная кислота щекотала кожу невидимыми язычками.
Из безграничной грозной равнины вырастали, как грибы, застывшие великаны, балансируя на крепких ногах, лениво размахивая над головами сотнями рук и распуская тысячи пальцев, похожие на легендарных греческих гекатонхейров – сторуких гигантов.
Вне их досягаемости находилась большая часть этого громадного желудка – его туманные смутные глубины были голубого цвета. Они парили перед ним, спрессовывая Соула в крохотное пятнышко, затем раздувая его вновь, пока не начинало казаться, что голова его взорвется, если он будет продолжать думать об этом.
Затем он сделал невозможное.
Он извернулся в страхе в собственных объятиях, на мгновение увидев обоих: себя удерживающего и себя выкручивающегося – увидел Себя, который держал, и Себя, которого держали. Два образа накладывались один на другой. Это двойное видение распалось почти так же скоро, как и появилось, и два его состояния стали изменяться каждое по отдельности перед его встревоженным взором.
Две версии Соула перегоняли одна другую, быстро, точно соревнуясь, набирая темп, вспыхивая перед его глазами, точно кадры кинопленки, и производили сумбурную, головокружительную иллюзию протяженности – но в двух разных местах одновременно.
Вскоре видения опять совместились – и он овладел собой, и боролся сам с собою, не зная, какое из этих состояний – истинное.
Зыбкое двойное видение продолжало колебаться перед ним. Он был Соулом Мужчиной, глядевшим со страхом и подступающей тошнотой в глаза Соула Мальчика. Но глаза эти разрастались в глубокие пруды. Зеркала. Стеклянные блюдца. Он мог разглядеть в них собственное отражение, то есть одновременно видеть себя посредством себя.
В их глубинах неистово раскручивался водоворот, всасывая все в исчезающую точку, которая никогда не исчезала.
Небо он нес, как шляпу. Он знал каждое пятнышко и колечко облаков, едва видимых на голубом. Его пальцы переплетались с ветвями деревьев. Его язык обнаруживал все новые ряды кирпичных зубов в закрытом красном рту проглотившего его дома. Но в то же время он знал, что проглочен пульсирующим полупрозрачным желудком внешнего мира.
Этот мир зыбился, переходя в какое-то новое состояние.
Он распадался, от линий и твердых тел переходил к пуантилистскому хаосу точек. Ярких и темных точек. Голубых, красных, зеленых. Никакие формы не хранили правдоподобия. Никакие расстояния не укладывались в привычные представления о длине. Новые формы использовали эти точки совершенно произвольно, впрыгивая в бытие среди осколков чувственных восприятий – и сражались за место в потоке существования. А затем распадались. И вырастали новые формы.
Новое существо боролось за то, чтобы построить себя вне потока информации, захлестнувшего его. Но все разумные границы растворялись.
Мир навалился на него, чтобы кристаллизироваться в его сознании.
Где было третье измерение, что еще сохраняло реальность? Этот мир, теперь казавшийся двухмерным, плотно давил на его глаза, и уши, и нос, подобно мембране, битком набитый материей, как сердцевина коллапсировавшей звезды.
Давление в его голове сделало насущной необходимостью проложить путь сквозь эту мембрану – чтобы вернуть вещам трехмерность и поглотить чрезмерный избыток данных.
И все же Соул инстинктивно опасался, что мир, который он видел, уже был трехмерным, что его двухмерность была иллюзией. Опасался, что произведет какое-то насилие над этим миром, какому нет места в любой реальности.
Он как будто смотрел кино. Но с каждой новой сценой прежние кадры отказывались уходить с экрана. Он должен был найти выход из этих бесчисленных вариантов Этой-Реалъности. Выкинуть их из головы.
Мужчина держал Мальчика. И он с безотчетным ужасом понимал, что эти мысли и эмоции принадлежали по преимуществу Видье и относились к нему, мальчику, – а между тем ими был захвачен сам Соул.
Действительность – это концентрационный лагерь, куда помещены концепты – для выживания в хаотической вселенной. Бескрайние ряды бараков, разделенных на блоки проволокой под напряжением, которую бороздят прожектора Внимания, выхватывая поочередно из темноты то одну, то другую группу бараков.
Мысли, словно заключенные концлагеря – причем заключенные в целях их же собственной безопасности – снуют и маршируют и трудятся в плоской двухмерной зоне, срезаемые лучами лазеров безумия и иррациональности в случае попытки к бегству.
Концентрационный лагерь Видьи лопался по швам. Ограждения падали под давлением напиравших тел. Внешние линии ограждений – границы, за которыми лежало невыразимое словами, – тоже с треском разлетелись. И все это было не к добру, поскольку концлагерь – единственная форма выживания видов.
Мысли Видьи выхлестывали – в ум Соула и в этот беспредельный хаос за границами мышления, «где нам слова не дано», уволакивая его за собою.
Соул все больше осознавал приближение плоского призрака, который, жестикулируя, надвигался на него.
Голос с французским акцентом вопил:
– Ради бога, отойди от него, Крис! Мальчик сошел с ума. Он может заразить тебя своим безумием. По телефону передали, это называется проективная эмпатия. Это безумие. Сейчас приедет «скорая». Положи его и отойди…
Плоский силуэт призрака из точек втянул вторую призрачную фигуру обратно в кирпичнозубый рот, который хотел проглотить его. Но он был вне границ, высоко паря.
– Крис, посмотри правде в глаза! Боже, ты создал монстра почище шемахойского зверя!
Мир настойчиво расцветал вокруг миллионами бит информации.
Мир был готов к имбеддингу – к внедрению. Величайший был готов внедриться в Нижайшего. Он неистово искал смежных измерений существования, которые могли бы принять эту воду, перехлестнувшую из разбитой плотины цивилизованного мышления. И все же давление могло вылиться лишь в привычные рамки измерений, какими мозг мог воспринять их. Страх близкой развязки нарастал – паника, подобно имбеддингу, свивалась внутри Соула кольцами.
– Пойдем отсюда, Крис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Благослови, Господи, Фонд Эттингера. Благослови и помоги им воскресить замороженные тела и излечить их».
Подобную молитву он шептал много раз и прежде, ведь его четырехлетняя племянница была заморожена в жидком азоте после смерти от рака прошлым летом.
Осторожно пошевелив головой в шлеме, Пип стер пот со лба. Луч его нашлемного фонаря заплясал в аквариуме замороженных мозгов.
Соул пронес Видью полем – той же дорогой, которой пришел. Хоть это и было далеко в обход дома, зато здесь более безлюдно, меньше вероятности встретиться с кем-нибудь. По пути холодный воздух стал постепенно проникать в сон Видьи. Мальчик еще никогда не чувствовал такого холода. Его губы попробовали воздух на вкус и скривились. Щеки запунцовели. Кожа покрылась мурашками.
Соул пересек дорогу, на которой разошлись их пути с Пьером, и увидел голубой автомобиль, припаркованный возле дома. «Фольксваген» означал движение. А значит, возможность бегства.
Он обнял мальчика еще крепче, как мать обнимает дитя, – и вдруг губы ребенка дрогнули, и послышались странные, загадочные звуки.
Глаза Видьи открылись, и он уставился пустым бессмысленным взором в голубой свод неба и возвышающиеся вокруг остовы деревьев.
Айлин и Пьер вышли Соулу навстречу. Пьер придержал ее за руку, останавливая, едва увидел мальчика.
– Крис – что это еще за игры?
Она смотрела на Видью, и мальчик отвечал рассеянным взглядом, просто остановив на ней глаза.
– Вы что, привезли индейского мальчика из Бразилии?
– Крис ничего не привозил, кроме себя и меня, – ответил за него Пьер. – Это один из его экспериментальных детей из Гэддонского Блока. Они их держат под замком и строгой охраной… Крис поставил крест на своей карьере тем, что принес этого ребенка сюда.
В доме затрезвонил телефон.
Пьер неохотно отпустил руку Айлин.
– Я сниму? Догадываюсь, что они скажут. Ты не представляешь, что случилось, Айлин. Твой Крис только что покончил со своей драгоценной карьерой и развеял клочки по ветру.
Айлин в замешательстве посмотрела на француза.
– Что-о?
– Крис только что пробил огромную дыру…
– Дыру?
– В безопасности. Хотя бог знает почему. Не похоже, чтобы он того…
Крис крепко сжал ребенка в объятиях и посмотрел на него. Уставился в упор, как волчица на новорожденного детеныша.
– К счастью, он здоров, – сказал он, скорее самому себе, чем Пьеру и Айлин. – Психически он вполне здоров. Смышленый парень. Смотрите, он все понимает.
Пьер вопросительно помахал в сторону дома, где продолжал названивать телефон. Но Айлин не одарила его вниманием. Она переводила взгляд с мужа на ребенка, наспех одетого и обутого. Пьер, пожав плечами, побрел в сторону дома.
– Ты хочешь сказать, что это твой ребенок, Крис?
– А как же? Чей же еще?
– Но… когда? Как? И для этого ты притащил сюда Пьера – чтобы он стал свидетелем этой мелочной семейной разборки? Этой жалкой расплаты «зуб за зуб». И это все, что ты смог придумать после стольких дней разлуки? Ты мелочное, злобное ничтожество!
Видья неотрывно смотрел в ее лицо, искаженное злобой. Он извивался змеей в объятиях Соула: холодный воздух ужалил его в лицо.
Соул посмотрел на жену. Вспышка гнева с ее стороны озадачила его и смутила. Она казалась такой безумной, такой неуместной. И потом «после стольких дней» – это было сказано о менее чем двухнедельном отсутствии.
– Видья мое дитя – дитя моего разума!
– Так Питер, значит, уже не продукт твоего великого разума? И у тебя хватает наглости, Крис, вмешивать в это дело еще и Пьера.
– Это случайность – то, что Пьер прилетел вместе со мной. Честное слово. Боже мой, ну почему ты видишь в этом какой-то дешевый трюк?
– Разве я могу понять тебя? Откуда мне знать, почему твое подсознание нуждается в таких вот розыгрышах?
– Розыгрышах? Что за черт – о чем ты говоришь!
– О визите Пьера. Затем твой театральный выход с твоим «настоящим» ребенком на руках. Ах, это же «дитя твоего ума»? Я не могу состязаться с этим! Вот уж действительно – дитя твоего мозга!
Глаза ребенка перескакивали с Соула на его жену и обратно. Наэлектризованность слов между ними подзаряжала его – он жадно впитывал эмоции. Соулу приходилось все крепче сдерживать его вырывающееся тело.
Все это были эмоции. Смысла в них не было. У него и мысли не возникало вкладывать что-то в приход Пьера. Если за этим что и стояло – то лишь великодушие. А не театральная поза и не розыгрыш, по версии Айлин. Попытка дать ей что-то, ничего при этом не отбирая и не пытаясь унизить.
– Думаю, здесь мне оставаться нельзя. Ты не дашь мне ключи от машины? Надо отвезти его отсюда подальше.
– Это выше моего понимания. Ты просто… изумляешь меня.
Соул почувствовал легкое головокружение, нечто вроде щекотки в голове.
Айлин отступила во двор. Дом, автомобиль, ландшафт, окрестный пейзаж – все слегка изменилось. Осталось на месте – но другое.
Перед глазами Криса вставали знакомые вещи, но видел он их словно впервые в жизни. Знакомые, они в то же время были чрезвычайно странными и какими-то свежими, новыми. Их цвета таяли и в то же время были как никогда яркими. Их формы складывались в почти знакомую картинку – и одновременно были искаженными в перспективе, как будто правила перспективы противоречили друг другу.
Дом был теперь не просто домом, но и гигантской красной коробкой из пластиковых кирпичиков. Автомобиль был не просто «фольксвагеном» с закрытым кузовом, но и большим сфероидом – придавленным шаром из пластика и стекла, лишенным очевидных функций.
Айлин стояла перед ним – плоская фигура на экране, подвешенная в воздухе.
А позади простиралась голая бесплодная равнина, уходящая в бесконечность. Паника овладела Соулом, когда, поискав глазами границы мира, он не нашел их. Большая часть того, что открывалось глазам, – зона смешанного света, где-то очень далеко. Но в самом ли деле далеко? Или, наоборот, очень близко? Этого он сказать не мог. И как только попытался сконцентрироваться на этой проблеме, мир стал пугающе мерцать, становясь в мгновение ока то неохватно большим, то совсем крошечным. В этой зоне хаоса линии ломались и исчезали точками, упрямо не желавшими исчезнуть. Он попытался смоделировать стену, из этой мешанины света и далекой тьмы, но стена, наполовину воздвигнутая воображением, колебалась перед глазами, как полог, то приближаясь вплотную, то исчезая в бескрайней дали, изгибаясь и сокращаясь, как будто его перекатывали внутри огромной проглотившей его стеклянной бутыли – и стеклянные стены желудка пульсировали вокруг, в то время как желудочная кислота щекотала кожу невидимыми язычками.
Из безграничной грозной равнины вырастали, как грибы, застывшие великаны, балансируя на крепких ногах, лениво размахивая над головами сотнями рук и распуская тысячи пальцев, похожие на легендарных греческих гекатонхейров – сторуких гигантов.
Вне их досягаемости находилась большая часть этого громадного желудка – его туманные смутные глубины были голубого цвета. Они парили перед ним, спрессовывая Соула в крохотное пятнышко, затем раздувая его вновь, пока не начинало казаться, что голова его взорвется, если он будет продолжать думать об этом.
Затем он сделал невозможное.
Он извернулся в страхе в собственных объятиях, на мгновение увидев обоих: себя удерживающего и себя выкручивающегося – увидел Себя, который держал, и Себя, которого держали. Два образа накладывались один на другой. Это двойное видение распалось почти так же скоро, как и появилось, и два его состояния стали изменяться каждое по отдельности перед его встревоженным взором.
Две версии Соула перегоняли одна другую, быстро, точно соревнуясь, набирая темп, вспыхивая перед его глазами, точно кадры кинопленки, и производили сумбурную, головокружительную иллюзию протяженности – но в двух разных местах одновременно.
Вскоре видения опять совместились – и он овладел собой, и боролся сам с собою, не зная, какое из этих состояний – истинное.
Зыбкое двойное видение продолжало колебаться перед ним. Он был Соулом Мужчиной, глядевшим со страхом и подступающей тошнотой в глаза Соула Мальчика. Но глаза эти разрастались в глубокие пруды. Зеркала. Стеклянные блюдца. Он мог разглядеть в них собственное отражение, то есть одновременно видеть себя посредством себя.
В их глубинах неистово раскручивался водоворот, всасывая все в исчезающую точку, которая никогда не исчезала.
Небо он нес, как шляпу. Он знал каждое пятнышко и колечко облаков, едва видимых на голубом. Его пальцы переплетались с ветвями деревьев. Его язык обнаруживал все новые ряды кирпичных зубов в закрытом красном рту проглотившего его дома. Но в то же время он знал, что проглочен пульсирующим полупрозрачным желудком внешнего мира.
Этот мир зыбился, переходя в какое-то новое состояние.
Он распадался, от линий и твердых тел переходил к пуантилистскому хаосу точек. Ярких и темных точек. Голубых, красных, зеленых. Никакие формы не хранили правдоподобия. Никакие расстояния не укладывались в привычные представления о длине. Новые формы использовали эти точки совершенно произвольно, впрыгивая в бытие среди осколков чувственных восприятий – и сражались за место в потоке существования. А затем распадались. И вырастали новые формы.
Новое существо боролось за то, чтобы построить себя вне потока информации, захлестнувшего его. Но все разумные границы растворялись.
Мир навалился на него, чтобы кристаллизироваться в его сознании.
Где было третье измерение, что еще сохраняло реальность? Этот мир, теперь казавшийся двухмерным, плотно давил на его глаза, и уши, и нос, подобно мембране, битком набитый материей, как сердцевина коллапсировавшей звезды.
Давление в его голове сделало насущной необходимостью проложить путь сквозь эту мембрану – чтобы вернуть вещам трехмерность и поглотить чрезмерный избыток данных.
И все же Соул инстинктивно опасался, что мир, который он видел, уже был трехмерным, что его двухмерность была иллюзией. Опасался, что произведет какое-то насилие над этим миром, какому нет места в любой реальности.
Он как будто смотрел кино. Но с каждой новой сценой прежние кадры отказывались уходить с экрана. Он должен был найти выход из этих бесчисленных вариантов Этой-Реалъности. Выкинуть их из головы.
Мужчина держал Мальчика. И он с безотчетным ужасом понимал, что эти мысли и эмоции принадлежали по преимуществу Видье и относились к нему, мальчику, – а между тем ими был захвачен сам Соул.
Действительность – это концентрационный лагерь, куда помещены концепты – для выживания в хаотической вселенной. Бескрайние ряды бараков, разделенных на блоки проволокой под напряжением, которую бороздят прожектора Внимания, выхватывая поочередно из темноты то одну, то другую группу бараков.
Мысли, словно заключенные концлагеря – причем заключенные в целях их же собственной безопасности – снуют и маршируют и трудятся в плоской двухмерной зоне, срезаемые лучами лазеров безумия и иррациональности в случае попытки к бегству.
Концентрационный лагерь Видьи лопался по швам. Ограждения падали под давлением напиравших тел. Внешние линии ограждений – границы, за которыми лежало невыразимое словами, – тоже с треском разлетелись. И все это было не к добру, поскольку концлагерь – единственная форма выживания видов.
Мысли Видьи выхлестывали – в ум Соула и в этот беспредельный хаос за границами мышления, «где нам слова не дано», уволакивая его за собою.
Соул все больше осознавал приближение плоского призрака, который, жестикулируя, надвигался на него.
Голос с французским акцентом вопил:
– Ради бога, отойди от него, Крис! Мальчик сошел с ума. Он может заразить тебя своим безумием. По телефону передали, это называется проективная эмпатия. Это безумие. Сейчас приедет «скорая». Положи его и отойди…
Плоский силуэт призрака из точек втянул вторую призрачную фигуру обратно в кирпичнозубый рот, который хотел проглотить его. Но он был вне границ, высоко паря.
– Крис, посмотри правде в глаза! Боже, ты создал монстра почище шемахойского зверя!
Мир настойчиво расцветал вокруг миллионами бит информации.
Мир был готов к имбеддингу – к внедрению. Величайший был готов внедриться в Нижайшего. Он неистово искал смежных измерений существования, которые могли бы принять эту воду, перехлестнувшую из разбитой плотины цивилизованного мышления. И все же давление могло вылиться лишь в привычные рамки измерений, какими мозг мог воспринять их. Страх близкой развязки нарастал – паника, подобно имбеддингу, свивалась внутри Соула кольцами.
– Пойдем отсюда, Крис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34