В тот раз повеселились, но обычно такого не любили и крыли новичка на чем свет стоит. Было в их редких ошибках и нашей раздраженной всеобщей ругани, которой раньше на оперативках и не слышали, что-то от дикого возмущения ребенка. Малыш не может понять, о чем большие дяди и тети так легко и свободно говорят, а он только слушает с глупым видом. Взрослые неудачно каламбурят и потом никак не могут заставить ребенка замолчать — для него этот каламбур единственно понятная фраза. И им приходится терпеть увлеченное повторение невинным дитятком сальных или политических намеков — разъяснение отберет слишком много времени.
Среди этого карнавала новостей, потока изменений вечера и ночи, проводимые дома, источились, стали чуточку иллюзорными, нереальными. Когда мы с Наташей боялись проигрыша в Гонке — наши разумы требовали для себя удовольствий, они жаждали новых игрушек интеллекта, чтобы не видеть мрачной перспективы. Сейчас же мы будто отмечали будущие похороны своих тел. О, как бы далеко мы ни ушли по дороге преображения, чувственные удовольствия будут доступны для нас, без этого человек не сможет оставаться человеком. Радость и ужас, кайф и боль, оргазм и опьянение — все это должно будет остаться с нами по определению человечности. Но мы хотели испробовать той почти абсолютной власти тела над разумом, что исчезнет с переходом в машину. Чего только не было в эти дни медового месяца — все те удовольствия и острые ощущения, на которые мы не осмеливались раньше, в пору необходимости держать хорошую форму, вошли в ассортимент нашего отдыха. Но это не отменяло второстепенности домашнего существования.
Настоящая жизнь была здесь, в институте, она пульсировала, звала к себе и требовала ежесекундного внимания. Она была как очередь к кассе в день зарплаты, как описывал мне ее дед, — все коллеги знают друг друга не один год, все дисциплинированны и вежливы, порядок соблюдается идеально, но из очереди лучше не отлучаться. Исчезнет то ощущение сопричастности, общего дела, плеча товарища, с которым вместе раскручиваешь вал мельницы. Личное в моей жизни почти исчезло, только два ярких пятна, два разговора ввинтились в дерево моей памяти.
Я и Наташа стоим на краю обрыва и смотрим на заходящее солнце. Даже не обрыва — почти бездонной пропасти. Под ногами красный песчаник, а ниже туман без конца и края с редкими зубьями утесов на горизонте. Легкий ветерок обдувает лица. Все это слишком красиво, слишком поэтично и радостно, чтобы быть настоящим. Зрелище медленно проникает в мое сознание, там разгорается чувство восторга, яркой эйфории. Кажется, мы готовимся взлететь (ее каприз), и у нас медленно отрастают крылья — нейрошунты вкладывают навыки полета в наши головы.
Она медленно отводит взгляд от ярко-оранжевого диска, готового утонуть в далеком слое облаков. Чуть размягчается упрямый изгиб губ, в глазах — легчайший оттенок неуверенности.
— Павел, ты помнишь как боялись дикого ИИ полгода назад? — Легкое шевеление оперенной лопаткой.
— Помню.
— А где он теперь?
— Его нет. — Иногда лучше дать ей выговориться, выплеснуть свое сомнение в словах.
— А где мы будем через год? — Нет в ее лице той убежденности, той идеи, которая билась в ее глазах летом. — Понимаешь, мы становимся железом на самом кончике копья судьбы — лезем на рожон. Хорошо быть первым, вторым, десятым среди вечных, но первые и уходят первыми — железо стачивается.
— Ты не хочешь поворачивать, Наташа. Сомневаешься, но не повернешь. Я знаю. И что делать?
— Ты слышал, что списки преображенных публикуют на каждом углу? Многие учат наизусть. Держат в памяти десятки имен. Я не хочу быть такой заметной. Это вредно для здоровья.
Вот корень ее сомнения, все-таки это страх. Но чем победить его?
— А ты помнишь фамилию десятого космонавта планеты? Или хотя бы пятого или третьего? Кто был за Гагариным? Тогда их помнили по именам-отчествам, биографии рассказывали. Обожание или ненависть толпы быстро проходят, Наташа. Сколько раз такое было. Главное — не давать ей новых поводов для разговоров. Какой повод даем мы — номер в списке? В стране мы даже не в первой сотне, на Земле — не в первой тысяче. Нас укрывают те, кто идет за нами. Толпа обезличивает первых людей в своих рядах.
— Да не этого я боюсь. — Она дергает плечом, и отрастающее крыло за ее спиной хлопает в ответ. — Острие копья — это власть. Мы возьмем ее слишком много...
— Где же твоя жажда всевластия?
— Она со мной. Но... Власть не должна опалять, сжигать. А сейчас обжечься — раз плюнуть.
— Ха-ха-ха. — Сухой и почти беззвучный смех вырывается из моего горла. — У нас никогда не будет слишком много власти. Мы все равно останемся во вторых рядах, ты же сама это понимаешь. Опомнись, милая, кто и куда нас пустит? А копье судьбы? На каждого известного охотятся многие. Но трава, которая никогда не исчезает, — она ведь не может защитить отдельную травинку? Или ты хочешь быть травинкой, которую прохожий сорвет из каприза?
Улыбаюсь и щекочу ее крылом.
— Ай, хватит. Ха-ха... Ха! — Она щекочется в ответ, смеется, и тревога уходит из ее глаз.
Когда еще через минуту где-то в наших затылках звучит сигнал готовности, она расправляет крылья, хлопает ими и смотрит вдаль. Потом протягивает ко мне руки.
— Поцелуй меня, Павел. — В ее голосе слышен остывающий пепел сомнений и напевность радости жизни.
Мы единым сгустком плоти шагаем в бездну, и крылья за нашими спинами начинают бить все быстрей и быстрей.
Эта самая радость жизни может прорваться к воздуху, проявиться в человеческих делах самым неожиданным, хотя и привычным образом. Утешает то, что эту неожиданность можно использовать, пусть даже в том странном разговоре с сыном.
В поселке каждый хозяин дома устраивает свой сад по-своему, но изгородей между участками почти нет. По усыпанным мелким гравием узким дорожкам можно перейти от одного края периметра к другому. Только не надо слишком близко подходить к чужим домам — это считается плохим тоном, и вас там встретит местный домовой или цербер, смотря по вкусу его хозяина. Получившийся общий парк напоминал бы лоскутное одеяло, неряшливо сшитое из кусочков разных лужаек, лесов и озер, не будь общего принципа его высадки и нескольких оформительских программ.
А так — серый гравий шуршал под нашими ботинками, мы шли по гармоничным переходам от сосен и туй к яблоням и облепихам. Деревья, правда, еще стояли голые, нас окружала отчаянно зеленая трава, фигурные, отделанные под дикость камни и блеклый кустарник на заднем плане. Дорожка упорно не желала быть прямой, резких поворотов тоже не делала, и казалось, что мы идем по бесконечным дугам окружности.
Я не видел Ваську живьем последние месяца четыре, только быстрые звонки, когда ни у него, ни у меня нет времени говорить на серьезные темы. Он чуточку подрос, вытянулся. Движения рук стали резкими, чуть нервными. Обычный мальчишка в пятнистом комбинезоне ядовитых оттенков. Мой сын. Домой ко мне он идти не захотел, теперь мы жили там вместе с Наташей, а к ней у Васьки теплых чувств не наблюдалось. Выезжать за периметр не хотелось уже мне, поэтому мы медленно ходили среди деревьев по серому гравию, изредка переходя черные асфальтовые дорожки.
— Как школа? Мать небось опять недовольна?
— Школа как школа. Хожу, сижу. Контрольные пишу. Чего еще от меня надо?
— Хороших оценок и прилежания. Знаний в голове. Покажи табель. — Меня одолевает странное чувство повторения заезженных речей. Так было и год назад, и полтора. Правда, тогда это случалось чаще.
Он хлопает себя по карманам, расписанным цифрами и рунами из очередной сказки. Но электроника куртки молчит — контрольные системы на входе перестарались. Я достаю органайзер и через минуту сам разглядываю эту не слишком утешительную картину. За сим следует лекция — в меру нудная, в меру аргументированная.
— ... и запомни, без образования ты никто!
— Я и так никто. И вообще... — Он вспоминает какие-то свои споры. — Все говорят, что теперь за партой учиться — полная глупость. Программа быстрее, а если в кокон лечь, то вообще учить ничего не надо, диск вставил, и порядок.
— Дурак! Чему тебя программы научат, еще понимать надо. Владеть этим, распоряжаться. Думаешь, если кто тебе автомат даст, так ты сразу солдатом станешь? А пользоваться им умеешь?
— Но коконы...
— Дорасти надо до коконов. Взрослым человеком стать, образованным, грамотным и лучше богатым. Детей туда не кладут...
— Кто тебе сказал?
— Закон принимают сегодня днем, новости смотреть надо, да и ясно было с самого начала. А ты имеешь все шансы стать оруженосцем каким-нибудь в своей игре... Знаменитостей там много, но у невежды выбиться шансов-то и нет. Хочешь стать знаменитостью, а будешь всю жизнь щиты драить или мячики футболистам подавать.
Васька пытается протестовать, доказывать, что он вовсе не дурак, что гуманизм будет в моде, но получается у него плохо и неуклюже. Понемногу лекционный порыв у меня выдыхается, и он спрашивает о другом.
— А ты... Ты теперь будешь жить вечно? Ну, после преображения? — Наверняка Оля говорила ему, чтобы не вспоминал эту тему, но в глазах у него любопытство, которое нельзя вытравить никакими запретами.
Пропаганда все это. Никто не вечен. Но я не умру от старости — точно. Убить меня будет сложно. Это долго рассказывать.
Васька задумывается, и мы проходим очередной поворот, мимо похожей на малярную кисть плакучей ивы, в полном молчании.
— Кстати, как там она?
Он растерянно пожимает плечами — когда живешь рядом с человеком, трудно заметить, что он изменился, а дети еще меньше взрослых замечают перемены в ближних.
— Все то же. Сидит над своей диссертацией, переделывает в десятый раз. Лекции читает. — Он задумчиво шевелит бровями, будто вспоминает что-то важное. — Мама говорит, что ты добился того, ради чего нас бросил. — Непривычная резкость в его голосе — как отзвук прошлых тяжелых разговоров.
Теперь моя очередь молчать на повороте дорожки.
— Знаешь, наверное, я мог бы до сих пор жить с вами. Завязал бы с этой работой, вернулся обратно на фирму, зарабатывал деньги. Водил бы тебя по музеям и циркам. Эти годы, что прошли, они были бы прекрасны... Но сейчас я сходил бы с ума.
— ?..
— Да. На фирмах увольнения полным ходом идут. Или начнутся через несколько месяцев. Инженеры мало кому нужны, ИИ думают быстрее. Устроиться негде, вернее, есть где, но ехать надо за тридевять земель и платят мало. Стал бы я рисовать художественно выполненные чертежи и объявил бы себя самобытным живописцем. Или вырезал фигурки из дерева и стал бы скульптором. На худой конец, писал бы деревенскую прозу, как в детстве в лесу сидел.
— Ну и что, учиться-то не надо!
Помолчи! Не понимаешь ты, Васька, ничего. Всю жизнь работать над одним делом, а потом взять и уйти — такого я не хотел. Работать для дела, важного людям, а потом превращаться в шута, в игрока — так нельзя. Я бы этого не выдержал, да и ты, наверное, не сможешь.
— Но ведь футболисты — они ведь нужны людям... Выходит, ты хотел только вечности! — Обида на его лице все яснее, в голосе те же нотки, еще немного, и они заслонят собой все.
— Успокойся! Спокойно, говорю... — Останавливаюсь и беру его за плечи. — Я хотел остаться человеком, от которого хоть что-то зависит, понимаешь. Одним из тех, кто хоть чуть-чуть определяет судьбу человечества. Не домашним животным, ужимки которого развлекают других.
Ох, зря я это сказал — обида в нем вырывается из-под контроля, затопляет его мысли мутной пеной.
— Я не животное!!
— Не больше, чем я. — Это испытанное возражение, но в его голубых глазах нет веры моим словам.
— Ты, ты... Все здесь эгоисты, только себя видят. — Для ругани он слишком хорошо воспитан, а изливать всю обиду в сарказме, в тонких полунамеках еще не умеет. Пытается вырваться.
Улыбаюсь. Медленно и расчетливо поднимаю кверху уголки губ, в глазах — понимание и сочувствие.
— Будь все это так, у тебя бы никогда не появилось брата.
Недоумение в его взгляде медленно сменяется пониманием, а оно — еще большим удивлением. Глаза стреляют по моему обручальному кольцу. Я отпускаю его плечи, поворачиваюсь и медленно иду по дорожке. Васька догоняет меня и молча идет рядом.
— А... А когда? — Легкая краска выступает на его щеках.
— Терпение. Скажем так, несколько месяцев. Лучше расскажи, чем занимаешься в свободное время — все еще на ипподроме? — Непонятно от кого, но Васька унаследовал любовь к животным. Не сюсюкающую, к кошкам, хомячкам и пуделям, а с размахом — к их мощи и силе. Любовь к власти — это, наверное, от меня.
— Ушел я оттуда — там подчисти, там помой, а по-настоящему на лошадях ездить не дают. По дорожке, тихонько-тихонько, чтоб не запарил. — Васька корчит злую рожу и явно передразнивает чье-то обрюзгшее и противное ему лицо. — Надоело.
— Где сейчас?
— К гуманистам хочу ходить, там, говорят, что-то большое организовывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49