Поэтому, наверное, один солдат приказал до расстрела:
- А ты сапоги-то сейчас сними, а то потом возись.
Обыклым движением мужик сдернул сапоги.
Противно было видеть потом, как из раны туго ударила кровь.
Обаб принес в купэ щенка - маленький сверточек слабого тела. Сверто-
чек неуверенно переполз с широкой ладони прапорщика на кровать и заску-
лил.
- Зачем вам? - спросил Незеласов.
Обаб как-то не по своему ухмыльнулся:
- Живость. В деревне у нас - скотина. Я уезда Барнаульского.
- Зря... да, напрасно, прапорщик.
- Чего?
- Кому здесь нужен ваш уезд?.. Вы... вот... прапорщик Обаб, да золо-
топогонник и... враг революции. Никаких.
- Ну? - жестко проговорил Обаб.
И, точно отплескивая чуть заметное наслаждение, капитан проговорил:
- Как таковой... враг революции... выходит, подлежит уничтожению.
Обаб мутно посмотрел на свои колени, широкие и узловатые пальцы рук,
напоминавшие сухие корни, и мутным, тягучим голосом проговорил:
- Ерунда. Мы их в лапшу искрошим!
На ходу в бронепоезде было изнурительно душно. Тело исходило потом,
руки липли к стенам, скамейкам.
Только когда выводили и расстреливали мужика с рыжей бородой, в вагон
слабо вошел хилый больной ветер и слегка освежил лица. Мелькнул кусок
стального неба, клочья изорванных немощных листьев с кленов.
Тоскливо пищал щенок.
Капитан Незеласов ходил торопливо по вагонам и визгливо по-женски ру-
гался. У солдат были вялые длинные лица и капитан брызгал словами:
- Молчать, гниды. Не разговаривать, молчать!..
Солдаты еще более выпячивали скулы и пугались своих воспаленных мыс-
лей. Им при окриках капитана казалось, что кто-то, не признававший дис-
циплины, тихо скулит у пулеметов, у орудий.
Они торопливо оглядывались.
Стальные листы, покрывавшие хрупкие деревянные доски, несло по ров-
ным, как спички, рельсам - к востоку, к городу, к морю.

II.

Син-Бин-У направили разведчиком.
В плетеную из ивовых прутьев корзинку он насыпал жареных семячек, на
дно положил револьвер и, продавая семячки, хитро и радостно улыбался.
Офицер в черных галифэ с серебряными двуполосыми галунами, заметив
радостно изнемогающее лицо китайца, наклонился к его лицу и торопливо
спросил:
- Кокаин, что, есть?
Син-Бин-У плотно сжал колпачки тонких, как шолк, век и, точно сожа-
лея, ответил:
- Нетю!
Офицер строго выпрямился.
- А что есть?
- Семечки еси.
- Жидам продались, - сказал офицер, отходя. - Вешать вас надо!
Тонкогрудый солдатик в голубых обмотках и в шинели, похожей на гряз-
ный больничный халат, сидел рядом с китайцем и рассказывал:
- У нас, в Семипалатинской губернии, брат китаеза, арбуз совсем осо-
бенный - китайскому арбузу далеко.
- Шанго, - согласился китаец.
- Домой охота, а меня к морю везут.
- Сытупай.
- Куда?
- Дамой.
- Устал я. Повезут, поеду, а самому итти - сил нету.
- Семичика мынога.
- Чего?
Китаец встряхнул корзинку. Семячки сухо зашуршали, запахло теплой зо-
лой от них.
- Семичики мынога у русика башку. У-ух... Шибиршиты...
- Что шебуршит?
- Семичика, зелена-а...
- А тебе что же, камень надо, чтоб голове-то лежал?
Китаец одобрительно повел губами и, указывая на проходившего широко-
го, но плоского офицера в сером френче, спросил:
- Кто?
- Капитан Незеласов, китаеза, начальник бронепоезда. В город требуют
поезд, уходит. Перережут тут нас партизаны-то, а?
- Шанго.
- Для тебя все шанго, а мы кумекай тут!
Русоглазый парень с мешком, из которого торчал жидкий птичий пух, ос-
тановился против китайца и весело крикнул:
- Наторговал?
Китаец вскочил торопливо и пошел за парнем.
Бронепоезд вышел на первый путь. Беженцы жадно и тоскливо посмотрели
на него с перрона и зашептались испуганно. Изнеможенно прошли казаки.
Седой длиннобородый старик рыдал возле кипяточного крана и, когда он вы-
тирал слезы, видно было - руки у него маленькие и чистенькие.
Солдатик прошел мимо с любопытством и скрытой радостью оглядываясь,
посмотрел в бочку, наполненную гнило пахнущей, похожей на ржавую медь,
водой.
- Житьишко! - сказал он любовно.

III.

Ночью стало совсем душно. Духота густыми непреодолимыми волнами рва-
лась с мрачных чугунно-темных полей, с лесов - и, как теплую воду, ее
ощущали губы и с каждым вздохом грудь наполнялась тяжелой как мокрая
глина, тоской.
Сумерки здесь коротки, как мысль помешанного. Сразу - тьма. Небо в
искрах. Искры бегут за паровозом, паровоз рвет рельсы, тьму и беспомощно
жалко ревет.
А сзади наскакивают горы, лес. Наскочут и раздавят, как овца жука.
Прапорщик Обаб всегда в такие минуты ел. Торопливо хватал из холщево-
го мешка яйца, срывал скорлупу, втискивал в рот хлеб, масло, мясо. Мясо
любил полусырое и жевал его передними зубами, роняя липкую, как мед,
слюну на одеяло. Но внутри попрежнему был жар и голод.
Солдат-денщик разводил чаем спирт, на остановках приносил корзины
провизии, недоумело докладывая:
- С городом, господин прапорщик, сообщения нет.
Обаб молчал, хватая корзину и узловатыми пальцами вырывал хлеб и если
не мог больше его съесть, сладострастно тискал и мял, отшвыривая затем
прочь.
Спустив щенка на пол и следя за ним мутным медленным взглядом, Обаб
лежал неподвижно. Выступала на теле испарина. Особенно неприятно было,
когда потели волосы.
Щенок, тоже потный, визжал. Визжали буксы. Грохотала сталь - точно
заклепывали...
У себя в купэ жалко и быстро вспыхивая, как спичка на ветру, бормотал
Незеласов:
- Прорвемся... к чорту!.. Нам никаких командований... Нам плевать!..
Но так-же, как и вчера, версту за верстой, как Обаб пищу, торопливо и
жадно хватал бронепоезд - и не насыщался. Так же мелькали будки стрелоч-
ников и так же забитый полями, ветром и морем - жил на том конце рельс
непонятный и страшный в молчании город.
- Прорвемся, - выхаркивал капитан и бежал к машинисту.
Машинист, лицом черный, порывистый, махая всем своим телом, кричал
Низеласову:
- Уходите!.. Уходите!..
Капитан, незаметно гримасничая, обволакивал машиниста словами:
- Вы не беспокойтесь... партизан здесь нет... А мы прорвемся, да,
обязательно... А вы скорей... А... Мы, все-таки...
Машинист был доброволец из Уфы, и ему было стыдно своей трусости.
Кочегар, тыча пальцем в тьму, говорил:
- У красной черты... Видите?..
Капитан глядел на закоптелый глаз машиниста и воспаленно думал о
"красной черте". За ней паровоз взорвется, сойдет с ума.
- Все мы... да... в паровоза...
Нехорошо пахло углем и маслом. Вспоминались бунтующие рабочие.
Незеласов внезапно выскакивал из паровоза и бежал по вагонам крича:
- Стреляй!..
Для чего-то подтянув ремни, солдаты становились у пулеметов и выпус-
кали в тьму пули. От знакомой работы аппаратов тошнило.
Являлся Обаб. Губы жирные, лицо потно блестело, и он спрашивал одно и
то же:
- Обстреливают? Обстреливают?
Капитан приказывал:
- Отставь!
- Усните, капитан!
Все в поезде бегало и кричало - вещи и люди. И серый щенок в купэ
прапорщика Обаба тоже пищал.
Капитан торопился закурить сигарету:
- Уйдите... к чорту!.. Жрите... все, что хотите... Без вас обойдемся.
И визгливо тянул:
- Пра-а-апорщик!..
- Слушаю, - сказал прапорщик. - Вы-то что? Ищете?
- Прорвемся... я говорю - прорвемся!..
- Ясно. Всего хватает.
Капитан снизил голос:
- Ничего. Потеряли!.. Коромысло есть... Нет ни чашек... ни гирь...
Кого и чем мы вешать будем!..
- Мы-ть. Да я их... мать!
Капитан пошел в свое купэ, бормоча на ходу:
- А. Земля здесь вот... за окнами... Как вы... вот... пока... она
вас... проклинает, а?..
- Что вы глисту тянете? Не люблю. Короче.
- Мы, прапорщик, трупы... завтрашнего дня. И я, и вы, и все в поезде
- прах... Сегодня мы закопали... человека, а завтра... для нас лопата...
да.
- Лечиться надо.
Капитан подошел к Обабу и, быстро впивая в себя воздух, прошептал:
- Сталь не лечат, переливать надо... Это ту... движется если, работа-
ет... А если заржавела... Я всю жизнь, на всю жизнь убежден был в
чем-то, а... Ошибся, оказывается... Ошибку хорошо при смерти... дога-
даться. А мне тридцать ле-ет, Обаб. Тридцать, и у меня ребеночек -
Ва-а-алька... И ногти у него розовые, Обаб?
Тупые, как носок американского сапога, мысли Обаба разошлись в непо-
нятные стороны. Он отстал, вернулся к себе, взял папиросу и тут, не куря
еще, начал плевать - сначала на пол, потом в закрытое окно, в стены и на
одеяло и, когда во рту пересохло, сел на кровать и мутно воззрился на
мокрый живой сверточек, пищавший на полу.
- Глиста!..

IV.

На рассвете капитан вбежал в купэ Обаба.
Обаб лежал вниз лицом, подняв плечи, словно прикрывая ими голову.
- Послушайте, - нерешительно сказал капитан, потянув Обаба за рукав.
Обаб перевернулся, поспешно убирая спину, как убирают рваную подклад-
ку платья.
- Стреляют? Партизаны?
- Да, нет... Послушайте!..
Веки у Обаба были вздутые и влажные от духоты и мутно и обтрепанно
глядели глаза, похожие на прорехи в платье.
- Но, нет мне разве места... в людях, Обаб?.. Поймите... я письмо хо-
чу... получить. Из дома, ну!..
Обаб сипло сказал:
- Спать надо, отстаньте!
- Я хочу... получить из дома... А мне не пишут!.. Я ничего не знаю.
Напишите хоть вы мне его... прапорщик!..
Капитан стыдливо хихикнул;
- А. Незаметно этак, бывает... а.
Обаб вскочил, натянул дрожащими руками большие сапоги, а затем хрипло
закричал:
- Вы мне по службе, да! А так мне говорить не смей! У меня у само-
го... в Барнаульском уезде...
Прапорщик вытянулся как на параде.
- Орудия, может, не чищены? Может приказать? Солдаты пьяны, а тут
ты... Не имеешь права...
Он замахал руками и, подбирая живот, говорил:
- Какое до тебя мне дело? Не желаю я жалеть тебя, не желаю!
- Тоска, прапорщик... А вы... все-таки!..
- Жизненка твоя паршивая. Сам паршивый... Онанизмом в детстве-то,
а... Ишь, ласки захотел...
- Вы поймите... Обаб.
- Не по службе-то.
- Я прошу...
Прапорщик закричал:
- Не хо-очу-у!..
И он повторил несколько раз это слово и с каждым повторением оно те-
ряло свою окраску; из горла вырывалось что-то огромное, хриплое и страш-
ное, похожее на бегущую армию:
- О-о-а-е-гггы!..
Они, не слушая друг друга, исступленно кричали до хрипоты, до того,
пока не высох голос.
Капитан устало сел на койку и, взяв щенка на колени, сказал с го-
речью:
- Я думал... камень. Про вас-то?.. А тут - леденец... в жару распус-
тился!..
Обаб распахнул окно и, подскочив к капитану, резко схватил щенка за
гривку.
Капитан повис у него на руке и закричал:
- Не сметь!.. Не сметь бросать!..
Щенок завизжал.
- Пу-у!.. - густо и злобно протянул Обаб - Пу-усти-и...
- Не пущу, я тебе говорю!..
- Пу-усти-и!..
- Бро-ось!.. Я!..
Обаб убрал руку и, словно намеренно тяжело ступая, вышел.
Щенок тихо взвизгивал, неуверенно перебирая серыми лапками по полу,
по серому одеялу. Похоже было на мокрое, ползущее пятно.
- Вот, бедный, - проговорил Незеласов и вдруг в горле у него заклоко-
тало, в носу ощутилась вязкая сырость. Он заплакал.

V.

В купэ звенел звонок - машинист бронепоезда требовал к себе.
Незеласов устало позвал:
- Обаб?
Обаб шел позади и был недоволен мелкими шажками капитана.
Обаб сказал:
- Мостов здесь порванных нету. Что у них? Шпалы разобрали... Партиза-
ны... А из города ничего. Ерунда!
Незеласов виновато сказал:
- Чудесно... мы живем, да-а?.. Я до сего момента... не знаю как
имя... отчество ваше, а... Обаб и Обаб?.. Извините, прямо... как собачья
кличка...
- Имя мое - Семен Авдеич. Хозяйственное имя.
Машинист, как всегда, стоял у рычагов. Сухой, жилистый с медными уса-
ми и словно закоптелыми глазами.
Указывая вперед, он проговорил:
- Человек лежит.
Незеласов не понял. Машинист повторил:
- Человек на пути!
Обаб высунулся. Машинист быстро передвинул какие-то рычаги. Ветер
рванул волосы Обаба.
- На рельсах, господин капитан, человек!
Незеласова раздражал спокойный голос прапорщика, и он резко сказал:
- Остановите поезд!
- Не могу, - сказал машинист.
- Я приказываю!
- Нельзя, - повторил машинист. - Поздно вы пришли. Перережем, тогда
остановимся.
- Человек ведь!
- По инструкции не могу остановить. Крушенье иначе будет.
Обаб расхохотался.
- Совсем останавливаться не к чему. Мало мы людей перебили. Если
из-за каждого стоять, мы бы дальше Ново-Николаевска не ушли.
Капитан раздраженно сказал:
- Прошу не указывать. Остановить после перереза.
- Слушаюсь, господин капитан, - ответил Обаб.
Ответ этот, грубый и торопливый, еще больше озлил капитана, и он ска-
зал:
- А вы, прапорщик Обаб, идете немедленно и чтобы мне рапорт, что за
труп на пути.
- Слушаю, - ответил Обаб.
Машинист еще увеличил ход.
Вагоны напряженно вздрогнули.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10