Нас объединяет вовсе не любовь к темноте, а любовь к свободе. И здесь нет никаких обочин. Ведь что такое свобода? Свобода — это вовремя осознанная необходимость. Если ты не осознал вовремя, что тебе надо сделать, чтобы остаться свободным, то рискуешь потерять все. Жаль, что наверху этого никто не понимает, — вещал провожатый, пока они спускались вниз по пологому тоннелю с полукруглым кирпичным сводом. — Вы избалованы. У вас слишком много всего — света, тепла, воздуха. Вам кажется, что все это можно поделить или заполучить в собственность, поэтому вы так суетливы, непримиримы и агрессивны!
— Так что же нам, по-вашему, всем забраться под землю и сидеть там всю жизнь в ожидании бог знает чего? Везде есть что делить, — Мышонок понимал все буквально. — Если все ринутся под землю, то здесь начнется то же самое, что и наверху, та же грызня. У вас ведь и места-то мало. Нет уж, вы уж будьте свободными здесь, а мы — там! — Мышонок ткнул пальцем в невысокий свод тоннеля.
— Не всем, а только тем, кто принимает наши идеи... — начал было провожатый.
— Свобода, товарищи, — это в себе заключенная вещь. Фигово, когда ее нету, но хуже, когда она есть! — дурашливо пропел Мышонок. — И еще в народе говорят: «С таким талантом — и на свободе». А это значит, что свобода и талант — вещи несовместимые.
— Впрочем, вы, ребята, наверное, есть хотите? — Проводник решил, что на сегодня разговоров о свободе и ее последствиях достаточно, и перешел к более конкретным предметам. — Так вон там, за углом, очень приятная кафешка, может быть, зайдем ненадолго?
Никакой кафешки за углом музыканты не видели, как, впрочем, и угла, вообще не видно было ни зги, о чем Лабух честно признался провожатому.
— Ну, что ни одного Зги не видно, так это наша заслуга, отвадили мы Зги от наших тоннелей, а раньше проходу от них не было. А кафешка — вот она!
И в самом деле, свернув за почти невидимый угол, Лабух, да и все остальные, увидели, наконец, слабое розовое свечение над столиками, расположенными в уютных кирпичных нишах. Звучала очень странная и очень тихая музыка — ба, да здесь мы просто глухари какие-то — удивленно подумал он. Вот уж никогда не думал, что доведется почувствовать себя глухарем! Да еще и незрячим.
Кафе оказалось сухим и уютным, кресла удобными, и даже столики не качались, как во многих заведениях Старого Города. Воздух был на удивление чист, только в гортани слегка покалывало, словно они дышали газировкой.
— Над нами поддувало, по-вашему — воздушный колодец, а в нем на стенках растут виброгрибы. Так что к нам от вас никакая дрянь не проникает, — гордо объяснил диггер-подземник.
— А что у нас сегодня на обед? — спросил язвительный Мышонок, — крыса, фаршированная тараканами и мокрицами?
Провожатый сморщился, словно услышал невероятную глупость, да так, наверное, оно и было, однако сдержался и снисходительно ответил: «Крысы и прочая экзотика — это для любителей, а для обычных посетителей — обычная пища. Свои у нас разве что шампиньоны, могу заказать, если не брезгуете! Впрочем, если хотите, можете заказать себе крысу, только ждать придется долго».
— Но здесь же ничего не растет и ничего съедобного, кроме крыс, не водится? — изумился Мышонок, — откуда вот, — он провел пальцем по слабо светящимся строчкам меню, — например, чахохбили из индейки?
— Можно подумать, что у тебя дома расхаживают индейки и растут грецкие орехи, — резонно заметил слепой диггер, — ничего подобного, ты просто идешь и покупаешь то, что тебе нужно, у тех, у кого эти индейки разгуливают по двору. Вот и все. А если у тебя достаточно денег, то тебе это все просто привозят на дом.
— А что, у вас очень много денег? — бестактно спросил Чапа.
— Достаточно! — отрезал провожатый. — И вообще, давайте все-таки познакомимся, меня зовут Сеня.
Сеня оказался довольно приятным молодым человеком, только вот бледным слегка, что было не удивительно при его образе жизни, и аппетит у него был хорошим, и выпивал он, как все нормальные люди, не жадничая, но и не морщась после каждой рюмки, и все-таки было в нем что-то странное.
Он похож на монаха, сообразил, наконец, Лабух. Были когда-то монастыри, и жили в них монахи. Целыми днями они работали и молились. Это так и называлось — «уйти из мира». Хотя те, кто командовал этими монахами, к миру имели самое непосредственное отношение, не помню, правда, какое. Впрочем, не все монахи были мрачными изуверами и фанатиками, большинство из них было далеко не чуждо разнообразным земным радостям. Это в полной мере относилось и к слепому диггеру Сене. Вернее, слишком зрячему, потому что зрение у него было — позавидуешь. Поливая кусок хорошо прожаренного мяса каким-то зеленоватым соусом — местный колорит все-таки присутствовал, — Сеня с увлечением рассказывал: «Зги — они знаете какие быстрые! Их в темноте и заметить-то трудно, не то что попасть ножом. Приходится смотреть вбок, вот так — он смешно скосил выпуклые глаза, — тогда что-то видно. Но дело в том, что они и нападают сбоку, так что, когда приноровишься, все начинает получаться! А вообще, мы ведь не только глазами видим, а всей кожей. Я сам четырех зги завалил. Одного самца, матерый такой самец попался, самку и двух молодых. Самец-то ка-ак с дубиной на меня бросится...
— Стало быть, для бедных зги места под этими сводами не хватило, — констатировал Мышонок. — А ведь они жили здесь и до вас. Кстати, о свободе...
— Скажите, Сеня, — Лабух поспешил перевести разговор на другую тему, — а почему вы нам помогаете? У вас ведь никаких проблем с глухарями нет. Они наверху, а вы внизу. Вы еще и торгуете с ними, как я понимаю. Так что вам до наших разборок?
— Понимаете, — ответил Сеня, — пришел тут к нам один из ваших, Густав его звали. Можно сказать, на головы нам свалился. Сказал, что ему залечь надо на недельку, пока наверху буча не уляжется. Какая там неделя, он и час-то еле-еле выдержал. Мы уж его и поселили в самой светлой пещере, а он ходит из угла в угол, стены пальцем ковыряет. Потом говорит, не могу, мол, в ваших крысиных норах, тошно мне здесь... Мы его отговаривали, отговаривали, так нет, час всего промаялся, а потом полез наверх. Пойду, говорит, свой джип выручать. Темно, говорит, у вас. Не происходит ничего, да и уж больно тихо. Сенсорный голод, говорит. На фиг мне такая тихая свобода сдалась. Уж лучше, говорит, я наверху с музпехами схлестнусь, по крайней мере чувствуешь, что живешь! Так и ушел.
— Есть такое выражение, — Мышонок оторвался от кружки с пивом: — «бороться за место под солнцем». Вот люди и борются. А за место в темноте и бороться не надо. В темноте каждому приготовлено местечко. Только вот успеем мы еще в земельке-то...
— Может быть, с вашей точки зрения, вы и правы. — Сеня помолчал немного. — Только вы очень мало знаете о нижнем Городе и о нас. Вы и нашей музыки не слышали да, наверное, и услышать не можете. В подземельях есть своя прелесть, свое величие. А как звучит, например, «Концерт для тихого барабана и костяной флейты?» Хотите послушать? Сегодня вечером в концертном гроте премьера.
— Я бы послушал, — Чапа посмотрел на Лабуха. — Мне вообще здесь нравится, только переносица почему-то все время чешется. Жаль, конечно, но сегодня не получится послушать ваши тихие барабаны. Дела у нас, понимаешь, Сеня, дела. Вот разберемся с глухарями, я к вам обязательно спущусь, да не на денек, а на месяц или два. Хорошо у вас, да и про тихие барабаны я кое-что слышал. Хочется самому попробовать поиграть.
— Будем только рады. Только ведь тихие барабаны каждый должен сам для себя вырастить. А это не у всех получается. Хотя если переносица чешется, значит, вы прозреваете. И слышать по-нашему можете научиться. — Сеня покосился на остальных, но те молчали, потом встал и сказал:
— Ну что, двинулись? Только не шумите, пожалуйста, не мешайте мне слушать Верхний город. Платить не надо, это у вас наверху все за деньги, а у нас за жизнь не платят.
Глаза понемногу привыкали к сумраку Города Слепых Диггеров. Теперь стало понятно, что это именно город, а не просто запутанный лабиринт подземных ходов. Подземный мир освещался какими-то нежно светящимися блямбами на стенах и потолках — может быть, это был особый мох, а может, специальные светильники, созданные самими же слепыми диггерами — кто знает. И еще: это был очень тихий город. Точнее, собственные голоса этого города звучали гораздо тише тех звуков, что доносились сверху и по которым ориентировался их провожатый.
«Прямо-таки „Явь“, „Правь“ и „Навь“, — подумал Лабух. — Только вот непонятно: Старый Город для меня — Явь, а для глухарей — Навь. А Правь, получается, находится здесь, под землей, где никто никого не трогает и считает уход от Большого Мира истинной свободой! А ведь неправильно получается. Должно быть так: Явь — это просто город, весь, без деления на новый и старый, Навь — Нижний город, а Правь? Правь — это та страна, через которую прокладывают дороги барды, куда запросто, как в гости к любимой бабушке, возносится наш дед Федя, вот что такое, получается, Правь. Ай да дед Федя! Выходит, он бегает из Яви в Правь когда захочет, словно в киоск за пивом?»
Между тем они, кажется, пришли. Сеня остановился, уверенно протянул руку к кажущейся монолитной бетонной стене, что-то повернул или дернул — в полумраке было не разобрать. Беззвучно открылось синевато светящееся прямоугольное отверстие.
— Вот лаз в подземный гараж дома Лоуренса. Вам сюда. Желаю удачи! — сказал он, повернулся было, чтобы исчезнуть в полумраке своей свободы, но Лабух тихонько окликнул его:
— У вас что, в каждом здании такие ходы?
— Какая вам разница, — прошелестел словно из другого мира слепой диггер, — вы просили привести Вас к Лоуренсу, я и привел, чего вам еще? Дверь за вами закроется сама.
— А если бы мы попросили привести нас в Башню Великого Глухаря? — начал было Лабух, но провожатый уже исчез.
— Ну что ж, сюда так сюда, хоть какой-то, а свет, — проворчал Мышонок и первым полез в слабо освещенную дыру. Чапа зажмурился. Для него свет был слишком ярким.
Дыра выходила в подземный гараж.
Дверь, если дырку метр на метр можно назвать дверью, действительно закрылась сама, так что музыканты даже определить не могли, где она была, эта дверь.
Постепенно глаза привыкли к режущему свету подземного паркинга. Посреди гаража Лабух с удивлением обнаружил здоровенный, заляпанный от вмятого бампера до светового люка на крыше какой-то дрянью, любимый джип Густава. Боковые стекла были выбиты напрочь, но следов крови внутри, к счастью, не наблюдалось. Джип был похож на огромный сношенный сапог. Рядом, словно раненый леопард, распластался алый «родстер» Дайаны. Капот и бока автомобиля были испещрены радужными разводами от попаданий разрядника. Однако сквозных прожогов не было, «родстер» не сгорел, и это говорило о том, что стреляли на минимуме мощности. Может быть, неправильный глухарь Лоуренс все-таки берег Дайану и поэтому не отдал приказ на уничтожение наглой машины?
Пологий пандус, изгибаясь, вел вверх, и оттуда, сверху, доносились очень знакомые, но не слишком приятные звуки: треск ручных разрядников, визг бешеных поклонниц, смачные удары боевой семиструнки по шлемам и прочее, прочее, прочее...
— Ага, — сообразил Лабух, — кажется, Густав пожаловал-таки за своим джипом! А раз так, то за охрану можно не беспокоиться! Точнее, пусть за нее, за охрану, беспокоятся глухари, а нам без охраны как раз намного спокойнее.
За охрану, действительно, можно было не беспокоиться: двое молоденьких музпехов, уже лишенных основных деталей боевого облачения, тщетно пытались вырваться из пылких объятий дюжины бешеных поклонниц. Третий уже и не пытался. С ним было кончено, и не один раз. За всем этим эротическим безобразием наблюдал очень довольный Густав, опирающийся на дымящуюся боевую семиструнку.
— Привет, Лабух, привет, звукари! — дружелюбно проорал он. — Правда, ведь, любовь — великая сила, а? Это им не «Плэйбой поздно ночью», это настоящая вулканическая первобытная страсть! Такую ни за какие бабки не купишь! Ух как они его! Ну, давайте, милые, давайте, отрывайтесь по полной программе! Да смотрите, не оторвите ему что-нибудь, ему еще опыт нести в массы, так сказать.
— Что-то не очень-то эти музпешонки рады такой любви, — с сомнением произнес Лабух. — Какие-то они невеселые. Как бы твои дамочки их до смерти не залюбили!
— Ничего, зато умрут как мужчины! — бодро ответствовал Густав. — Зато, если выживут, — будет что вспомнить! Будет, что детишкам рассказать, если у них, конечно, детишки после всего этого народятся!
— Сомневаюсь я, что кто-нибудь станет рассказывать своим детишкам о таком позорище, — фыркнул Чапа. — Твои дамочки прямо-таки гложут бедных солдатиков, как вампирши какие-то. Хотя что там вампирши! У тех, говорят, хоть какая-то деликатность имеется, а у этих и того нет. В лучшем случае, бедные глухаренки останутся сексуальными инвалидами на всю оставшуюся жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Так что же нам, по-вашему, всем забраться под землю и сидеть там всю жизнь в ожидании бог знает чего? Везде есть что делить, — Мышонок понимал все буквально. — Если все ринутся под землю, то здесь начнется то же самое, что и наверху, та же грызня. У вас ведь и места-то мало. Нет уж, вы уж будьте свободными здесь, а мы — там! — Мышонок ткнул пальцем в невысокий свод тоннеля.
— Не всем, а только тем, кто принимает наши идеи... — начал было провожатый.
— Свобода, товарищи, — это в себе заключенная вещь. Фигово, когда ее нету, но хуже, когда она есть! — дурашливо пропел Мышонок. — И еще в народе говорят: «С таким талантом — и на свободе». А это значит, что свобода и талант — вещи несовместимые.
— Впрочем, вы, ребята, наверное, есть хотите? — Проводник решил, что на сегодня разговоров о свободе и ее последствиях достаточно, и перешел к более конкретным предметам. — Так вон там, за углом, очень приятная кафешка, может быть, зайдем ненадолго?
Никакой кафешки за углом музыканты не видели, как, впрочем, и угла, вообще не видно было ни зги, о чем Лабух честно признался провожатому.
— Ну, что ни одного Зги не видно, так это наша заслуга, отвадили мы Зги от наших тоннелей, а раньше проходу от них не было. А кафешка — вот она!
И в самом деле, свернув за почти невидимый угол, Лабух, да и все остальные, увидели, наконец, слабое розовое свечение над столиками, расположенными в уютных кирпичных нишах. Звучала очень странная и очень тихая музыка — ба, да здесь мы просто глухари какие-то — удивленно подумал он. Вот уж никогда не думал, что доведется почувствовать себя глухарем! Да еще и незрячим.
Кафе оказалось сухим и уютным, кресла удобными, и даже столики не качались, как во многих заведениях Старого Города. Воздух был на удивление чист, только в гортани слегка покалывало, словно они дышали газировкой.
— Над нами поддувало, по-вашему — воздушный колодец, а в нем на стенках растут виброгрибы. Так что к нам от вас никакая дрянь не проникает, — гордо объяснил диггер-подземник.
— А что у нас сегодня на обед? — спросил язвительный Мышонок, — крыса, фаршированная тараканами и мокрицами?
Провожатый сморщился, словно услышал невероятную глупость, да так, наверное, оно и было, однако сдержался и снисходительно ответил: «Крысы и прочая экзотика — это для любителей, а для обычных посетителей — обычная пища. Свои у нас разве что шампиньоны, могу заказать, если не брезгуете! Впрочем, если хотите, можете заказать себе крысу, только ждать придется долго».
— Но здесь же ничего не растет и ничего съедобного, кроме крыс, не водится? — изумился Мышонок, — откуда вот, — он провел пальцем по слабо светящимся строчкам меню, — например, чахохбили из индейки?
— Можно подумать, что у тебя дома расхаживают индейки и растут грецкие орехи, — резонно заметил слепой диггер, — ничего подобного, ты просто идешь и покупаешь то, что тебе нужно, у тех, у кого эти индейки разгуливают по двору. Вот и все. А если у тебя достаточно денег, то тебе это все просто привозят на дом.
— А что, у вас очень много денег? — бестактно спросил Чапа.
— Достаточно! — отрезал провожатый. — И вообще, давайте все-таки познакомимся, меня зовут Сеня.
Сеня оказался довольно приятным молодым человеком, только вот бледным слегка, что было не удивительно при его образе жизни, и аппетит у него был хорошим, и выпивал он, как все нормальные люди, не жадничая, но и не морщась после каждой рюмки, и все-таки было в нем что-то странное.
Он похож на монаха, сообразил, наконец, Лабух. Были когда-то монастыри, и жили в них монахи. Целыми днями они работали и молились. Это так и называлось — «уйти из мира». Хотя те, кто командовал этими монахами, к миру имели самое непосредственное отношение, не помню, правда, какое. Впрочем, не все монахи были мрачными изуверами и фанатиками, большинство из них было далеко не чуждо разнообразным земным радостям. Это в полной мере относилось и к слепому диггеру Сене. Вернее, слишком зрячему, потому что зрение у него было — позавидуешь. Поливая кусок хорошо прожаренного мяса каким-то зеленоватым соусом — местный колорит все-таки присутствовал, — Сеня с увлечением рассказывал: «Зги — они знаете какие быстрые! Их в темноте и заметить-то трудно, не то что попасть ножом. Приходится смотреть вбок, вот так — он смешно скосил выпуклые глаза, — тогда что-то видно. Но дело в том, что они и нападают сбоку, так что, когда приноровишься, все начинает получаться! А вообще, мы ведь не только глазами видим, а всей кожей. Я сам четырех зги завалил. Одного самца, матерый такой самец попался, самку и двух молодых. Самец-то ка-ак с дубиной на меня бросится...
— Стало быть, для бедных зги места под этими сводами не хватило, — констатировал Мышонок. — А ведь они жили здесь и до вас. Кстати, о свободе...
— Скажите, Сеня, — Лабух поспешил перевести разговор на другую тему, — а почему вы нам помогаете? У вас ведь никаких проблем с глухарями нет. Они наверху, а вы внизу. Вы еще и торгуете с ними, как я понимаю. Так что вам до наших разборок?
— Понимаете, — ответил Сеня, — пришел тут к нам один из ваших, Густав его звали. Можно сказать, на головы нам свалился. Сказал, что ему залечь надо на недельку, пока наверху буча не уляжется. Какая там неделя, он и час-то еле-еле выдержал. Мы уж его и поселили в самой светлой пещере, а он ходит из угла в угол, стены пальцем ковыряет. Потом говорит, не могу, мол, в ваших крысиных норах, тошно мне здесь... Мы его отговаривали, отговаривали, так нет, час всего промаялся, а потом полез наверх. Пойду, говорит, свой джип выручать. Темно, говорит, у вас. Не происходит ничего, да и уж больно тихо. Сенсорный голод, говорит. На фиг мне такая тихая свобода сдалась. Уж лучше, говорит, я наверху с музпехами схлестнусь, по крайней мере чувствуешь, что живешь! Так и ушел.
— Есть такое выражение, — Мышонок оторвался от кружки с пивом: — «бороться за место под солнцем». Вот люди и борются. А за место в темноте и бороться не надо. В темноте каждому приготовлено местечко. Только вот успеем мы еще в земельке-то...
— Может быть, с вашей точки зрения, вы и правы. — Сеня помолчал немного. — Только вы очень мало знаете о нижнем Городе и о нас. Вы и нашей музыки не слышали да, наверное, и услышать не можете. В подземельях есть своя прелесть, свое величие. А как звучит, например, «Концерт для тихого барабана и костяной флейты?» Хотите послушать? Сегодня вечером в концертном гроте премьера.
— Я бы послушал, — Чапа посмотрел на Лабуха. — Мне вообще здесь нравится, только переносица почему-то все время чешется. Жаль, конечно, но сегодня не получится послушать ваши тихие барабаны. Дела у нас, понимаешь, Сеня, дела. Вот разберемся с глухарями, я к вам обязательно спущусь, да не на денек, а на месяц или два. Хорошо у вас, да и про тихие барабаны я кое-что слышал. Хочется самому попробовать поиграть.
— Будем только рады. Только ведь тихие барабаны каждый должен сам для себя вырастить. А это не у всех получается. Хотя если переносица чешется, значит, вы прозреваете. И слышать по-нашему можете научиться. — Сеня покосился на остальных, но те молчали, потом встал и сказал:
— Ну что, двинулись? Только не шумите, пожалуйста, не мешайте мне слушать Верхний город. Платить не надо, это у вас наверху все за деньги, а у нас за жизнь не платят.
Глаза понемногу привыкали к сумраку Города Слепых Диггеров. Теперь стало понятно, что это именно город, а не просто запутанный лабиринт подземных ходов. Подземный мир освещался какими-то нежно светящимися блямбами на стенах и потолках — может быть, это был особый мох, а может, специальные светильники, созданные самими же слепыми диггерами — кто знает. И еще: это был очень тихий город. Точнее, собственные голоса этого города звучали гораздо тише тех звуков, что доносились сверху и по которым ориентировался их провожатый.
«Прямо-таки „Явь“, „Правь“ и „Навь“, — подумал Лабух. — Только вот непонятно: Старый Город для меня — Явь, а для глухарей — Навь. А Правь, получается, находится здесь, под землей, где никто никого не трогает и считает уход от Большого Мира истинной свободой! А ведь неправильно получается. Должно быть так: Явь — это просто город, весь, без деления на новый и старый, Навь — Нижний город, а Правь? Правь — это та страна, через которую прокладывают дороги барды, куда запросто, как в гости к любимой бабушке, возносится наш дед Федя, вот что такое, получается, Правь. Ай да дед Федя! Выходит, он бегает из Яви в Правь когда захочет, словно в киоск за пивом?»
Между тем они, кажется, пришли. Сеня остановился, уверенно протянул руку к кажущейся монолитной бетонной стене, что-то повернул или дернул — в полумраке было не разобрать. Беззвучно открылось синевато светящееся прямоугольное отверстие.
— Вот лаз в подземный гараж дома Лоуренса. Вам сюда. Желаю удачи! — сказал он, повернулся было, чтобы исчезнуть в полумраке своей свободы, но Лабух тихонько окликнул его:
— У вас что, в каждом здании такие ходы?
— Какая вам разница, — прошелестел словно из другого мира слепой диггер, — вы просили привести Вас к Лоуренсу, я и привел, чего вам еще? Дверь за вами закроется сама.
— А если бы мы попросили привести нас в Башню Великого Глухаря? — начал было Лабух, но провожатый уже исчез.
— Ну что ж, сюда так сюда, хоть какой-то, а свет, — проворчал Мышонок и первым полез в слабо освещенную дыру. Чапа зажмурился. Для него свет был слишком ярким.
Дыра выходила в подземный гараж.
Дверь, если дырку метр на метр можно назвать дверью, действительно закрылась сама, так что музыканты даже определить не могли, где она была, эта дверь.
Постепенно глаза привыкли к режущему свету подземного паркинга. Посреди гаража Лабух с удивлением обнаружил здоровенный, заляпанный от вмятого бампера до светового люка на крыше какой-то дрянью, любимый джип Густава. Боковые стекла были выбиты напрочь, но следов крови внутри, к счастью, не наблюдалось. Джип был похож на огромный сношенный сапог. Рядом, словно раненый леопард, распластался алый «родстер» Дайаны. Капот и бока автомобиля были испещрены радужными разводами от попаданий разрядника. Однако сквозных прожогов не было, «родстер» не сгорел, и это говорило о том, что стреляли на минимуме мощности. Может быть, неправильный глухарь Лоуренс все-таки берег Дайану и поэтому не отдал приказ на уничтожение наглой машины?
Пологий пандус, изгибаясь, вел вверх, и оттуда, сверху, доносились очень знакомые, но не слишком приятные звуки: треск ручных разрядников, визг бешеных поклонниц, смачные удары боевой семиструнки по шлемам и прочее, прочее, прочее...
— Ага, — сообразил Лабух, — кажется, Густав пожаловал-таки за своим джипом! А раз так, то за охрану можно не беспокоиться! Точнее, пусть за нее, за охрану, беспокоятся глухари, а нам без охраны как раз намного спокойнее.
За охрану, действительно, можно было не беспокоиться: двое молоденьких музпехов, уже лишенных основных деталей боевого облачения, тщетно пытались вырваться из пылких объятий дюжины бешеных поклонниц. Третий уже и не пытался. С ним было кончено, и не один раз. За всем этим эротическим безобразием наблюдал очень довольный Густав, опирающийся на дымящуюся боевую семиструнку.
— Привет, Лабух, привет, звукари! — дружелюбно проорал он. — Правда, ведь, любовь — великая сила, а? Это им не «Плэйбой поздно ночью», это настоящая вулканическая первобытная страсть! Такую ни за какие бабки не купишь! Ух как они его! Ну, давайте, милые, давайте, отрывайтесь по полной программе! Да смотрите, не оторвите ему что-нибудь, ему еще опыт нести в массы, так сказать.
— Что-то не очень-то эти музпешонки рады такой любви, — с сомнением произнес Лабух. — Какие-то они невеселые. Как бы твои дамочки их до смерти не залюбили!
— Ничего, зато умрут как мужчины! — бодро ответствовал Густав. — Зато, если выживут, — будет что вспомнить! Будет, что детишкам рассказать, если у них, конечно, детишки после всего этого народятся!
— Сомневаюсь я, что кто-нибудь станет рассказывать своим детишкам о таком позорище, — фыркнул Чапа. — Твои дамочки прямо-таки гложут бедных солдатиков, как вампирши какие-то. Хотя что там вампирши! У тех, говорят, хоть какая-то деликатность имеется, а у этих и того нет. В лучшем случае, бедные глухаренки останутся сексуальными инвалидами на всю оставшуюся жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48