Мун идет на кухню и складывает покупки.
– Привет, ма, – говорит.
– А, мистер Мун, – расцветает в улыбке мама. – Вечно вы застанете меня в таком виде!
– Найдутся сковородки нажарить четыре фунта свиных отбивных?
– Четыре фунта? Что за безумие. Джимми, как ты позволил мистеру Муну накупить такую уйму?
– Ради Бога, не принимайте близко к сердцу, – успокаивает ее Мун и открывает другую сумку. – Поставьте их на огонь, и все, а то не отведаете этого шерри.
Оно было десятилетнее. Мне стало стыдно, и в то же время сердце кровью обливалось от горечи: вы бы только посмотрели, как заблестели у мамы глаза от удовольствия, когда она отхлебнула его. На свете не так много вещей, которые она ценит и умеет ими наслаждаться. Может, я, конечно, сноб, но только какое право он имеет приходить ко мне в дом и называть мою мать не миссис Диллон, а ма и заранее знать, что она рада будет отведать вино, именно так, как она и сделала?
Думаю, я сам и ответил на свой вопрос. Слишком я тонкокожий – так все говорят. Мун сделал пару порций ржаного виски со льдом себе и мне, взял стаканы, и видно было, что он как у себя дома. Мы вернулись в гостиную, он открыл дверь в прихожую и крикнул Роберту. Ну, может, «крикнул» звучит слишком сильно. Мун никогда не поднимает голоса. Роберта открыла дверь спальни.
– Это ты, Муни? Я еще не одета.
– Ну и ладушки, – говорит Мун. – Вот и давай поскорей.
Роберта засмеялась, а сквозь шипение отбивных и звяканье стакана я услышал мамин смех. Я тоже смеялся: Мун смотрел на меня. Пока что ничего лишнего он не сказал.
Мун парень что надо. Вошла Роберта и игриво хлопнула его по плечу.
– Привет, Муни.
– Привет, солнышко.
Она засмеялась, не так, как смеялась обычно.
– Вы что пьете? Фу... Почему вы джин не купили? Вы же знаете, как я люблю «Тома Коллинза».
– Я и не знал.
– Прекрасно ты знал. И ты знаешь... – Она замолчала, заметив, как Мун подмигнул мне. – Так вы принесли, так что ли?
– Принесли, Дилли? Чего-то не припомню.
– Ах вы, гады! – закричала Роберта и снова толкнула его.
Я отправился на кухню и приготовил ей ее любимого «Тома Коллинза». Да нет, не подумайте, что я ревновал. Я не ревную и никогда не ревновал Роберту. Иногда мне бы этого хотелось, чтоб иметь повод сбежать. Но я-то знаю, что причин ревновать нет. На самом деле я был зол на самого себя. Вечно я позволял первому встречному хозяйничать, как у себя дома. Я принес «Тома Коллинза» для Роберты и заодно еще один стаканчик чистого виски для себя. Понемногу я начинал оттаивать. Пришла Джо и села на ручку моего кресла.
– Ты что не здороваешься с мистером Муном?
– Привет, – говорит Джо.
– Привет, Джо. Как поживаешь? – говорит Мун.
Джо лишь улыбнулась в ответ, не сказав ни слова. Мун опустил руку в карман.
– Ты знаешь какие-нибудь танцы, Джо? Я готов выложить четвертак за хороший танец.
– Я не знаю танцев, – отвечает Джо.
– Что ты говоришь, Джо, – вмешивается Роберта. – Ты же умеешь...
– Я забыла, мама.
– Но ты же танцуешь целый день! Не может же быть такое, что ты...
– Я устала, мама.
– Джо!
Слава Богу, пришла Фрэнки. Она плюхнулась на диван рядом с Муном, шляпу в одну сторону, туфли в другую. Берет она у Муна стаканчик, зажимает нос пальцами и опрокидывает одним махом.
– Уф! – говорит. – Не представляю, как вы пьете виски с содовой.
– Хочешь чистого? – спрашивает Мун.
– Было бы неплохо.
Мун тянется за бутылкой, и мы выпиваем ещё по разу. У Фрэнки новая байка. О старом короле, у которого три красавицы дочери. Одну он готов отдать в жены рыцарю в награду за то-то и то-то. Вопрос: какую из дочерей выбрал рыцарь? Ответ: никакую. Он выбрал короля. Такая вот сказочка. Мун смеялся довольно сдержанно. У меня такое впечатление, что ему неприятно было слышать это от Фрэнки. Только хотел бы я знать, какое ему дело до того, что и как она говорит. Сейчас бы я не спросил, потому что и сам знаю, что, несмотря ни на что, Мун был влюблен в нее.
– У тебя сегодня свидание? – спрашивает он ее.
– Ага.
– А я-то думал, мы все вместе скатаем в Тиа-Хуану.
– Хм... да... – мычит Фрэнки и смотрит на меня.
– Я бы тоже не прочь прошвырнуться, – вступает Роберта. – А ты разве не хочешь, Джимми? Сколько мы уже здесь, а ни разу границу не пересекали. Может, это тебе даст материал для рассказа.
Я рассмеялся, хотя, наверно, и не очень искренне.
– Ты полагаешь, у меня будет время заодно и написать его?
– Давай развеемся, Дилли, – подначивает Мун.
– Мне так это точно не повредит, – гнет свое Роберта. – Я неделями не выхожу из дому. Может, я не такая умная, как кое-кто, но я тоже человек.
– Будет, дорогая, – откликаюсь я.
Из кухни появляется мама:
– Если хотите размяться, я посижу с ребятишками.
– Можно и не сходить разок на свидание, – раздумывает Фрэнки.
Ну...
– Ну, раз так, – говорю. – Я с удовольствием.
Долго за ужином мы не засиживались. Фрэнки и Роберте надо было навести марафет, а мы с Муном уже хорошо приложились, чтоб испытывать особый голод. Нет, не скажу, что мы наподдавались. В самый раз, чтоб настроение было. Роберта и Фрэнки были чуть навеселе, и я чувствовал себя не так плохо, как обычно. Когда мы покатили к границе, Роберта прижалась ко мне и положила мою руку себе на грудь.
– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.
– Конечно, ты права.
– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...
– Да все в порядке.
– У тебя деньги есть?
– Всего семь центов.
– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.
– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?
– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.
– Что ж остается делать.
Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.
На мексиканской таможне мы не остановились. Мун просто чуть притормозил, погудел и проехал мимо. Два охранника в форме с блестящими пуговицами посмотрели на нас с улыбкой, но, как мне показалось, с некоторой досадой. Еще через пару минут мы въезжали на главную улицу. Мун сказал, что среда не лучший день.
– Надо бы закатить сюда как-нибудь в субботу вечером.
Но Роберте все нравилось. Она выпрямилась и смотрела то в мое окошко, то в свое и возбужденно смеялась и задавала вопросы:
– О, смотри, милый! Фрэнки, смотри! Вон та женщина, видишь, – разве это не кинозвезда? Да не та. Ну вот, ушла... Это все питейные заведения, Муни? Да как они умудряются делать деньги? Ты думаешь, на этих тележках не отрава? Впрочем, их бы, наверное, запретили, если б они торговали отравой, правда, милый? О, Фрэнки, – с долгим вздохом, – ты только глянь на эти шляпы! Ты когда либо... нет, они же больше зонтиков!
– Хочешь такую? – спрашивает Мун, въезжая на тротуар.
– Да нет, – отвечает Фрэнки.
– А почем они? – спрашивает Роберта.
– Они сейчас так нам дадут, – говорит Мун. – Пошли. Оставьте свои шляпки в машине.
Тут же нас окружила стайка юных оборванцев.
– Дайте пенни, мистеры. Леди, дайте пенни. Пенни, пенни, пенни! – вопили они.
Роберта и Фрэнки стали машинально рыться в сумочках, но Мун торопливо потащил нас в одну из многочисленных антикварных и сувенирных лавок.
– Вы что, с ума сошли? Дадите им пенни, и до конца вечера нас будет сопровождать целая кавалькада.
Мун говорил по-испански, вернее, по-мексикански, как сами мексиканцы. Пока мы примеряли шляпы, он оживленно торговался с хозяином, настроенным весьма дружелюбно. Не знаю, сколько он за них заплатил, но думаю, доллар штука. Они были вовсе не с зонтик, а гораздо больше. Когда мы их напялили, вдвоем идти по тротуару было невозможно, так что пришлось снять и нести их в руках. Мы отправились в «самый длинный бар в мире». Там было всего несколько посетителей, все немексиканцы, не считая обслугу; однако маленький оркестр маримба наяривал так, будто в баре было битком народу.
Наши дамы пошли в туалет, а мы заказали виски с содовой. Когда мы закончили виски, они еще не вернулись, и мы взяли текилу с солью и лимоном. Текила прошла так славно, что мы взяли еще. К этому моменту мир предстал уже в розовом свете. Пьяный без шляпы, в замызганном пиджаке пошатываясь пробирался к площадке, где на маримбе играл толстенький коротышка; тот пытался как-то шугануть его, но пьяный требовал «Дом в горах», и чем больше его пытались игнорировать, тем больше он заводился. В конце концов он стал карабкаться на площадку. Маримбанист поднял свои палочки в воздух на несколько дюймов и, не изменившись в лице, доиграл партию до конца на лысом черепе пьяного. Череп явно уступал маримбе по звучности, но я так хохотал, что, наверное, слетел бы с табурета, если б Мун вовремя не подхватил меня. А пьяный опустился на колени, и два официанта подхватили его под белы руки. Он был не пьянее моего, я в этом уверен.
Подошли Роберта и Фрэнки и тоже выпили, а потом мы поднялись и перешли улицу в «Мону Лизу». Ее держат китайцы, как и многие заведения в Тиа, и цены там что надо. Пиво там пятнадцать центов бокал, и столько же глоток текилы. Только при этом надо караулить свой столик. Парни там особенно не церемонятся. Они с наглым видом говорят тебе, что ты слишком медленно пьешь и такие клиенты им не нужны. Побывав же разок в тиасской тюряге, больше с ними бузить не будешь. Мун заказал какие-то мудреные коктейли по пятьдесят центов. Прежде чем нам принесли, мы с Робертой оказались на танцплощадке, но лучше бы нам этого не делать. Еще при входе Мун сразу расплатился вперед с кассиром, и нам на наш столик никаких счетов не приносили. Я не знаю, сколько он дал. Мы с Робертой крайне приблизительно могли прикинуть, на сколько мы всего заказали. Думаю, долларов на двадцать.
Я не заметил, когда исчезли Мун и Фрэнки. Зал стал потихоньку заполняться, и оркестр все время играл. Мы вернулись к столику; Фрэнки и Муна там не было, и мы решили, что они пошли танцевать. Не придав этому особого значения, мы стали развлекаться как могли. Я был уже достаточно навеселе – не то чтоб шатался, я никогда не шатаюсь, – а просто все до фонаря. Роберта, не привыкшая к таким возлияниям, была хороша. Я ее уже пару лет такой веселой не видел. Мы действительно давненько не могли себе позволить лишние траты, чтоб потом месяцами не отказывать во всем. А сегодня мы могли не думать о деньгах. Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:
– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.
А я только спрашивал:
– Чего?
А она:
– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?
– Черт их знает. Давай выпьем еще.
А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.
– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.
– Джимми!
– А что тут такого?
– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!
Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.
– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.
Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.
– Ну и попали мы в переделку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Привет, ма, – говорит.
– А, мистер Мун, – расцветает в улыбке мама. – Вечно вы застанете меня в таком виде!
– Найдутся сковородки нажарить четыре фунта свиных отбивных?
– Четыре фунта? Что за безумие. Джимми, как ты позволил мистеру Муну накупить такую уйму?
– Ради Бога, не принимайте близко к сердцу, – успокаивает ее Мун и открывает другую сумку. – Поставьте их на огонь, и все, а то не отведаете этого шерри.
Оно было десятилетнее. Мне стало стыдно, и в то же время сердце кровью обливалось от горечи: вы бы только посмотрели, как заблестели у мамы глаза от удовольствия, когда она отхлебнула его. На свете не так много вещей, которые она ценит и умеет ими наслаждаться. Может, я, конечно, сноб, но только какое право он имеет приходить ко мне в дом и называть мою мать не миссис Диллон, а ма и заранее знать, что она рада будет отведать вино, именно так, как она и сделала?
Думаю, я сам и ответил на свой вопрос. Слишком я тонкокожий – так все говорят. Мун сделал пару порций ржаного виски со льдом себе и мне, взял стаканы, и видно было, что он как у себя дома. Мы вернулись в гостиную, он открыл дверь в прихожую и крикнул Роберту. Ну, может, «крикнул» звучит слишком сильно. Мун никогда не поднимает голоса. Роберта открыла дверь спальни.
– Это ты, Муни? Я еще не одета.
– Ну и ладушки, – говорит Мун. – Вот и давай поскорей.
Роберта засмеялась, а сквозь шипение отбивных и звяканье стакана я услышал мамин смех. Я тоже смеялся: Мун смотрел на меня. Пока что ничего лишнего он не сказал.
Мун парень что надо. Вошла Роберта и игриво хлопнула его по плечу.
– Привет, Муни.
– Привет, солнышко.
Она засмеялась, не так, как смеялась обычно.
– Вы что пьете? Фу... Почему вы джин не купили? Вы же знаете, как я люблю «Тома Коллинза».
– Я и не знал.
– Прекрасно ты знал. И ты знаешь... – Она замолчала, заметив, как Мун подмигнул мне. – Так вы принесли, так что ли?
– Принесли, Дилли? Чего-то не припомню.
– Ах вы, гады! – закричала Роберта и снова толкнула его.
Я отправился на кухню и приготовил ей ее любимого «Тома Коллинза». Да нет, не подумайте, что я ревновал. Я не ревную и никогда не ревновал Роберту. Иногда мне бы этого хотелось, чтоб иметь повод сбежать. Но я-то знаю, что причин ревновать нет. На самом деле я был зол на самого себя. Вечно я позволял первому встречному хозяйничать, как у себя дома. Я принес «Тома Коллинза» для Роберты и заодно еще один стаканчик чистого виски для себя. Понемногу я начинал оттаивать. Пришла Джо и села на ручку моего кресла.
– Ты что не здороваешься с мистером Муном?
– Привет, – говорит Джо.
– Привет, Джо. Как поживаешь? – говорит Мун.
Джо лишь улыбнулась в ответ, не сказав ни слова. Мун опустил руку в карман.
– Ты знаешь какие-нибудь танцы, Джо? Я готов выложить четвертак за хороший танец.
– Я не знаю танцев, – отвечает Джо.
– Что ты говоришь, Джо, – вмешивается Роберта. – Ты же умеешь...
– Я забыла, мама.
– Но ты же танцуешь целый день! Не может же быть такое, что ты...
– Я устала, мама.
– Джо!
Слава Богу, пришла Фрэнки. Она плюхнулась на диван рядом с Муном, шляпу в одну сторону, туфли в другую. Берет она у Муна стаканчик, зажимает нос пальцами и опрокидывает одним махом.
– Уф! – говорит. – Не представляю, как вы пьете виски с содовой.
– Хочешь чистого? – спрашивает Мун.
– Было бы неплохо.
Мун тянется за бутылкой, и мы выпиваем ещё по разу. У Фрэнки новая байка. О старом короле, у которого три красавицы дочери. Одну он готов отдать в жены рыцарю в награду за то-то и то-то. Вопрос: какую из дочерей выбрал рыцарь? Ответ: никакую. Он выбрал короля. Такая вот сказочка. Мун смеялся довольно сдержанно. У меня такое впечатление, что ему неприятно было слышать это от Фрэнки. Только хотел бы я знать, какое ему дело до того, что и как она говорит. Сейчас бы я не спросил, потому что и сам знаю, что, несмотря ни на что, Мун был влюблен в нее.
– У тебя сегодня свидание? – спрашивает он ее.
– Ага.
– А я-то думал, мы все вместе скатаем в Тиа-Хуану.
– Хм... да... – мычит Фрэнки и смотрит на меня.
– Я бы тоже не прочь прошвырнуться, – вступает Роберта. – А ты разве не хочешь, Джимми? Сколько мы уже здесь, а ни разу границу не пересекали. Может, это тебе даст материал для рассказа.
Я рассмеялся, хотя, наверно, и не очень искренне.
– Ты полагаешь, у меня будет время заодно и написать его?
– Давай развеемся, Дилли, – подначивает Мун.
– Мне так это точно не повредит, – гнет свое Роберта. – Я неделями не выхожу из дому. Может, я не такая умная, как кое-кто, но я тоже человек.
– Будет, дорогая, – откликаюсь я.
Из кухни появляется мама:
– Если хотите размяться, я посижу с ребятишками.
– Можно и не сходить разок на свидание, – раздумывает Фрэнки.
Ну...
– Ну, раз так, – говорю. – Я с удовольствием.
Долго за ужином мы не засиживались. Фрэнки и Роберте надо было навести марафет, а мы с Муном уже хорошо приложились, чтоб испытывать особый голод. Нет, не скажу, что мы наподдавались. В самый раз, чтоб настроение было. Роберта и Фрэнки были чуть навеселе, и я чувствовал себя не так плохо, как обычно. Когда мы покатили к границе, Роберта прижалась ко мне и положила мою руку себе на грудь.
– Ты на меня не злишься? Мне показалось, что надо бы поехать.
– Конечно, ты права.
– Мун уже столько раз у нас был, к тому же он твой босс, и я решила...
– Да все в порядке.
– У тебя деньги есть?
– Всего семь центов.
– У меня есть доллар, но давай не будем его тратить; только в крайнем случае. Нам столько всего нужно, Джимми.
– Послушай, – говорю, – чья это вообще-то идея? Как можно ехать на весь вечер без денег?
– У Муна куча денег. Пусть сам за все платит.
– Что ж остается делать.
Она стиснула мою руку и стала смотреть вперед, а я понимал, что в ее глазах я столь же неразумен и несдержан, как и она в моих. Я притянул ее голову к себе на колени и поцеловал ее. Губы ее тут же раскрылись, а руки стали теребить мои волосы. Она вся изогнулась, закинула ноги на сиденье, и ветер задрал платье до бедер, и они белели при лунном свете, как слоновая кость. На ней не было пояса (от них вид у женщин какой-то неуклюжий), только белые трусики с оборочкой, которые она покупает – или покупала – дюжинами, потому что знает, что мне не по себе, если трусики нечистые; и духами она не пользуется, потому что я запрещаю по той же причине. Я склонился над ней и размышлял, всматриваясь в нее, потому что мог себе это позволить, зная, что она глаза закроет, размышлял о том, как она всеми способами в этой одной – единственно доступной ее разумению – области пыталась приспособиться ко мне. Я думал о том, сколь неблагодарной должна эта задача казаться ей, и я пытался сделать над собой усилие и хотя бы сейчас смотреть только на результаты этого труда – смотреть, забыть и не желать ничего большего, понимая, прежде чем желание не овладело мною полностью, тщету этой попытки. Все было тщетно, потому что я провалился до самого дна и знал там все, знал все сладостные и обманчивые извивы этого падения. Все было тщетно из-за высокого, массивного не по летам сына фермера, который поступил в первый класс, когда ему стукнуло шестнадцать, и в двадцать один был принят в адвокатскую коллегию; из-за вечно рассеянного неопрятного толстяка, который выиграл сто двадцать девять дел из сто тридцати пяти; из-за этого человека, который забывал оплачивать счета за продукты, но брал взаймы, чтобы купить «Письма президентов» или «Американскую историю»; из-за сломленного и одинокого старика, который велел мне оставить его и идти учиться в школу.
На мексиканской таможне мы не остановились. Мун просто чуть притормозил, погудел и проехал мимо. Два охранника в форме с блестящими пуговицами посмотрели на нас с улыбкой, но, как мне показалось, с некоторой досадой. Еще через пару минут мы въезжали на главную улицу. Мун сказал, что среда не лучший день.
– Надо бы закатить сюда как-нибудь в субботу вечером.
Но Роберте все нравилось. Она выпрямилась и смотрела то в мое окошко, то в свое и возбужденно смеялась и задавала вопросы:
– О, смотри, милый! Фрэнки, смотри! Вон та женщина, видишь, – разве это не кинозвезда? Да не та. Ну вот, ушла... Это все питейные заведения, Муни? Да как они умудряются делать деньги? Ты думаешь, на этих тележках не отрава? Впрочем, их бы, наверное, запретили, если б они торговали отравой, правда, милый? О, Фрэнки, – с долгим вздохом, – ты только глянь на эти шляпы! Ты когда либо... нет, они же больше зонтиков!
– Хочешь такую? – спрашивает Мун, въезжая на тротуар.
– Да нет, – отвечает Фрэнки.
– А почем они? – спрашивает Роберта.
– Они сейчас так нам дадут, – говорит Мун. – Пошли. Оставьте свои шляпки в машине.
Тут же нас окружила стайка юных оборванцев.
– Дайте пенни, мистеры. Леди, дайте пенни. Пенни, пенни, пенни! – вопили они.
Роберта и Фрэнки стали машинально рыться в сумочках, но Мун торопливо потащил нас в одну из многочисленных антикварных и сувенирных лавок.
– Вы что, с ума сошли? Дадите им пенни, и до конца вечера нас будет сопровождать целая кавалькада.
Мун говорил по-испански, вернее, по-мексикански, как сами мексиканцы. Пока мы примеряли шляпы, он оживленно торговался с хозяином, настроенным весьма дружелюбно. Не знаю, сколько он за них заплатил, но думаю, доллар штука. Они были вовсе не с зонтик, а гораздо больше. Когда мы их напялили, вдвоем идти по тротуару было невозможно, так что пришлось снять и нести их в руках. Мы отправились в «самый длинный бар в мире». Там было всего несколько посетителей, все немексиканцы, не считая обслугу; однако маленький оркестр маримба наяривал так, будто в баре было битком народу.
Наши дамы пошли в туалет, а мы заказали виски с содовой. Когда мы закончили виски, они еще не вернулись, и мы взяли текилу с солью и лимоном. Текила прошла так славно, что мы взяли еще. К этому моменту мир предстал уже в розовом свете. Пьяный без шляпы, в замызганном пиджаке пошатываясь пробирался к площадке, где на маримбе играл толстенький коротышка; тот пытался как-то шугануть его, но пьяный требовал «Дом в горах», и чем больше его пытались игнорировать, тем больше он заводился. В конце концов он стал карабкаться на площадку. Маримбанист поднял свои палочки в воздух на несколько дюймов и, не изменившись в лице, доиграл партию до конца на лысом черепе пьяного. Череп явно уступал маримбе по звучности, но я так хохотал, что, наверное, слетел бы с табурета, если б Мун вовремя не подхватил меня. А пьяный опустился на колени, и два официанта подхватили его под белы руки. Он был не пьянее моего, я в этом уверен.
Подошли Роберта и Фрэнки и тоже выпили, а потом мы поднялись и перешли улицу в «Мону Лизу». Ее держат китайцы, как и многие заведения в Тиа, и цены там что надо. Пиво там пятнадцать центов бокал, и столько же глоток текилы. Только при этом надо караулить свой столик. Парни там особенно не церемонятся. Они с наглым видом говорят тебе, что ты слишком медленно пьешь и такие клиенты им не нужны. Побывав же разок в тиасской тюряге, больше с ними бузить не будешь. Мун заказал какие-то мудреные коктейли по пятьдесят центов. Прежде чем нам принесли, мы с Робертой оказались на танцплощадке, но лучше бы нам этого не делать. Еще при входе Мун сразу расплатился вперед с кассиром, и нам на наш столик никаких счетов не приносили. Я не знаю, сколько он дал. Мы с Робертой крайне приблизительно могли прикинуть, на сколько мы всего заказали. Думаю, долларов на двадцать.
Я не заметил, когда исчезли Мун и Фрэнки. Зал стал потихоньку заполняться, и оркестр все время играл. Мы вернулись к столику; Фрэнки и Муна там не было, и мы решили, что они пошли танцевать. Не придав этому особого значения, мы стали развлекаться как могли. Я был уже достаточно навеселе – не то чтоб шатался, я никогда не шатаюсь, – а просто все до фонаря. Роберта, не привыкшая к таким возлияниям, была хороша. Я ее уже пару лет такой веселой не видел. Мы действительно давненько не могли себе позволить лишние траты, чтоб потом месяцами не отказывать во всем. А сегодня мы могли не думать о деньгах. Только деньги не вернут нам эти два-три года. Часам к одиннадцати мы сидели уже не в силах танцевать, и Роберта все повторяла:
– Ума не приложу, куда же они делись, Джимми.
А я только спрашивал:
– Чего?
А она:
– Да Мун и Фрэнки. Это просто черт знает что такое – вот так смотаться и нас одних оставить. Как ты думаешь, где они?
– Черт их знает. Давай выпьем еще.
А еще через какое-то время я решил, что нам лучше пойти спать.
– У тебя же есть доллар, – вспомнил я. – За доллар можно снять номер.
– Джимми!
– А что тут такого?
– Надо выпить черного кофе и чего-нибудь поесть. Тебе надо прийти в себя... Ах эта Фрэнки!
Берем мы яичницу с ветчиной и кофе. Мы уже пили по второй чашке кофе, как появляются Мун и Фрэнки.
– Да куда вы провалились? – набрасывается на них Роберта.
Фрэнки совсем без сил опускается на сиденье.
– Ну и попали мы в переделку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29