— сказал Римо. — У тебя уже собрано столько золота, что дань за год погоды не сделает.
— Без дани, которую зарабатывают Мастера Синанджу, деревня будет голодать. Рыдающие матери будут отдавать своих детей морю, как это было до того, как Мастера Синанджу нанялись в убийцы, дабы это никогда не повторялось.
— Такого не случалось с тех самых пор, как Дом Синанджу работал на китайскую династию Мин. Только имеющейся дани им хватит на тысячу лет.
— Мы пошлем повторно двойное количество, — сказал Смит в порыве великодушия.
И именно это было для Римо знаком того, что Смит действительно обеспокоен судьбой планеты.
Чиун легко вскочил на ноги и вихрем бросился в спальню.
— Что случилось? Что это с ним? — спросил Смит.
— Думаю, он расстроен. Эти сокровища очень ему важны, — ответил Римо. — Я их видел, там есть бесценные вещи. Монеты от Александра Македонского. Рубины. Изумруды. Слоновая кость. Фантастические вещи. И куча всякого дерьма. То, что они считали ценным, но ценности теперь не имеет. Например алюминий, который у них был за несколько веков до того, как его научились производить. Глыбы алюминия. Я его там видел рядом с сундуком с алмазами. Правда. Алмазы лежат справа от него.
— Но мы ведь правильно предложили послать в два раза больше? Что он может на это возразить? — спросил Смит.
Римо пожал плечами.
— Некоторых вещей даже я не понимаю.
Но когда Чиун появился вновь, с лицом мрачным и неподвижным как у статуи, одетый в серое кимоно и сандалии на толстой подошве, Римо Уильямс понял, что он уезжает. Это был его дорожный костюм. Но чемоданы не были упакованы.
— Папочка, ты не можешь так уехать, — сказал Римо по-корейски. — Над миром нависла угроза.
— С миром всегда что-то происходит. Вспомни Помпею. Вспомни Великий Потоп. Мир всегда разрушается, и только золото вечно. И древние сокровища Дома Синанджу, которые пережили бесчисленное множество катастроф, тоже могут быть в опасности.
— Я не могу отправиться с тобой, Чиун, — сказал Римо.
— Я должен остаться здесь.
— И пренебречь ответственностью, которая лежит на тебе как на будущем Мастере Синанджу? Мастер должен защищать сокровища.
— Если этот мир исчезнет, как ты будешь его тратить?
— Золото всегда можно потратить, — ответил Чиун.
— Я научил тебя драться, Римо. Я научил тебя использовать все возможности мозга и тела. Я сделал тебя сильным и быстрым. И главное — я сделал из тебя ассасина, принадлежащего к величайшей школе. Я научил тебя всему этому, а должен был научить мудрости. Я передал всё тайны Синанджу дураку.
Сказано это было по-корейски. И сказано было в ярости.
Мастер Синанджу был так рассержен, что ушел, даже не кивнув императору.
— Куда он отправился? — спросил Смит, который не понимал по-корейски.
— Вы не заметили, что он даже не попрощался с вами как следует?
— Да, мне показалось, что все происходило быстрее, чем всегда. Это о чем-то говорит?
— Он так простился, — тихо произнес Римо и легко и мягко сел в позу лотоса. Ноги его были нежны и податливы, как лепестки — так его научили делать много лет тому назад.
— Мне очень жаль. Я надеялся, что мы сможем использовать и его в этой кризисной ситуации. Но у нас есть вы, и это уже много. Когда он вернется, мы и его подключим.
— Не знаю, вернется ли он, — сказал Римо. — Он только что попрощался.
— Он что, и с вами попрощался?
— Надеюсь, нет. Во всяком случае, мне хочется так думать, — сказал Римо и начал мягкими, уверенными движениями рвать на куски пушистый ковер, не обращая никакого внимания на то, что делают его руки.
— Я уверен, что Чиун вернется, — сказал Смит. — Между вами существует эмоциональная связь. Как между отцом и сыном.
— Это сокровище слишком важно для него. Я не думаю, что оно настолько важно, потому что никто не может им пользоваться. Но я всего лишь белый человек.
Глава третья
Взлетали вверх пробки от шампанского, визжала публика, воздушные шарики шарахались от потолка, как испуганные совы. В главную лабораторию здания на сто двадцать восьмом шоссе вкатили на тележке огромный белоснежный торт, украшенный голубым логотипом “Химических концепций”, а лаборанты передавали друг другу свежезабитые “косяки”. Смех волнами поднимался вверх, и казалось, что на них и качаются разноцветные шарики.
Ример Болт вскочил на какой-то стул, потребовал тишины и получил ее.
— Мы думали, что успех на рынке нам обеспечен! — орал он. — Но нам был необходим еще один опыт. И вы провели его! Так давайте выпьем за великолепный коллектив, который все выполнил и ни о чем не проболтался. Я обещаю, что мы все разбогатеем. И здорово разбогатеем!
Ример Болт тряхнул бутылкой “Дон Периньон”, и пена окатила визжащую от восторга толпу. Эти ребята не только взялись за невероятный, безумный проект и сделали генератор, но и научились направлять его в любую точку атмосферы. В любую.
Они направили луч на деревушку Малден в восьмидесяти километрах от Лондона. И он пробил дыру в озоновом щите прямо над деревней, выпустив на нее прямые лучи солнца. Они могли полностью управлять процессом. Они сумели навести луч из-за океана и попали в цель размером сорок на сорок футов.
— Я тебя обожаю, Кэтлин О’Доннел! — прокричал по телефону Ример Болт.
На другом конце провода на поле около Малдена, Англия, доктор О’Доннел просто повесила трубку. У нее было много работы. Для окончательной проверки надо было провести сорок семь экспериментов. Надо было постараться избежать огласки, потому что, узнай британское правительство, что американская химическая компания проводит во владениях ее величества опыты с запрещенными флюорокарбоновыми лучами, оно бы устроило международный скандал. И, что еще хуже, могло бы довести “Химические концепции” до банкротства. Англичане такие ранимые.
Так что доктор О’Доннел постаралась скрыть истинную природу эксперимента. Для этого она воспользовалась услугами одной из английских фирм, и просто кое в чем их дезинформировала. Ей нужно было всего лишь установить силу и характер происходившего в маленькой деревушке близ Лондона.
Она шла по полю, и сухая трава хрустела у нее под ногами. Лаборанты в белых халатах следили за тем, как идут дела в клетках, мензурках и сосудах. Главный эксперимент безусловно удался. Они сумели не только навести луч флюорокарбонов на цель за несколько тысяч миль, но и научились контролировать размер открываемого окна и продолжительность его воздействия.
Доктор Кэтлин О’Доннел шла от стола к столу и вдруг поняла, что идет вдоль рядов уже поджаренного мяса. Может, от этого у нее и закружилась голова. Да еще стоны умирающих животных.
Ее внимание привлек пышный куст роз. Прелестные черные розы. Она заглянула в список. До начала эксперимента они были чайными. Легкий ветерок шевельнул лепестки, и они осыпались горсткой пепла.
Но поле был маленький вонючий пруд. Сейчас он был затянут беловатой пленкой — это были всплывшие на поверхность высохшие насекомые. Только сейчас, увидев этих дохлых жучков, она поняла, как много их было в этом пруду. Она услышала, как один из лаборантов сказал, что в пруду погибли даже микробы.
Она удивилась странным звукам, раздававшимся вокруг, но потом поняла, что это стонут умирающие животные. Среди них было несколько кроликов с особенно густым мехом, но даже мех не защитил их кожу. Он обгорел и потрескался, как шкурка пережаренной сосиски. Кэтлин провела рукой по некоторым из них, чтобы просто удостовериться. То же самое случилось со щенками. Только они выли и скулили, а не тряслись безмолвно от страха, как кролики. Доктор О’Доннел присмотрелась к ним повнимательнее и сделала интересное, на ее взгляд, открытие. Щенки были слепы.
Некоторые лаборанты, закаленные в работе с животными, отворачивались, не в силах спокойно наблюдать за их страданиями.
Доктор О’Доннел чувствовала лишь приятное возбуждение, как будто кто-то ласкал ее кожу.
Очевидно, у щенков чувства были развиты сильнее, чем у кроликов, поэтому они, вероятно, посмотрели на небо, от которого исходил непонятный свет. И прямые лучи выжгли им роговицы.
Один из работников подошел к ней с важным вопросом.
— Можно мы теперь избавим животных от страданий? Мы зафиксировали все результаты.
Доктор О’Доннел заметила, что его лицо искажено болью. Более того, она это почувствовала. Она провела языком по губам. Она не ответила ему, он продолжал стоять рядом, и взгляд его был исполнен немой мольбы. Телу ее было тепло и приятно. С ней опять случилось то самое здесь, в Англии, во время эксперимента.
— Животные. Им очень больно, — сказал лаборант.
Кэтлин что-то записывала в блокноте. Она заметила, как лаборанта передернуло, как будто каждый миг ожидания был для него болезненен. Это определенно происходило снова.
— Можем ли мы их уничтожить? Пожалуйста...
— Не могли бы вы минутку подождать? — сказала Кэти. Она не могла понять, достаточно ли намокли ее трусики.
Полчаса спустя большинство животных умерло в мучениях, лаборанты ходили мрачные и подавленные. Люди часто реагировали на страдание подобным образом, и Кэти привыкла к этому. В детстве она часто это видела. И в детстве же она стала удивляться тому, что взрослых и остальных детей страдания других существ приводят в ужас. Родители даже водили ее по докторам, пытаясь понять, почему она не такая, как остальные дети. Но даже в возрасте двенадцати лет маленькая и очень смышленая Кэтлин О’Доннел понимала, что это не она другая, а мир — другой.
Поэтому, став взрослой, она стала скрывать свои особенные чувства, потому что мир обычно боится всего иного. Она водила сверхбыстрые машины. Она стремилась к руководящим постам. Она боролась за признание. А чувства скрывала, скрывала даже от собственного тела. Мужчины никогда не были для нее особенно интересны. А успех — его следовало добиваться, потому что это лучше, чем поражение.
Но когда столько крохотных существ начало жалобно стонать, ее тело проснулось само по себе, и упоительные волны прокатывались по всем его укромным уголкам. Это было восхитительное ощущение. Когда кто-то предложил подвезти ее в Лондон, она сказала, что останется на поле и еще немного поработает.
Ей хотелось играть. Ей хотелось играть с людьми, которые так переживали сейчас из-за страданий животных. Люди были такие забавные. Они были даже интереснее и занятнее чисел.
Правда, порой они бывали чересчур просты. Как Ример Болт. Он был игрой сексуальной, и играть в нее не составляло никакого труда. Болт, как и множество других мужчин, принадлежал к тем, для кого секс являлся подтверждением их самоценности. От секса он чувствовал себя лучше. Когда его не было, он чувствовал себя ненужным. Он буквально мог отдать себя во власть той, которая уступала его притязаниям при условии, что дама делала вид, что полностью удовлетворена. Болту было это нужно, и Кэтлин это ему давала. Она была хорошей актрисой, всегда была хорошей актрисой. Когда она была подростком, ей удавалось обманывать даже психиатров. Но вид чужих страданий не мог обмануть ее тела, несмотря на то, что прошло столько лет.
Когда она говорила посеревшему лицом лаборанту, что этот эксперимент был так важен, потому что только научившись все контролировать, они смогут сделать эти опыты безопасными для человечества, она представляла себе, что будет чувствовать человек, посаженный в клетку под луч флюорокарбонов.
К ней опять подошел лаборант и попросил разрешения избавить от мучений терьера. Она в этот момент исследовала состояние растворов в пробирках, а краем глаза наблюдала, как он прикусывает губу. Она заметила, что кровь на губе не выступила.
— Как вы можете допускать подобные вещи? — спросил он.
Кэти положила руку ему на запястье.
— Поверьте, мне очень жаль, что вы вынуждены на все это смотреть, Джон, — сказала она. Она знала, что такие слова обычно успокаивают.
— Джим, — поправил он.
— Неважно, — сказала она. — Трагедия в том, Джим, что такие люди, как вы, должны на это смотреть.
— Им не нужно было страдать, — сказал он. В глазах его стояла боль. Она постаралась изобразить на лице сочувствие и еще раз напомнила себе, что его зовут Джим. Как “джем”. Представь себе это слово написанным на доске, сказала себе Кэтлин. Д-ж-и-м. Нажим. Отжим. Джим.
— Джим... они должны были страдать.
— Но почему, черт возьми, почему?
— Чтобы потом не страдали дети. Мы не хотим, чтобы энергия солнца несла зло, как может нести его атомная энергия. Мы не хотим, чтобы такие ужасные вещи происходили с ни в чем не повинными детьми. — Кэтлин взглянула в его тревожные глаза. Она надеялась, что в ее глазах светится должное количество сочувствия. — Мне очень жаль, Джем, — он озадаченно взглянул на нее. — Джим, — поправилась Кэти и ласково погладила его по руке. Когда нужно добиться чего-нибудь от мужчины, всегда лучше до него дотронуться. Поэтому так трудно порой говорить по телефону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35