Саяк Кан настоял на том, чтобы вождь отбыл из страны до приезда Мастера Синанджу, и Ким Ир Сен направился в Йемен со своим сыном. К сожалению на современных самолетах расстояния преодолеваются столь быстро, что знакомство с экономическим расцветом марксистской страны на Арабском море заняло у великого вождя только полдня. А надоел ему Йемен за пять минут.
— Достаточно увидеть одну отрезанную руку, и все становится понятно, — сказал Пожизненный президент Северной Кореи.
— Мне очень жаль, но вам не следует возвращаться домой, пока все не будет безопасно.
— В хорошо вырытой канализационной яме больше экономического прогресса, чем во всем Йемене.
— А как насчет Эфиопии? Это тоже дружественная страна, — сказал Кан.
— А есть ли вообще интересные социалистические страны?
— Да, но только до того, как они встают на путь освобождения, товарищ президент.
— Тогда поторопись, Саяк Кан.
— Вы же знаете, товарищ президент, я не могу торопить Мастера Синанджу. Я готов отдать жизнь за наше дело. Но ничто не может заставить меня торопить Мастера Синанджу.
— Ты всегда знал, что делаешь, Саяк Кан. Что мне делать в Эфиопии?
— Вы можете посмотреть, как голодают люди, товарищ президент.
— А еще какая страна есть?
— Танзания.
— А там что делать?
— Почти то же самое, что в Эфиопии, но не столь интенсивно.
— А какая-нибудь белая страна?
— Восточная Германия. Можете посмотреть, как стреляют в людей, за то, что они пытаются перелезть через стену, которую сами же построили, чтобы отгородить врагов.
— Нет.
— Польша. Может быть, они убьют для вас еще одного священника.
— Неужели нигде нельзя развлечься?
— Только не в странах, сбросивших с себя иго империализма.
— Тогда делай, что должен, побыстрее, Саяк Кан, — сказал Ким Ир Сен.
Саяк Кан не собирался спешить. Когда кто-то боялся Синанджу или говорил об унижениях, которые невозможно терпеть от шайки наемных убийц, служившим всем самым реакционным монархам на протяжении тысячелетии, Саяк Кан всегда называл Дом Синанджу единственной славой народа, опозоренного перед всеми другими народами.
— Мы гнули спину перед китайцами, русскими, японцами, монголами. Не было никого, кто бы не вешал ярмо на нашу шею. Но во все времена у нас была одна слава — Дом Синанджу. Во времена всенародного позора только Мастера Синанджу были гордостью народа. Да здравствует Дом Синанджу, Мастера Синанджу, никогда не прислуживавшие чужакам, правившим нашей страной!
Так говорил Саяк Кан на собрании, где присутствовали все генералы и директора предприятий. Молчанием были встречены его слова, и многие подумали, что Саяк Кан скоро лишится головы за подобную дерзость.
Но на том достопамятном собрании Саяк Кан получил и почет, и уважение, получил, потому что тишину тогда нарушило только несколько тихих хлопков — это аплодировал сам Ким Ир Сен.
И теперь Саяк Кан собирался сказать все, что он думает, в лицо Мастеру Синанджу.
— Если он все еще в деревне, просите его прибыть сюда. Если он не хочет покидать деревню, передайте, что я прошу позволения прибыть к нему.
Это было передано по радиотелефону офицеру, ожидавшему у деревни. Он велел какому-то ребенку сбегать в дом, где находился Мастер Синанджу и передать Чиуну лично, что его ожидает сообщение. Офицер обещал ребенку монетку в награду.
Естественно, сам он не посмел туда отправиться. Ребенок вернулся и передал, что Мастер Синанджу не желает разговаривать ни с каким пхеньянцем, и офицеру показалось, что он услышал свой смертный приговор.
Дрожащими руками он взял сделанный, как и вся корейская техника, в России радиотелефон и набрал номер Саяк Кана. Он уже видел людей, которые не угодили Кану. Видел человека, привязанного к столбам и молившего о смерти, а Кан тогда только заставлял окружающих смеяться над его жалкими мольбами.
— Мастер Синанджу не желает отправляться в Пхеньян, хотя я лично нижайше просил его это сделать. Просил.
— Что именно он сказал? — спросил Саяк Кан. Холодный ветер с моря задувал офицеру под китель, но он не чувствовал холода. Он видел, как из его рта идет пар и думал только о том, как быстро остынет его тело.
— Он сказал, уважаемый товарищ Кан, что он не желает разговаривать с пхеньянцами.
Наверняка что-то произошло с русским телефоном, потому что офицеру показалось, что Саяк Кан рассмеялся.
— Пусть ребенок, любой ребенок покажет Великому Мастеру учебник по истории. Любой учебник. А потом попросите Мастера сходить в соседнюю деревню и там посмотреть любой школьный учебник по истории.
— И что потом, уважаемый товарищ Кан?
— Потом скажите ему, что это Саяк Кан велел написать такие учебники по истории. Скажите ему, где я, и передайте, что я буду рад приехать к нему.
Офицер отдал ребенку монетку и отослал назад к мастеру Синанджу. Ребенок помчался по грязной размытой дороге к деревне. Через несколько минут показался Чиун, он шел из деревни и его золотое кимоно развевалось победным флагом.
В руке мастер Синанджу держал школьный учебник.
— Отвезите меня в другую деревню, — приказал Чиун.
Офицер поспешно освободил место в машине для Мастера Синанджу, и они отправились в расположенный в пяти милях городок. Там везде висели красные флаги и на каждом доме был портрет Ким Ир Сена, чего в Синанджу не было.
Люди там были готовы выполнить любое поручение офицера и ему не надо было расплачиваться монетками.
Мастеру Синанджу принесли еще один учебник истории, потом еще один. Он хотел увидеть учебники для всех классов.
Наконец он произнес:
— Почти правильно.
— Человек, который настоял на том, чтобы эти учебники были написаны, в Пхеньяне, — сказал офицер. — Он может к вам приехать, или, если вы пожелаете, вы можете приехать к нему.
— Пхеньян — дурной, развратный город. Но я поеду туда, потому что во тьме сегодняшнего дня единственный свет исходит из Пхеньяна, — сказал Чиун. — Хотел бы я, чтобы мой собственный ученик выказывал столько понимания.
Офицер почтительно поклонился. Чиун не выпускал книг из рук.
Здание, которое стояло над восьмиэтажным бункером, было простым одноэтажным учреждением. Но лифты там были роскошные, сиявшие алюминием, хромом и дорогой сталью. Лифт опустился на самый низ, а там стоял Саяк Кан. Лицо его необычно изменилось.
Перемена эта была заметна тем, кто работал с ним, тем, кто его знал. Саяк Кан невероятным образом напряг лицевые мускулы и улыбался.
— Ты велел написать это?
— Я, Великий Мастер Синанджу.
— Здесь почти все правильно, — сказал Чиун. — Я оторвался от важных дел, чтобы сказать тебе это.
— Тысяча благодарностей, — ответил Саяк Кан.
Чиун раскрыл книги, которые были у него с собой. В них рассказывалось о несчастьях, выпавших на долю Кореи. Там говорилось о грязных чужеземцах, тянувших свои лапы к этой прекрасной стране. Рассказывалось о невзгодах и унижениях. И была одна глава, которая называлась “Свет”.
Там было написано:
“Сквозь тьму сиял чистый и могучий свет, который несли Мастера Синанджу. Лишь они не платили дани чужеземцам, а получали ее. Лишь они сияли подобно солнцу, непреходящим, непобедимым, несравненным светом, лишь в них сохранялось то, что было всегда славой нации, а остальной народ ждал во тьме и унижении своего часа, и лишь Синанджу предвещало истинное предназначение корейского народа”.
Саяк Кан согласно кивал головой на каждую фразу.
— В основном вы изложили все верно, — сказал Чиун. — Но не вернее ли будет сказать не “свет”, а “праведный свет”? Ведь светом может оказаться и спичка.
— Но во тьме даже спичка сияет ярко.
— Вы говорите о славе Синанджу или о тьме собственного невежества?
— Вы абсолютно правы. Изменения будут внесены в каждую книгу.
— Историки обычно врут, молодой человек, и ради собственного удобства искажают правду. Но здесь, в Корее, я нашел наконец отрывок, который можно назвать истинной правдой.
Саяк Кан поклонился. У одного из секретарей перехватило дыхание. Никто даже не подозревал, что его позвоночник может гнуться, к тому же так низко.
— Но в этой стране есть воры, — сказал Чиун и рассказал ему о сокровищах Синанджу.
Самый нижний этаж самого надежного здания Северной Кореи огласил вопль ужаса. И вырвался он из уст Саяк Кана.
— Это позор для всего корейского народа! Это оскорбление нам всем. Беспредельная наглость. Уж лучше бы наши матери и жены были отданы на поругание японцам, чем такое оскорбление! Ограбив Дом Синанджу, они ограбили наше славное прошлое.
И тотчас весь аппарат разведуправления Северной Кореи оказался у ног Мастера Синанджу, и его заверили в том, что долг всего народа — найти сокровище Синанджу.
Да, конечно, в Синанджу ходила пословица, что свет от пхеньянца — все равно, что тьма от честного человека. Но кто мог поспорить с тем, чему, как убедился Чиун, учили даже детей?
И через весьма непродолжительное время корейское посольство обнаружило, что одно из сокровищ Синанджу выставлено на продажу. Разумеется, в белой стране.
* * *
Незадолго до полудня жуткая судьба западного мира снова была готова перемениться. Чиун заказал разговор с Фолкрофтом.
Смит готов был вознести благодарность небесам, но сказал только:
— Послушайте. У нас возникли проблемы. Мы обещаем возместить большую часть, а возможно, и все, украденное у вас. Но вы нам нужны немедленно.
— Служить вашей славе — большая честь для Дома Синанджу, — ответил Чиун. — Но прежде скажите, поддерживаете ли вы связь с Римо?
— Да, — сказал Смит.
— Хорошо. Запишите, только будьте внимательны. У вас есть чернила?
— У меня карандаш и компьютер, — сказал Смит.
— Возьмите карандаш, — велел Чиун. — Теперь записывайте: “Победоносная борьба корейского народа под предводительством Ким Ир Сена”, классы с первого по пятый”.
— Записал.
— Страницы тридцать пять и тридцать шесть, — сказал Чиун.
— Хорошо.
— Скажите Римо, пусть немедленно прочтет.
— Понял. Сделаем. А мы... — Но Смиту не удалось закончить фразу. Чиун повесил трубку.
Глава пятая
Алексей Земятин не доверял хорошим новостям, особенно если они исходили от нынешнего КГБ. Он еще помнил, как все было при их основателе, Феликсе Дзержинском. Были они тогда напуганными, злыми и беспощадными. Большинству тогдашних начальников не было и двадцати. Они все учились, бойцы новой разведки, ОГПУ, пытались повторять приемы царской охранки, боялись ошибок, но больше всего боялись бездействовать.
Если бы один из них сказал Земятину, что им удалось обнаружить источник этого нового, да к тому же невидимого американского оружия, он бы не беспокоился. Но когда генерал КГБ в кителе от лучшего портного, лоснящийся от диковинных фруктов и импортного шоколада и узнающий время по дорогим швейцарским часам, посоветовал ему спокойно ехать на дачу, Земятин только насторожился.
На Западе судили о КГБ по его успехам, потому и боялись. Но они не догадывались, ценой скольких усилий и промахов давался каждый триумф. Они не понимали, что за одним оперативником стояло сто офицеров, которым жилось весьма неплохо и чьей основной задачей было жить не хуже. А для этого они должны были писать отчеты, в которых рассказывалось о том, какие они незаменимые. Поэтому, разговаривая с сотрудниками КГБ о чем-то, за что они были ответственны, нужно было стараться вычислить, до какой степени они выгораживают себя. И ни при каких обстоятельствах нельзя было доверять хорошим новостям.
Алексей Земятин положил руку на зеленое сукно шикарного письменного стола. По другую сторону стола был человек, защищавший безопасность России, который, пожалуй, устроился лучше всех. Этот генерал был еще молод, лет пятидесяти с небольшим. Революции он не знал, а во время Великой Отечественной был пацаном. Видно, за последние несколько лет его никто никогда не перебивал. Он был начальником британского отдела КГБ, отдела, ответственного за то, что было, пожалуй, примером одного их самых удачных проникновений одной страны в секреты другой. Подобное было только с Англией и Германией в тридцатые и в начале сороковых. Как он сам хвастался: “Англия для нас теперь — что центр Москвы”.
— Простите, — сказал Земятин, — прежде, чем я услышу о ваших победах, я хотел бы узнать кое-какие подробности. Мне нужны факты.
— Конечно, — холодно ответил молодой генерал.
Кабинет у него был размером с танцзал, с плюшевым диваном, картинами на стенах и, конечно, с портретом председателя над столом. Этот стол принадлежал когда-то царю и до сих пор сохранил свою позолоту. Комната была пропитана ароматами дорогих кубинских сигар и лучших французских коньяков. Молодой офицер воспринял вопрос старика так, как воспринял бы вопрос какого-нибудь авторитетного члена Политбюро, который через несколько минут все равно был бы вынужден признать некоторое превосходство собеседника. Эти старики все такие. Молодой генерал слышал о Земятине от старших коллег, но воспринял их восторженные рассказы, как ностальгию по прошлому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Достаточно увидеть одну отрезанную руку, и все становится понятно, — сказал Пожизненный президент Северной Кореи.
— Мне очень жаль, но вам не следует возвращаться домой, пока все не будет безопасно.
— В хорошо вырытой канализационной яме больше экономического прогресса, чем во всем Йемене.
— А как насчет Эфиопии? Это тоже дружественная страна, — сказал Кан.
— А есть ли вообще интересные социалистические страны?
— Да, но только до того, как они встают на путь освобождения, товарищ президент.
— Тогда поторопись, Саяк Кан.
— Вы же знаете, товарищ президент, я не могу торопить Мастера Синанджу. Я готов отдать жизнь за наше дело. Но ничто не может заставить меня торопить Мастера Синанджу.
— Ты всегда знал, что делаешь, Саяк Кан. Что мне делать в Эфиопии?
— Вы можете посмотреть, как голодают люди, товарищ президент.
— А еще какая страна есть?
— Танзания.
— А там что делать?
— Почти то же самое, что в Эфиопии, но не столь интенсивно.
— А какая-нибудь белая страна?
— Восточная Германия. Можете посмотреть, как стреляют в людей, за то, что они пытаются перелезть через стену, которую сами же построили, чтобы отгородить врагов.
— Нет.
— Польша. Может быть, они убьют для вас еще одного священника.
— Неужели нигде нельзя развлечься?
— Только не в странах, сбросивших с себя иго империализма.
— Тогда делай, что должен, побыстрее, Саяк Кан, — сказал Ким Ир Сен.
Саяк Кан не собирался спешить. Когда кто-то боялся Синанджу или говорил об унижениях, которые невозможно терпеть от шайки наемных убийц, служившим всем самым реакционным монархам на протяжении тысячелетии, Саяк Кан всегда называл Дом Синанджу единственной славой народа, опозоренного перед всеми другими народами.
— Мы гнули спину перед китайцами, русскими, японцами, монголами. Не было никого, кто бы не вешал ярмо на нашу шею. Но во все времена у нас была одна слава — Дом Синанджу. Во времена всенародного позора только Мастера Синанджу были гордостью народа. Да здравствует Дом Синанджу, Мастера Синанджу, никогда не прислуживавшие чужакам, правившим нашей страной!
Так говорил Саяк Кан на собрании, где присутствовали все генералы и директора предприятий. Молчанием были встречены его слова, и многие подумали, что Саяк Кан скоро лишится головы за подобную дерзость.
Но на том достопамятном собрании Саяк Кан получил и почет, и уважение, получил, потому что тишину тогда нарушило только несколько тихих хлопков — это аплодировал сам Ким Ир Сен.
И теперь Саяк Кан собирался сказать все, что он думает, в лицо Мастеру Синанджу.
— Если он все еще в деревне, просите его прибыть сюда. Если он не хочет покидать деревню, передайте, что я прошу позволения прибыть к нему.
Это было передано по радиотелефону офицеру, ожидавшему у деревни. Он велел какому-то ребенку сбегать в дом, где находился Мастер Синанджу и передать Чиуну лично, что его ожидает сообщение. Офицер обещал ребенку монетку в награду.
Естественно, сам он не посмел туда отправиться. Ребенок вернулся и передал, что Мастер Синанджу не желает разговаривать ни с каким пхеньянцем, и офицеру показалось, что он услышал свой смертный приговор.
Дрожащими руками он взял сделанный, как и вся корейская техника, в России радиотелефон и набрал номер Саяк Кана. Он уже видел людей, которые не угодили Кану. Видел человека, привязанного к столбам и молившего о смерти, а Кан тогда только заставлял окружающих смеяться над его жалкими мольбами.
— Мастер Синанджу не желает отправляться в Пхеньян, хотя я лично нижайше просил его это сделать. Просил.
— Что именно он сказал? — спросил Саяк Кан. Холодный ветер с моря задувал офицеру под китель, но он не чувствовал холода. Он видел, как из его рта идет пар и думал только о том, как быстро остынет его тело.
— Он сказал, уважаемый товарищ Кан, что он не желает разговаривать с пхеньянцами.
Наверняка что-то произошло с русским телефоном, потому что офицеру показалось, что Саяк Кан рассмеялся.
— Пусть ребенок, любой ребенок покажет Великому Мастеру учебник по истории. Любой учебник. А потом попросите Мастера сходить в соседнюю деревню и там посмотреть любой школьный учебник по истории.
— И что потом, уважаемый товарищ Кан?
— Потом скажите ему, что это Саяк Кан велел написать такие учебники по истории. Скажите ему, где я, и передайте, что я буду рад приехать к нему.
Офицер отдал ребенку монетку и отослал назад к мастеру Синанджу. Ребенок помчался по грязной размытой дороге к деревне. Через несколько минут показался Чиун, он шел из деревни и его золотое кимоно развевалось победным флагом.
В руке мастер Синанджу держал школьный учебник.
— Отвезите меня в другую деревню, — приказал Чиун.
Офицер поспешно освободил место в машине для Мастера Синанджу, и они отправились в расположенный в пяти милях городок. Там везде висели красные флаги и на каждом доме был портрет Ким Ир Сена, чего в Синанджу не было.
Люди там были готовы выполнить любое поручение офицера и ему не надо было расплачиваться монетками.
Мастеру Синанджу принесли еще один учебник истории, потом еще один. Он хотел увидеть учебники для всех классов.
Наконец он произнес:
— Почти правильно.
— Человек, который настоял на том, чтобы эти учебники были написаны, в Пхеньяне, — сказал офицер. — Он может к вам приехать, или, если вы пожелаете, вы можете приехать к нему.
— Пхеньян — дурной, развратный город. Но я поеду туда, потому что во тьме сегодняшнего дня единственный свет исходит из Пхеньяна, — сказал Чиун. — Хотел бы я, чтобы мой собственный ученик выказывал столько понимания.
Офицер почтительно поклонился. Чиун не выпускал книг из рук.
Здание, которое стояло над восьмиэтажным бункером, было простым одноэтажным учреждением. Но лифты там были роскошные, сиявшие алюминием, хромом и дорогой сталью. Лифт опустился на самый низ, а там стоял Саяк Кан. Лицо его необычно изменилось.
Перемена эта была заметна тем, кто работал с ним, тем, кто его знал. Саяк Кан невероятным образом напряг лицевые мускулы и улыбался.
— Ты велел написать это?
— Я, Великий Мастер Синанджу.
— Здесь почти все правильно, — сказал Чиун. — Я оторвался от важных дел, чтобы сказать тебе это.
— Тысяча благодарностей, — ответил Саяк Кан.
Чиун раскрыл книги, которые были у него с собой. В них рассказывалось о несчастьях, выпавших на долю Кореи. Там говорилось о грязных чужеземцах, тянувших свои лапы к этой прекрасной стране. Рассказывалось о невзгодах и унижениях. И была одна глава, которая называлась “Свет”.
Там было написано:
“Сквозь тьму сиял чистый и могучий свет, который несли Мастера Синанджу. Лишь они не платили дани чужеземцам, а получали ее. Лишь они сияли подобно солнцу, непреходящим, непобедимым, несравненным светом, лишь в них сохранялось то, что было всегда славой нации, а остальной народ ждал во тьме и унижении своего часа, и лишь Синанджу предвещало истинное предназначение корейского народа”.
Саяк Кан согласно кивал головой на каждую фразу.
— В основном вы изложили все верно, — сказал Чиун. — Но не вернее ли будет сказать не “свет”, а “праведный свет”? Ведь светом может оказаться и спичка.
— Но во тьме даже спичка сияет ярко.
— Вы говорите о славе Синанджу или о тьме собственного невежества?
— Вы абсолютно правы. Изменения будут внесены в каждую книгу.
— Историки обычно врут, молодой человек, и ради собственного удобства искажают правду. Но здесь, в Корее, я нашел наконец отрывок, который можно назвать истинной правдой.
Саяк Кан поклонился. У одного из секретарей перехватило дыхание. Никто даже не подозревал, что его позвоночник может гнуться, к тому же так низко.
— Но в этой стране есть воры, — сказал Чиун и рассказал ему о сокровищах Синанджу.
Самый нижний этаж самого надежного здания Северной Кореи огласил вопль ужаса. И вырвался он из уст Саяк Кана.
— Это позор для всего корейского народа! Это оскорбление нам всем. Беспредельная наглость. Уж лучше бы наши матери и жены были отданы на поругание японцам, чем такое оскорбление! Ограбив Дом Синанджу, они ограбили наше славное прошлое.
И тотчас весь аппарат разведуправления Северной Кореи оказался у ног Мастера Синанджу, и его заверили в том, что долг всего народа — найти сокровище Синанджу.
Да, конечно, в Синанджу ходила пословица, что свет от пхеньянца — все равно, что тьма от честного человека. Но кто мог поспорить с тем, чему, как убедился Чиун, учили даже детей?
И через весьма непродолжительное время корейское посольство обнаружило, что одно из сокровищ Синанджу выставлено на продажу. Разумеется, в белой стране.
* * *
Незадолго до полудня жуткая судьба западного мира снова была готова перемениться. Чиун заказал разговор с Фолкрофтом.
Смит готов был вознести благодарность небесам, но сказал только:
— Послушайте. У нас возникли проблемы. Мы обещаем возместить большую часть, а возможно, и все, украденное у вас. Но вы нам нужны немедленно.
— Служить вашей славе — большая честь для Дома Синанджу, — ответил Чиун. — Но прежде скажите, поддерживаете ли вы связь с Римо?
— Да, — сказал Смит.
— Хорошо. Запишите, только будьте внимательны. У вас есть чернила?
— У меня карандаш и компьютер, — сказал Смит.
— Возьмите карандаш, — велел Чиун. — Теперь записывайте: “Победоносная борьба корейского народа под предводительством Ким Ир Сена”, классы с первого по пятый”.
— Записал.
— Страницы тридцать пять и тридцать шесть, — сказал Чиун.
— Хорошо.
— Скажите Римо, пусть немедленно прочтет.
— Понял. Сделаем. А мы... — Но Смиту не удалось закончить фразу. Чиун повесил трубку.
Глава пятая
Алексей Земятин не доверял хорошим новостям, особенно если они исходили от нынешнего КГБ. Он еще помнил, как все было при их основателе, Феликсе Дзержинском. Были они тогда напуганными, злыми и беспощадными. Большинству тогдашних начальников не было и двадцати. Они все учились, бойцы новой разведки, ОГПУ, пытались повторять приемы царской охранки, боялись ошибок, но больше всего боялись бездействовать.
Если бы один из них сказал Земятину, что им удалось обнаружить источник этого нового, да к тому же невидимого американского оружия, он бы не беспокоился. Но когда генерал КГБ в кителе от лучшего портного, лоснящийся от диковинных фруктов и импортного шоколада и узнающий время по дорогим швейцарским часам, посоветовал ему спокойно ехать на дачу, Земятин только насторожился.
На Западе судили о КГБ по его успехам, потому и боялись. Но они не догадывались, ценой скольких усилий и промахов давался каждый триумф. Они не понимали, что за одним оперативником стояло сто офицеров, которым жилось весьма неплохо и чьей основной задачей было жить не хуже. А для этого они должны были писать отчеты, в которых рассказывалось о том, какие они незаменимые. Поэтому, разговаривая с сотрудниками КГБ о чем-то, за что они были ответственны, нужно было стараться вычислить, до какой степени они выгораживают себя. И ни при каких обстоятельствах нельзя было доверять хорошим новостям.
Алексей Земятин положил руку на зеленое сукно шикарного письменного стола. По другую сторону стола был человек, защищавший безопасность России, который, пожалуй, устроился лучше всех. Этот генерал был еще молод, лет пятидесяти с небольшим. Революции он не знал, а во время Великой Отечественной был пацаном. Видно, за последние несколько лет его никто никогда не перебивал. Он был начальником британского отдела КГБ, отдела, ответственного за то, что было, пожалуй, примером одного их самых удачных проникновений одной страны в секреты другой. Подобное было только с Англией и Германией в тридцатые и в начале сороковых. Как он сам хвастался: “Англия для нас теперь — что центр Москвы”.
— Простите, — сказал Земятин, — прежде, чем я услышу о ваших победах, я хотел бы узнать кое-какие подробности. Мне нужны факты.
— Конечно, — холодно ответил молодой генерал.
Кабинет у него был размером с танцзал, с плюшевым диваном, картинами на стенах и, конечно, с портретом председателя над столом. Этот стол принадлежал когда-то царю и до сих пор сохранил свою позолоту. Комната была пропитана ароматами дорогих кубинских сигар и лучших французских коньяков. Молодой офицер воспринял вопрос старика так, как воспринял бы вопрос какого-нибудь авторитетного члена Политбюро, который через несколько минут все равно был бы вынужден признать некоторое превосходство собеседника. Эти старики все такие. Молодой генерал слышал о Земятине от старших коллег, но воспринял их восторженные рассказы, как ностальгию по прошлому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35