теперь она шла прямиком к бармену и спрашивала, где найти Флосси.
«Кому она понадобилась?» — спрашивал бармен.
«Вы ее знаете?» — спрашивала Руби.
«Нет», — отвечал бармен.
«Здоровенная толстая блондинка».
«Зачем она вам?»
«Вы ее знаете?»
«Нет. Зачем она вам?»
«Она моя няня, дубина ты этакая! — взрывалась Руби. — Я хочу забрать ее домой».
«Вот оно что!»
В следующем баре повторялось то же самое.
Так Руби добралась до последнего бара на 22-й стрит. Еще один шаг в западном направлении — и она очутилась бы в неприветливых водах реки Гудзон, точнее, на поверхности реки, поскольку река была настолько сильно засорена отбросами, что жидкость казалась твердью. Еще чуть-чуть — и по ней можно было бы прокатиться на коньках в разгар лета.
Итак, последний бар.
В конце стойки она увидела блондинку, не помещавшуюся на табурете. Ее гигантские ягодицы обволакивали сиденье, совершенно скрыв его из виду. На ней было чудовищное платье в красный и синий цветочек. Руки ее походили на огузки, волосы — на заросли терновника. Руби подумала: даже без этого жира, грязи, уродливого платья, всклокоченных волос, слезящихся глазок, тройного подбородка и рук-окороков Флосси осталась бы уродиной. Нос ее был слишком широк, рот слишком мал, глаза посажены слишком близко. Даже в лучшие годы она была настоящим пугалом.
Руби не обратила внимания на искреннее удивление бармена и на приветствия четырех забулдыг у стойки и направилась прямиком к Флосси, облюбовав соседний табурет.
Толстуха обернулась и уставилась на нее. Руби Гонзалес улыбнулась непосредственной улыбкой, способной растапливать сердца чужих людей, превращая их в закадычных друзей.
— Привет, Флосси! — сказала она. — Хочешь выпить? — кивнув на пустой стакан из-под пива, она вытащила из кармашка, где держала деньги на кабаки, пятерку. В подобных местах открывать сумочку и вынимать мелочь из кошелька значило напрашиваться на неприятности.
— Еще как! — оживилась Флосси. — Роджер! — окликнула она бармена. — Обслужи меня с приятельницей. Разве мы с вами знакомы? — спросила она Руби пьяным голосом. — Вряд ли. У меня не слишком много друзей-чернокожих.
Она с трудом выговаривала слова, речь ее была замедленной, как будто она боялась сказать что-то нелепое или оскорбительное. Как-никак незнакомка собиралась заплатить за ее пиво.
— Знакомы. Нас познакомил Зак.
— Зак? Зак... Ах, да, Зак! Нет уж! Никогда не видела Зака с вами. Зак не любил негров.
— Знаю, — ответила Руби. — Мы не были друзьями, просто однажды занимались одним и тем же делом.
Подошел бармен. Руби заказала два пива. Флосси все еще трясла головой.
— Никогда с вами не встречалась. Иначе я бы вспомнила. Я всех запоминаю, даже самых худеньких.
— Я вам напомню. Это случилось вечером, месяца три-четыре назад. Я столкнулась с Заком неподалеку от Седьмой, где он живет, мы доехали до Двадцать второй на метро, и он сказал, что идет к вам. Мы дошли до вашего дома, вы уже спустились, и мы с вами просто обменялись приветствиями. Наверное, вы собрались в магазин за продуктами.
— Только не с Заком, — уперлась Флосси. — Зак никогда не покупает жратвы.
— Значит, платили вы.
— Наверное. Сначала отдаешь мужчине все, тратишь на него свои лучшие годы, а потом изволь его кормить.
— Как поживает Зак? — спросила Руби. — Давно вы с ним виделись?
— Не хочу об этом разговаривать, — буркнула Флосси.
— Почему? Что он натворил?
Флосси сморщилась, пытаясь сосредоточиться и вспомнить не только проделки Зака, но и его самого.
— А-а-а! — протянула она через некоторое время. — Так он же удрал! Ушел — и с концами. Оставил меня без еды и питья. Бросил! Мне пришлось вернуться на улицу, чтобы добыть пропитание и выпивку.
— Когда это случилось? — спросила Руби. Она подняла стакан, чокнулась с Флосси и пожелала ей счастья.
Флосси выпила полстакана, прежде чем ответить:
— Не знаю. Со временем у меня проблемы.
— Две недели тому назад?
Флосси задумалась, пытаясь представить себе, что такое неделя.
— Типа того. Или месяц. Месяц — это мне знакомо. В сентябре, апреле, ноябре и июне по тридцать дней, а в остальных месяцах по тридцать шесть. Есть еще високосный год — он кончается слишком быстро...
Руби жестом приказала подать Флосси еще один стакан пива и тоже отхлебнула глоток.
— У него сейчас крупное дело?
— У Зака? У Зака никогда в жизни не было крупных дел. Он только пыжился. Сидел в моей квартире, писал свое дурацкое письмо, чиркал, сорил, бросал бумажки на пол. Куда это годится, я вас спрашиваю? Бросать бумажки на мой чистый пол? Дурацкое письмо. Он может только пыжиться...
Ее отвлекло подоспевшее пиво.
— Что он сделал с письмом? — спросила Руби.
Флосси пожала плечами, то есть где-то в глубине ее туши произошел толчок, после которого долго колебались все жировые отложения. Сперва колыхнулись плечи, потом волна прокатилась по всему телу и погасла в районе безответно страдающего табурета; оттолкнувшись от сиденья, волна снова докатилась до плеч. Для успокоения сейсмической активности потребовалась новая доза пива.
— Что он сделал с письмом? — повторила свой вопрос Руби.
— Кто ж его знает? Написал, сунул в конверт. С моей маркой! А я его отправила.
— Президенту?
— Вот-вот. Президенту Соединенных этих самых. Прямо ему. Я! Зак даже письма отправить не может. Всем приходится заниматься мне самой.
Руби кивнула. С письмом все ясно. Оставался последний вопрос: где Зак Мидоуз?
Руби пила с Флосси до самого закрытия, безуспешно пытаясь выведать у толстухи, куда подевался Мидоуз. Двое забулдыг набивались им в провожатые, и Флосси попыталась их отшить, заявив, что дамы, подобные ей и ее подруге Руби, не желают иметь ничего общего с такими затрапезными личностями. Личности расхохотались. Руби сказала им идти вон. Флосси пошла к выходу, Руби последовала за ней. Тогда одна из личностей схватила Руби за руку. Ей пришлось прибегнуть к помощи револьвера 32-го калибра, коротенькое дуло которого она засунула обидчику в левую ноздрю. Глаза обидчика расширились, он выпустил руку Руби и рухнул на свой стул. Руби убрала оружие и догнала Флосси.
— Я иду домой, — сообщила Флосси.
— Я тебя провожу, — сказала Руби.
— Зачем? Я всюду хожу сама.
— Ничего, давай пройдемся.
— Я не успела прибрать квартиру, — предупредила Флосси.
— Ничего. Пошли.
— Ну, пошли, — согласилась Флосси.
Дом Флосси в точности соответствовал своей обитательнице. Он далеко не был шедевром архитектурного искусства и ветшал ускоренными темпами. В подъезде царила темень, что пришлось Руби по душе: так не была заметна грязь. Она аккуратно переступала со ступеньки на ступеньку, готовая проворно отпрыгнуть, если из-под ее туфли раздастся визг. Зато Флосси не заботилась о таких мелочах и вышагивала по лестнице, как исполнительница партии сопрано из вагнеровской оперы, собирающаяся спеть с середины сцены про коня.
Руби подумала, что наихудшие трущобы, в какие ей доводилось попадать в Соединенных Штатах, были населены не черными, а белыми. Видимо, белым требуется дополнительное усилие, особый дар, чтобы достигнуть степени нищеты, отличающей черных; неудивительно, что трущобы, в которых обитает столь одаренный люд, вовсе непригодны для обитания.
— Домишко — дрянь, — сказала Флосси, пройдя половину пути до третьего этажа. — Но это все, что я могу себе позволить.
— Зак помогает тебе платить за квартиру? — спросила Руби.
— Он помогает только лошадям. И букмекерам. — В этом было столько пронзительной правды, что Флосси с удовольствием повторила: — Букмекеры — вот кому он помогает с квартплатой.
Руби считала, что образцом запущенности является квартира Зака Мидоуза, однако по сравнению с норой Флосси жилище Зака вспоминалось как экспериментальная площадка дизайнера-новатора, мечтающего о просторе и чистоте.
Флосси немедленно продемонстрировала, что давно свыклась с горами мусора: пройдя, как эквилибристка, по своей свалке, она рухнула на кровать, представ живым экспонатом, изображающим последствия землетрясений и оползней.
— Спокойной ночи, Флосси, — сказала Руби. — Я сама найду дверь.
Ответом ей был богатырский храп. Руби огляделась. Раз Мидоуз сочинял свое письмо здесь, то он мог заниматься этим только за кухонным столом. Флосси обмолвилась о бумажках на полу. Руби заглянула под стол и нашла у самой стены три комка желтой бумаги.
Включив лампочку без абажура, она расправила листочки и прочла каракули — черновой вариант письма президенту, в котором не нашлось места литературным упражнениям, клеймившим жокеев-итальянцев и всех до одного полицейских.
Руби улыбнулась.
— Лаборатория «Лайфлайн», — громко сказала она. — Так-так...
Отряхнув листки с целью оставить на кухне всех вероятных безбилетников, она положила их в сумочку и вышла на лестницу, захлопнув за собой дверь.
Утром ее ждал визит в лабораторию «Лайфлайн».
Глава десятая
С того момента, когда Римо и Чиун покинули клинику Верхнего Ист-Сайда, за ними неотвязно следовали двое. Римо знал об этом, хотя признаков слежки не наблюдалось. Он ни разу не заметил преследователей, они производили не больше шума, чем пара обыкновенных пешеходов, однако они были не обыкновенными пешеходами, а преследователями, чье присутствие Римо чуял безошибочно.
В этом заключалась одна из проблем Синанджу. Строгая дисциплина заставляет человека родиться заново, однако сам человек не отдает себе отчета, что именно с ним происходит. Однажды Смит спросил у Римо, как тому удался какой-то невероятный прием, и тот был вынужден ответить: «Удался, и все».
Это было все равно что спросить у дуба:
«Как ты вырос в такое большое дерево?»
«Из желудя», — ответил бы дуб.
«Но как?»
На это не существовало ни ответа, ни объяснения, подобно тому, как Римо не мог никому, включая себя самого, объяснить, как у него получаются самые немыслимые вещи.
— Давай остановимся и посмотрим вот на эту витрину, — предложил Римо Чиуну.
Они находились на 60-й стрит, у южного входа в Центральный парк, где стояла цепочка конных экипажей, дожидающихся клиентов. Экипажи больше не рисковали заезжать в парк и катали клиентов по относительно безопасным улицам города. Заехать в парк ночью можно было бы только в сопровождении вооруженного до зубов охранника на облучке.
Чиун проигнорировал предложение Римо и не сбавил шаг.
— Я хотел полюбоваться этой витриной, — напомнил ему Римо.
— В этом нет необходимости, — ответил Чиун, — Их двое, оба крупные блондины, выше тебя ростом, типа ваших футболистов. Возможно, они и есть футболисты, потому что один прихрамывает. Весят оба по двести с лишним фунтов. Тот, что слева, идет пружинисто, тот, что справа, хромает.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил Римо, сознавая, что задает Чиуну тот самый вопрос, который ему самому безуспешно задавал Смит.
— А ты откуда знаешь, что за нами идут? — в свою очередь спросил Чиун.
— Знаю, и все.
— Подобно тому, как птица летает, а рыба плавает?
— Да.
— Значит, ты такой же тупица, как птица или рыба. У них нет выбора: одна летает, другая плавает. Но ты-то учился своему мастерству, а как можно научиться чему-то бессознательно?
— Не знаю, папочка. Если ты собираешься кричать и оскорблять меня, то давай оставим этот разговор.
Чиун покачал головой и еще выше вобрал руки в рукава своего расшитого желто-зеленого кимоно. Внизу кимоно расширялось, как юбка с кринолином, поэтому обутые в тапочки ноги Чиуна оставались невидимыми, как бы быстро он ни шагал.
— Ты потому знаешь об их присутствии, Римо, — проговорил Чиун, — что жизнь есть движение в силовом поле. Ты излучаешь его, оно окружает тебя, и когда в него попадают другие люди или предметы, то возникает волнение, и часть силы возвращается к тебе. Вот почему ты узнал, что они идут за нами: уже на протяжении тринадцати кварталов они находятся в твоем поле, поэтому даже ты, с твоими притупленными чувствами, не мог не обратить на это внимание.
— Хорошо, — сказал Римо. — Тогда почему я не знаю, какого они роста, кто из них хромает, а кто порхает?
— Потому что ты похож на ребенка с ружьем. Ребенок воображает, что, представляя, как надавить на курок, он знает все премудрости снайперской стрельбы. Сообразительный ребенок понимает, что не знает всего, и пытается узнать больше. К сожалению, мне никогда не везло: у меня не было ученика, которому хотелось бы что-то узнать.
— Значит, силовое поле?
— Благодаря ему все и происходит. Почему, по-твоему, женщины реагируют на тебя так, как та медсестра в больнице? Не потому ведь, что ты — красавец из ее снов: ты слишком высок, у тебя землистая кожа, слишком много черных волос, слишком большой, как у всех белых, нос. Нет, твоя красота здесь ни при чем.
— У меня прекрасное сердце, — сказал Римо. — В приюте монахини твердили мне, даже когда я попадал в неприятности: «У тебя прекрасное сердце и душа».
— Монахини?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18