Милостивый, милосердный, но на небе. А на Руси кто? Иоанн. Владыка живота, который волен убивать по своей прихоти! — столкнувшись с колючими глазами Данилы, Строганов отвернулся. — Не понять этого тебе. Другой ты.
— Почему ж другой? — процедил Карий сквозь зубы. — Из плоти да из крови, как и остальные. Так что пойму, ежели объяснить захочешь.
Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу, наполненную вином и жженой бумагой.
— Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его. Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют.
При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:
— Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может, и я за подвиг прощения сподоблюсь, — казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.
— На верную погибель идешь, — Яков ласково погладил Васильку по голове. — Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти. Опомнись…
— Вместе пойдем, — негромко сказал Карий. — Коли насядут, так отобьемся, уйдем, как от вогулов ушли.
— Нет, Данилушка, тебе нельзя, — испуганно прошептал казак. — Завидят тебя, в истине моей усомнятся! Я ж юродом к ним пойду, вроде Давыдки Калачника. Авось дурачку-то Божьему и поверят.
***
— Красно кругом нынче… Разлилась рябинушка пожарами, — Савва посмотрел на бесконечные, пробивающиеся из глубин вечереющего леса яркие огни рябиновых ягод. — И снег долго не ложится. Быть стуже лютой.
— По мне все одно, какой зиме быти, — ответил Василько, ласково гладя коня по гриве. — Вот ты, Савва, как из земель строгановских выходить станем, не мешкая, со мной распрощаться да ворочаться назад поспеши. Скоро волки начнут в стаи складываться.
— Нет, Василько, с тобой в Новгород пойду. Вдвоем-то сподручнее будет. А коли живы останемся, так вместе и воротимся.
Казак посмотрел на Снегова добрым, извиняющим взглядом, как смотрит отец, слушая не вошедшего в годы сына.
— Лошадей куда девать станешь? Продашь, али на произвол бросишь? Нет, им домой надобно, ко своим возвернуться. Да и пожитки мои казацкие божьим странникам не раздашь, — Василько потряс саблею и указал на пищаль. — Не хочу, чтобы в лихие руки пристроились. Этим, брат, много невинной кровушки пролить можно. Так что ворочайся назад с Богом.
— Лошадей на время в деревне пристроим, оружие в монастыре схороним, — возразил казаку Снегов, убеждая себя, что именно ему уготовлено пройти этот путь. Савва желал принять достойную, мученическую смерть, отдав свою душу во имя спасения других. — С тобою в Новгород пойду. Не проси о другом.
Василько посмотрел на притихшего послушника, и осуждающе покачал головой:
— Никак венец мученический стяжать хочешь? — Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не преждевременной да лютой смерти, жизни искать надобно.
— Как же ты, Василько? Разве сам не на муку себя обрекаешь, не себя ли ведешь?
— Такова знать моя казацкая доля, — Василько прямодушно посмотрел на Снегова. — Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал я счастия да вольной жизни. Только душа-то во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил.
Василько смахнул слезы:
— Когда Акулинушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничего, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался.
***
Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский Север.
Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.
Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично — лишать каленым железом глаз.
«Дурья башка, да коровье вымя», — ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. «Ничего, — пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, — проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся. Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!»
Вдруг из-за кустов, с высокого лесного холма, выходящего на дорогу, Ивашка заметил двух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.
— Благодарю Тебя, Господи! — Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал, и обращаясь к медведю, радостно зашептал. — Сейчас, Миша, уложу того, что с пищалькою, а монашек, даст Бог, сам со страху усерется! От Строгановых не с пустою мошной едут!
Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил…
Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.
— Господи! — в отчаянье закричал Савва. — За что?! В ответ из кустов донеслось звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькину пищаль и выстрелил, почти не целясь.
Медведь жалобно застонал, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов, и рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви.
Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.
— Отбегался казак… видать не судьба поюродить, — Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. — Любо пожили с Данилою… как у Христа за пазухой. Поклонись за меня, коли свидитесь… а еще Григорию Ани…
Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.
***
Новгород встретил Савву неожиданно покрывшим землю снегом и ледяным ветром. Еще подходя к городу, послушник заметил, как над воротами мечутся вороньи стаи, с пронзительным криком сталкиваясь друг с другом в воздухе.
Некогда вольный да хлебосольный Новгород больше напоминал город, в котором долгое время свирепствовала чума: стоявшая у ворот угрюмая стража обыскала послушника и немедля отвела для проверки в съезжую избу. Потом, выяснив, что у Саввы есть секретное донесение для архиепископа, повели на Пименов двор по холодным, пустынным улицам с редкими прохожими, поспешно прятавшимися от стражи.
Архиепископский двор, сильно разросшийся за прошедший год, стал для Новгорода непререкаемым центром власти, откуда осуществлял жесткое правление городом архиепископ Пимен. Кроме самих хором, на Пименовом дворе плотно жались друг к другу многочисленные постройки и пристроечки с известным и неведомым Савве назначением: приспешными кельями, поварнями, большими и малыми житницами, башнеобразными повалушками, кельями подьячих и черных попов, приказом судных дел, ледниками, конюшнями.
— Увидишь владыку, сразу на колени вались, — участливо подсказал с изрубцованным лицом немолодой стражник. — Да гласом отвечай смиренным, все одно, что дитя лепечущее. Даст Бог, помилует владыка.
Крупный, с седыми, вьющимися волосами и большой окладистой бородой, стареющий Пимен напоминал грозных ветхозаветных патриархов, одним видом внушая священный трепет. Робея перед исполином, Савва не заметил сам, как оказался на коленях перед грозным архиепископом.
— Глаголь, раб, откуда пришел и почто дерзостно посмел владыку побеспокоить?
— Прознал я, недостойный, про то, что по Рождеству замыслил царь на Новгород с погромом идти, — прошептал Снегов и сам испугался своих слов.
— Громче, раб, — крикнул Пимен, — говори яснее, кто тебя надоумил поклеп на государя нашего, Иоанна Васильевича, возвести?
— Василько про то поведал, казак, — растерянно пробормотал Савва, — с опричником он повздорил, да случайно и убил, а тот, перед смертью, перед нимто и раскрылся.
— Вот как! — яростно закричал архиепископ. — Стало быть, ты тоже помогал убивцу человека государева беззаконно смерти придать?
— Не зрел того очами, — Савва перекрестился и рухнул ниц. — Но прослышав, к тебе поспешил, владыко!
— Ведаешь ли, раб, что за навет, да за донос ложный бывает? — Пимен подошел к Снегову и ткнул в спину острым посохом. — Яко поганую муху иглою накалывают потехи ради, так и лжеца, в науку неразумным чадам, сажают на кол!
Неторопливым жестом Пимен подозвал к себе стоящего неподалеку архиерея:
— Про сказанное немедля в Москве сведайся. Сегодня же отряди гонца к Вяземскому, да на подношение сто рублев выдай, — Пимен задумался и кусая губы, продолжил. — Нет, пожалуй, для князя мало. Возьми-ка втрое. А послушника сего покудова определи в ледяную яму. Да коли выпадет свободный час, о деле с пристрастием допроси.
***
Минул месяц, как Савва томился в лютом заточении, перекочевывая из одной ледяной ямы в другую. Пост близился к концу, и крестьяне из окрестных деревень спешно свозили свежую убоину на архиепископский двор.
— Страдания со смирением да благодарностью принимай, терпи, коли за правду страдаешь, — завидев изможденного голодом да стужей послушника, приговаривал старый келарь. Затем недовольно осматривал ставшие тесными от поклаж стены, охал и принимался заученными прибаутками подгонять нерасторопных крестьян, сгружавших завернутые в рогожки говяжьи и свиные четверти. — Давай, родимые, воз рассыпали, да два нагребли!
— Ужо и так все выгребли, — недовольно огрызались мужики, но, пугливо посматривая на превратившегося в тень послушника, старались сгружать спорей. — Умерил бы владыко чрево свое, да пожалел нас, грешных. Ноне по деревням-то с голодухи пухнут, щи пустые из единой капусты да крапивы хлебают. Всех коров порезали, теперь и забелить щи нечем.
— Тако и отощали! — посмеивался в ответ келарь. — Мурла красные, небось, не на крапиве нажрали? Знаю, истинно ведаю, что по лесам шастаете, да воровски зверье промышляете!
— Куда там, попробуй сунуться топереча в лес, — испуганно открещивались мужики. — За добытого зайчика у самого живьем лопатку вырежут да и отведать заставят.
— Како иначе, родимые? — удивился келарь. — Али не ведаете того, что не по достатку еда — та же беда? Вам, стало быть, на роду написано брюхо в голоде соблюсти!
Выпроводив крестьян, келарь внимательно оглядел яму:
— Некуда девать тебя, болезный. Теперь с убоиной бодрствовать да о спасении молитвенно радеть станешь.
Снегов встал на колени, протягивая келарю трясущиеся, обмороженные руки:
— Определи в застенок, батюшка, али к татям в тюрьму. Не могу больше на льду почивать, насмерть закоченею.
— На все воля Божья, — участливо вздохнул келарь. — А выпустить тебя отсюдова никак нельзя. Молился бы лучше за здравие милостивого владыки нашего Пимена, что за слова твои крамольные пытать тебя не велел!
Келарь перекрестился и принялся затворять яму.
— Помилосердствуй, батюшка! Христом тебя молю… не виновен, истинный крест, не виновен!
— Не виновата курочка, да грязна улочка, — бросил на прощание келарь и заложил в петли засов.
Глава 17. Ибо жатва созрела
По Рождеству ударили лютые морозы, такие, что на лету замерзали птицы и, будто в горах, расходилось по окрестностям гулкое эхо. И день и ночь над Новгородом являлись неведомые и невиданные прежде знамения: то встанет полная белая радуга, то воссияют в небесах три солнца и разом померкнут, а по ночам спускались от луны на землю огненные столбы, или посреди звезд складывались в пылающий в полнеба крест.
Лишь стужа спала, как по Новгороду поползли невероятные слухи, что взяты в кольцо бессчетным стрелецким войском и каждого, кто ищет бежать из города, тут же донага раздевают и, перебив ноги, оставляют на корм собирающимся бессчетным волчьим стаям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Почему ж другой? — процедил Карий сквозь зубы. — Из плоти да из крови, как и остальные. Так что пойму, ежели объяснить захочешь.
Строганов вскочил с лавки и в ярости швырнул на пол чашу, наполненную вином и жженой бумагой.
— Хорошо, слушай да не переспрашивай. Всеми делами в Новгороде заправляет архиепископ Пимен, что год назад требовал на соборе низложить митрополита Филиппа. Царев пес, такой будет подыхать, а сапоги хозяйские лизать не перестанет. По его рвению холопскому все жалованные Новгороду грамоты царю возвращены были. Это его предупредить о царской расправе хочешь? Или дерзнешь вече собирать? Так в помине нету его. Кончился господин Великий Новгород, измельчал да гноем изошел. А сами новгородцы теперь заняты тем, что друг на дружку поклепы чинят, да ябеды про измену сочиняют.
При этих словах доселе молчавший Василько вздрогнул и, перекрестясь, упал подле Строганова на колени:
— Батюшка Яков Аникиевич, Христом Богом тебя прошу, отпусти ты меня в Новгород. Все, кого любил я, давно уже в Царствии Небесном, так может, и я за подвиг прощения сподоблюсь, — казак разрыдался, по-детски уткнувшись в колени Строганова.
— На верную погибель идешь, — Яков ласково погладил Васильку по голове. — Запытают, глаза выжгут, а после забьют до смерти. Опомнись…
— Вместе пойдем, — негромко сказал Карий. — Коли насядут, так отобьемся, уйдем, как от вогулов ушли.
— Нет, Данилушка, тебе нельзя, — испуганно прошептал казак. — Завидят тебя, в истине моей усомнятся! Я ж юродом к ним пойду, вроде Давыдки Калачника. Авось дурачку-то Божьему и поверят.
***
— Красно кругом нынче… Разлилась рябинушка пожарами, — Савва посмотрел на бесконечные, пробивающиеся из глубин вечереющего леса яркие огни рябиновых ягод. — И снег долго не ложится. Быть стуже лютой.
— По мне все одно, какой зиме быти, — ответил Василько, ласково гладя коня по гриве. — Вот ты, Савва, как из земель строгановских выходить станем, не мешкая, со мной распрощаться да ворочаться назад поспеши. Скоро волки начнут в стаи складываться.
— Нет, Василько, с тобой в Новгород пойду. Вдвоем-то сподручнее будет. А коли живы останемся, так вместе и воротимся.
Казак посмотрел на Снегова добрым, извиняющим взглядом, как смотрит отец, слушая не вошедшего в годы сына.
— Лошадей куда девать станешь? Продашь, али на произвол бросишь? Нет, им домой надобно, ко своим возвернуться. Да и пожитки мои казацкие божьим странникам не раздашь, — Василько потряс саблею и указал на пищаль. — Не хочу, чтобы в лихие руки пристроились. Этим, брат, много невинной кровушки пролить можно. Так что ворочайся назад с Богом.
— Лошадей на время в деревне пристроим, оружие в монастыре схороним, — возразил казаку Снегов, убеждая себя, что именно ему уготовлено пройти этот путь. Савва желал принять достойную, мученическую смерть, отдав свою душу во имя спасения других. — С тобою в Новгород пойду. Не проси о другом.
Василько посмотрел на притихшего послушника, и осуждающе покачал головой:
— Никак венец мученический стяжать хочешь? — Грех это, Саввушка, не мне про то говорить. Не преждевременной да лютой смерти, жизни искать надобно.
— Как же ты, Василько? Разве сам не на муку себя обрекаешь, не себя ли ведешь?
— Такова знать моя казацкая доля, — Василько прямодушно посмотрел на Снегова. — Сам про то, Саввушка, ведаешь, что больше всего искал я счастия да вольной жизни. Только душа-то во мне умерла, да смердит внутри, что свет белый не мил.
Василько смахнул слезы:
— Когда Акулинушку волки задрали, так я от горя ополоумел, удавиться хотел. А вот убили мою Аленушку, поплакал малехо и ничего, не рехнулся. Хотя, Саввушка, ее мне жальчей. Ох, как жальчей! Да, видно, так усмотрел Бог, чтобы казак Василько не с девкой, а с плахою повенчался.
***
Из Великого Устюга, голодного да запуганного внезапными опричненными наездами, в спокойный и сытый строгановский Сольвычегодск тайком пробирался Ивашка Медведчик, получивший такое прозвище по своему здоровенному медведю, с которым, почитай, исходил весь русский Север.
Ивашка слыл знатным звериным скоморохом, однако не брезговал показывать и блудливые сценки со сквернословием, потешая крестьян татарскими бельмесенами. Ивашка был нечист на руку и падок до плотского греха, при возможности не отказывая себе испортить непутевую девку, соблазнить дешевым подарком сироту или завалить на сеновале чужую женку. Зачастую это заканчивалось жестоким избиением Ивашки деревенскими парнями, и если бы не прирученный медведь, охранявший его словно собака, давно истлевать бы Ивашке где-нибудь за сельской околицей с проломленной головой.
Несколько лет он безбедно прожил в Новгороде, потешая зажиточных купцов да заморских гостей, охотно плативших за невиданную медвежью потешину. Сытно да беззаботно проходила Ивашкина жизнь, покуда в Новгород не пришел лютый архиепископ Пимен, обязавший рвать скоморохам ноздри, а пойманных за своим ремеслом вторично — лишать каленым железом глаз.
«Дурья башка, да коровье вымя», — ругал Ивашка в сердцах, за то что упустил свое счастье, вовремя не отплыв с медведем за море. «Ничего, — пробираясь через лесные заросли по звериным тропам как мог, утешал себя скоморох, — проберусь в Сольвычегодск, за зиму пообрасту малехо жирком, а весною на Камень подамся. Строгановы медвежью потеху высоко ценят, а им не то что Пимен, но и сам черт не указчик!»
Вдруг из-за кустов, с высокого лесного холма, выходящего на дорогу, Ивашка заметил двух всадников, неспешно подъезжающих прямо к нему, подставляя себя под верный выстрел.
— Благодарю Тебя, Господи! — Ивашка перекрестился, поднимая украденный на заставе самопал, и обращаясь к медведю, радостно зашептал. — Сейчас, Миша, уложу того, что с пищалькою, а монашек, даст Бог, сам со страху усерется! От Строгановых не с пустою мошной едут!
Ивашка изготовился, второпях перекрестил самопал и, целясь в казака, выстрелил…
Василька взмахнул руками, качнулся в седле и стал медленно валиться на землю.
— Господи! — в отчаянье закричал Савва. — За что?! В ответ из кустов донеслось звериное рычание и показался медведь, грозно идущий к Снегову на задних лапах. Не мешкая, Савва подхватил Василькину пищаль и выстрелил, почти не целясь.
Медведь жалобно застонал, сделав навстречу послушнику несколько тяжелых шагов, и рухнул замертво, шумно подминая большим телом пустые ветви.
Савва скинул шапку, подкладывая ее под голову умирающего Васильки.
— Отбегался казак… видать не судьба поюродить, — Василько улыбнулся сквозь набегающие слезы. — Любо пожили с Данилою… как у Христа за пазухой. Поклонись за меня, коли свидитесь… а еще Григорию Ани…
Он затих внезапно, оборвавшись на полуслове, как вниз срывается птица, убитая влет.
***
Новгород встретил Савву неожиданно покрывшим землю снегом и ледяным ветром. Еще подходя к городу, послушник заметил, как над воротами мечутся вороньи стаи, с пронзительным криком сталкиваясь друг с другом в воздухе.
Некогда вольный да хлебосольный Новгород больше напоминал город, в котором долгое время свирепствовала чума: стоявшая у ворот угрюмая стража обыскала послушника и немедля отвела для проверки в съезжую избу. Потом, выяснив, что у Саввы есть секретное донесение для архиепископа, повели на Пименов двор по холодным, пустынным улицам с редкими прохожими, поспешно прятавшимися от стражи.
Архиепископский двор, сильно разросшийся за прошедший год, стал для Новгорода непререкаемым центром власти, откуда осуществлял жесткое правление городом архиепископ Пимен. Кроме самих хором, на Пименовом дворе плотно жались друг к другу многочисленные постройки и пристроечки с известным и неведомым Савве назначением: приспешными кельями, поварнями, большими и малыми житницами, башнеобразными повалушками, кельями подьячих и черных попов, приказом судных дел, ледниками, конюшнями.
— Увидишь владыку, сразу на колени вались, — участливо подсказал с изрубцованным лицом немолодой стражник. — Да гласом отвечай смиренным, все одно, что дитя лепечущее. Даст Бог, помилует владыка.
Крупный, с седыми, вьющимися волосами и большой окладистой бородой, стареющий Пимен напоминал грозных ветхозаветных патриархов, одним видом внушая священный трепет. Робея перед исполином, Савва не заметил сам, как оказался на коленях перед грозным архиепископом.
— Глаголь, раб, откуда пришел и почто дерзостно посмел владыку побеспокоить?
— Прознал я, недостойный, про то, что по Рождеству замыслил царь на Новгород с погромом идти, — прошептал Снегов и сам испугался своих слов.
— Громче, раб, — крикнул Пимен, — говори яснее, кто тебя надоумил поклеп на государя нашего, Иоанна Васильевича, возвести?
— Василько про то поведал, казак, — растерянно пробормотал Савва, — с опричником он повздорил, да случайно и убил, а тот, перед смертью, перед нимто и раскрылся.
— Вот как! — яростно закричал архиепископ. — Стало быть, ты тоже помогал убивцу человека государева беззаконно смерти придать?
— Не зрел того очами, — Савва перекрестился и рухнул ниц. — Но прослышав, к тебе поспешил, владыко!
— Ведаешь ли, раб, что за навет, да за донос ложный бывает? — Пимен подошел к Снегову и ткнул в спину острым посохом. — Яко поганую муху иглою накалывают потехи ради, так и лжеца, в науку неразумным чадам, сажают на кол!
Неторопливым жестом Пимен подозвал к себе стоящего неподалеку архиерея:
— Про сказанное немедля в Москве сведайся. Сегодня же отряди гонца к Вяземскому, да на подношение сто рублев выдай, — Пимен задумался и кусая губы, продолжил. — Нет, пожалуй, для князя мало. Возьми-ка втрое. А послушника сего покудова определи в ледяную яму. Да коли выпадет свободный час, о деле с пристрастием допроси.
***
Минул месяц, как Савва томился в лютом заточении, перекочевывая из одной ледяной ямы в другую. Пост близился к концу, и крестьяне из окрестных деревень спешно свозили свежую убоину на архиепископский двор.
— Страдания со смирением да благодарностью принимай, терпи, коли за правду страдаешь, — завидев изможденного голодом да стужей послушника, приговаривал старый келарь. Затем недовольно осматривал ставшие тесными от поклаж стены, охал и принимался заученными прибаутками подгонять нерасторопных крестьян, сгружавших завернутые в рогожки говяжьи и свиные четверти. — Давай, родимые, воз рассыпали, да два нагребли!
— Ужо и так все выгребли, — недовольно огрызались мужики, но, пугливо посматривая на превратившегося в тень послушника, старались сгружать спорей. — Умерил бы владыко чрево свое, да пожалел нас, грешных. Ноне по деревням-то с голодухи пухнут, щи пустые из единой капусты да крапивы хлебают. Всех коров порезали, теперь и забелить щи нечем.
— Тако и отощали! — посмеивался в ответ келарь. — Мурла красные, небось, не на крапиве нажрали? Знаю, истинно ведаю, что по лесам шастаете, да воровски зверье промышляете!
— Куда там, попробуй сунуться топереча в лес, — испуганно открещивались мужики. — За добытого зайчика у самого живьем лопатку вырежут да и отведать заставят.
— Како иначе, родимые? — удивился келарь. — Али не ведаете того, что не по достатку еда — та же беда? Вам, стало быть, на роду написано брюхо в голоде соблюсти!
Выпроводив крестьян, келарь внимательно оглядел яму:
— Некуда девать тебя, болезный. Теперь с убоиной бодрствовать да о спасении молитвенно радеть станешь.
Снегов встал на колени, протягивая келарю трясущиеся, обмороженные руки:
— Определи в застенок, батюшка, али к татям в тюрьму. Не могу больше на льду почивать, насмерть закоченею.
— На все воля Божья, — участливо вздохнул келарь. — А выпустить тебя отсюдова никак нельзя. Молился бы лучше за здравие милостивого владыки нашего Пимена, что за слова твои крамольные пытать тебя не велел!
Келарь перекрестился и принялся затворять яму.
— Помилосердствуй, батюшка! Христом тебя молю… не виновен, истинный крест, не виновен!
— Не виновата курочка, да грязна улочка, — бросил на прощание келарь и заложил в петли засов.
Глава 17. Ибо жатва созрела
По Рождеству ударили лютые морозы, такие, что на лету замерзали птицы и, будто в горах, расходилось по окрестностям гулкое эхо. И день и ночь над Новгородом являлись неведомые и невиданные прежде знамения: то встанет полная белая радуга, то воссияют в небесах три солнца и разом померкнут, а по ночам спускались от луны на землю огненные столбы, или посреди звезд складывались в пылающий в полнеба крест.
Лишь стужа спала, как по Новгороду поползли невероятные слухи, что взяты в кольцо бессчетным стрелецким войском и каждого, кто ищет бежать из города, тут же донага раздевают и, перебив ноги, оставляют на корм собирающимся бессчетным волчьим стаям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34