Тут он услышал шум. То был стук копыт белого коня по гравию. Конь шел шагом — видно, его хозяйка хотела рассмотреть все до мельчайших подробностей. Двух неловких кавалеров как не бывало — вероятно, ей удалось окончательно сбить их со следа.
Козимо увидел ее: она объехала вокруг фонтана, вокруг беседки, вокруг садовых ваз. Смотрела на ставшие огромными растения с длинными воздушными корнями, на целый лес магнолий. Но его, Козимо, она не видела, хотя он пытался привлечь ее внимание то криком удода, то трелью луговой шеврицы — негромкими призывными звуками, терявшимися, увы, в щебетании бесчисленных птиц в саду.
Наконец амазонка соскочила с коня и пошла дальше, ведя его в поводу. Она подошла к вилле, отпустила коня и вступила под портик. Затем принялась звать слуг:
— Гортензия! Гаэтано! Тарквинио! Здесь надо побелить стены, покрасить жалюзи и повесить гобелены! Вот тут поставьте столик, там — этажерку, посреди комнаты — спинет. Все картины нужно перевесить!
Тут только Козимо обнаружил, что дом, показавшийся его рассеянному взору, как обычно, пустым и заколоченным, сейчас был открыт и полон слуг, которые убирали, подметали пол, проветривали комнаты, расставляли мебель, выбивали ковры.
Так, значит, это Виола; она вернулась и теперь снова поселилась в Омброзе на своей вилле, где жила еще девочкой! Но радостное биение сердца у Козимо мало чем отличалось от учащенного сердцебиения, порождаемого страхом, потому что возвращение и постоянное соседство этой гордой, загадочной женщины могло означать, что она больше не будет принадлежать ему даже в воспоминаниях, овеянных таинственным запахом листьев, окрашенных цветом пронизанной солнечными лучами зелени, и ему, возможно, придется избегать ее, а значит, избегать и воспоминаний о той белокурой девочке.
И вот с надеждой и страхом Козимо наблюдал, как она ходит среди слуг, приказывая перенести диваны, клавесины, шкафы, как спускается в сад, вскакивает в седло и, отмахнувшись от слуг, ждавших новых распоряжений, объясняет садовникам, где надо расчистить заросшие клумбы и снова посыпать галькой дорожки, размытые дождями, где поставить плетеные кресла и повесить качели...
Энергично взмахнув рукой, она показала, на каком дереве висели качели прежде, велела приладить их там же и теперь, объяснила, какой длины должны быть веревки и какой величины размах качелей. Так, указывая то на одно, то на другое дерево, она перевела наконец взгляд на ту магнолию, на которой однажды заметила Козимо. И тут увидела его.
Она была поражена. Несказанно поражена. Конечно, она тут же овладела собой и, как всегда, притворилась равнодушной, но в первое мгновение она очень удивилась, и глаза ее засмеялись, а губы раскрылись в улыбке, обнажив чуть неровный, как в детстве, зуб.
— Ты?! — И, стараясь придать своему тону непринужденность, словно речь идет о самых обычных вещах, но не в силах скрыть своего любопытства и радости, спросила: — Значит, ты с тех пор так и оставался здесь, ни разу не слезал на землю?
Из горла Козимо готово было вырваться чириканье воробья, но ему удалось все же выдавить:
— Да, это я, Виола, ты меня помнишь?
— Так ты ни разу, ни единого разу не ступал на землю?
— Ни разу.
И она небрежным тоном человека, который и так слишком далеко зашел, бросила:
— Значит, ты сумел сдержать слово? Как видно, это было не так уж трудно.
— Я ждал тебя.
— Отлично. Эй, куда вы тащите этот тент? Оставьте все как было!
Она снова взглянула на него. Козимо в тот день был одет по-охотничьи, небритый, в меховой шапке, с ружьем за плечами.
— Ты похож на Робинзона!
— А ты читала? — воскликнул он, желая показать, что он курсе всех литературных новинок.
Но Виола уже повернулась к слугам.
— Гаэтано! Ампелио! Уберите сухие листья! Тут полно опавшей листвы! Потом сказала:
— Через час в глубине парка. Жди меня.
И помчалась на своем коне отдавать приказания.
Козимо бросился в листву; ему хотелось, чтобы она была в тысячу раз гуще, чтобы это было целое море листьев, веток, игл, каприфолий, в которое можно забраться, зарыться и лишь тогда понять, от чего ты обезумел — от страха или от счастья.
Оседлав ветку старого дерева в глубине парка и поминутно глядя на старинные часы-луковицу, принадлежавшие некогда дедушке, генералу фон Куртевицу, он твердил себе: «Она не придет». Но Виола прискакала на своем коне почти без опоздания. Даже не взглянув наверх, остановила коня у самого дерева. Она была уже не в шляпе и амазонке, а в белой, отделанной кружевами блузе и черной юбке, почти по-монашески простой. Приподнявшись на стременах, она протянула ему руку, потом встала на седло и, по-прежнему не глядя на Козимо, с его помощью быстро взобралась на дерево; там она отыскала удобный сук и села. Козимо примостился у ее ног и, не зная, как начать разговор, спросил:
— Значит, ты вернулась?
Виола с иронией посмотрела на него. Она осталась такой же белокурой, как в детстве.
— Как ты догадался? — притворно изумилась она. Но Козимо, не поняв насмешки, ответил:
— Я увидел тебя на лугу, в охотничьем заповеднике герцога.
— Заповедник теперь мой. Пусть хоть чертополохом зарастет, мне безразлично! Ты все знаешь? Обо мне, разумеется.
— Нет... Я только сейчас понял, что ты и есть вдова...
— Конечно, я вдова. — Она расправила пальцами черную юбку и заговорила быстро-быстро: — Да ничего ты не знаешь. Целыми днями сидишь на деревьях, суешь нос в чужие дела — и все-таки ничего не знаешь. Я вышла замуж за старика Толемаико, потому что меня родные заставили, понимаешь, заставили. Они говорили, что я становлюсь кокеткой и мне нельзя больше жить без мужа. Целый год я была герцогиней Толемаико, и это был самый тоскливый год в моей жизни, хотя со стариком я пробыла не больше недели. Ноги моей не будет в этих замках! Сплошные развалины, мышиные норы! Пусть в них змеи живут! С нынешнего дня я поселюсь здесь, где жила еще девчонкой. Пробуду тут, сколько мне захочется, а потом уеду, ведь я вдова и наконец-то могу делать все, что вздумается. Я и за Толемаико вышла, потому что так мне было удобнее. Неправда, что меня заставили выйти замуж именно за него; родные непременно хотели, чтобы я вышла замуж, и тогда я выбрала самого дряхлого из всех претендентов. Так я скорее останусь вдовой, сказала я себе, и вот видишь, я уже вдова.
Козимо был просто оглушен этой лавиной новостей и безапелляционных утверждений. Виола показалсь ему далекой, как никогда: кокетка, вдовствующая герцогиня — она была частицей недоступного для него мира. Он смог лишь произнести:
— С кем же ты кокетничала? А она:
— Ах, вот как! Уж не ревнуешь ли ты? Смотри, я тебе не позволю меня ревновать.
Козимо хотел было возмутиться, как и все ревнивцы, готовые в любую минуту затеять ссору, но тут его осенило: «Погоди-ка... Ревнуешь? Значит, она допускает, что я могу ее ревновать? Почему она сказала: „Я не позволю тебе ревновать?“ Выходит, она думает, что мы...»
Красный от волнения, он хотел сказать ей, спросить, услышать, но она прервала его довольно сухо:
— А теперь ты расскажи, что ты делал все это время!
— О, я много чего делал, — начал он. — Охотился, даже на кабанов, но чаще всего на лисиц, зайцев, куниц, ну и, понятно, на дроздов... Потом высадились турецкие пираты, была жаркая битва, мой дядюшка погиб... И еще я читал книги, много книг для себя и для одного друга-разбойника, которого повесили. У меня вся «Энциклопедия» Дидро есть, я ему написал, и он мне ответил из Парижа. А еще я трудился, подрезал деревья и даже спас лес от пожаров.
— И ты будешь всегда любить меня, любить больше всего на свете, и все для меня сделаешь?
Вопрос прозвучал нежданно, и Козимо в растерянности произнес:
— Да...
— Ты жил на деревьях только ради меня, чтобы научиться меня любить?..
— Да... да...
— Поцелуй меня.
Он прижал ее к стволу и крепко поцеловал. Подняв голову, он словно впервые увидел, как хороша Виола.
— Какая ты красивая!
— Только для тебя!
Она расстегнула белую блузку. Ее грудь была юной, упругой. Козимо несмело коснулся ее, Виола скользнула в листву и словно полетела по воздуху. Он пробирался за ней по ветвям, и перед глазами у него колыхалась ее юбка.
— Куда ты меня ведешь?! — воскликнула Виола, точно это он увлекал ее за собой, а не она его.
— Сюда, — воскликнул Козимо и сам повел ее. Каждый раз, когда они перебирались на другую ветку, он брал Виолу за руку или за талию, показывая ей самый удобный путь. — Сюда.
И они взбирались на оливковые деревья, клонившиеся над кручей, и оттуда, с вершины дерева, море, которое до сих пор они видели словно по кусочкам в просветах между листьями, вдруг предстало их взорам целиком, спокойное и бесконечное, как небо. Голубой, высокий, необъятный горизонт был прям, как стрела, и пустынен, без единого паруса, так что можно было сосчитать одну за другой еле заметные морщинки волн. Лишь легкая зыбь чуть слышно, точно вздыхая о чем-то, плескалась о прибрежные камни.
Ослепленные, Козимо и Виола снова окунулись в темно-зеленую тень листвы.
— Сюда.
На одном из ореховых деревьев в седловине ствола зияла глубокая рана, давным-давно оставленная чьим-то топором, — углубление в форме раковины: здесь Козимо устроил себе еще один тайник. Углубление было устлано кабаньей шкурой, тут же лежала фляжка, несколько рабочих инструментов и дудочка.
Виола сразу же растянулась на шкуре.
— Ты водил сюда других женщин?
Козимо молчал в нерешительности.
— Если не водил, ты просто не мужчина, — сказала Виола.
— Водил... Иногда...
И получил увесистую пощечину.
— Так-то ты меня ждал?
Козимо гладил покрасневшую щеку и не знал, что сказать, но Виола, казалось, снова настроилась весьма миролюбиво.
— И какие они были? Расскажи мне, какие?
— Не такие, как ты, Виола, совсем не такие.
— Откуда ты знаешь, какая я, откуда?
Теперь она стала ласковой, и Козимо совершенно терялся от этих неожиданных смен ее настроения. Он приблизился к ней. Виола вся была словно из золота и меда.
— О, Виола...
— О, Козимо...
Они познали друг друга. Он познал ее и себя самого, потому что по-настоящему он себя до этого не знал. А она познала его и самое себя, ибо хотя она и знала себя, но не так полно.

XXII
Свое первое паломничество они совершили к тому дереву, на котором крупными буквами было вырезано «Козимо, Виола» и чуть пониже «Оттимо-Массимо», причем буквы со временем настолько изменили свой цвет и вид, что уже не казались делом рук человеческих.
— Кто это побывал там, наверху? И когда?
— Это я, еще тогда. Виола растрогалась.
— А это что значит? — Она показала на слова «Отти-мо-Массимо».
— Это моя собака. Вернее, твоя. Такса.
— Тюркаре?
— Я назвал ее Оттимо-Массимо.
— Тюркаре! Как я плакала, когда уже в пути заметила, что не взяла его в карету... Расстаться навсегда с тобой мне было ничуть не жаль, но я так убивалась, что оставила таксу.
— Если бы не она, я бы тебя не нашел. Это Оттимо-Массимо учуял, что ты близко, и не успокоился, пока не разыскал тебя...
— Я его тут же узнала, едва он влетел в павильон... Все удивились: «А этот откуда взялся?» Я наклонилась, чтобы получше его разглядеть, — масть, пятна. «Так это Тюркаре! Такса, которая была у меня еще в детстве, здесь, в Омброзе!»
Козимо улыбался. Внезапно она наморщила нос.
— Оттимо-Массимо! Какое некрасивое имя! Где ты берешь такие дурацкие имена?
У Козимо сразу же сбежала улыбка с лица.
Зато для Оттимо-Массимо наступила пора безоблачного счастья. Его старое сердце, сердце верной собаки, раздираемое любовью к двум хозяевам, наконец-то обрело покой после того, как он несколько дней подряд всячески старался завлечь Виолу к ясеню на краю луга, где сидел Козимо. Он тянул ее зубами за юбку или уносил что-нибудь из ее вещей и мчался к лугу в надежде, что хозяйка побежит за ним.
— Что тебе? Куда ты меня тянешь? Тюркаре, перестань! Какая беспокойная собака!
Но самый вид таксы уже пробудил в душе Виолы воспоминания детства, тоску по Омброзе. И она немедля приказала готовиться к переселению из герцогского павильона в ее старинное родовое имение, окруженное садом с удивительными растениями. Наконец-то Виола вернулась. Для Козимо, да и для Виолы тоже, началось самое прекрасное время в жизни: она носилась по полям и дорогам на своей белой лошадке и, завидев Козимо между листвой и небом, тут же слезала с коня, взбиралась по кривому стволу и густым ветвям; она научилась передвигаться по деревьям почти с такой же легкостью, как он сам, и повсюду настигала возлюбленного.
— О Виола, не знаю, что со мной делается. Я готов взобраться невесть куда.
— Ко мне, — тихо говорила Виола, и он окончательно терял голову.
Любовь была для нее непрерывным подвигом: наслаждение переплеталось с постоянными испытаниями мужества, душевной щедрости и преданности, с напряжением всех душевных сил. Их обителью были самые непроходимые чащи ветвей, самые искривленные деревья.
— Туда! — воскликнула она, показывая на развилину у верхушки дерева, и они бросались на штурм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58