— Какого черта? — воскликнул я, когда наконец высвободился. ч
— Говорите тише, — резко сказал он. — Кто вас послал?
— Никто. О чем это вы?
— Откуда вы знаете про книгу?
— Видел экземпляр.
— Чушь. Если бы видели, вас бы здесь не было.
— Что?
— Уходите, — сказал парень. — Забудьте об этом.
— Как бы не так. И не подумаю уйти без «Убойного чти…»
Парень снова зажал мне рот.
— Прекратите, — сказал я, оттолкнув его руку.
— Перестаньте говорить вслух название книги.
— Какое? «Убойное чти…» Уберите от меня свои руки!
— Тогда прекратите называть книгу вслух.
— Тогда продайте мне ее.
— Не могу. У нас ее нет.
— Не верю. Мне она нужна, и немедленно.
— Это невозможно.
— Но вы ведь признали, что книга существует.
— Разумеется. Но я признал это только между нами. Раз уж вы видели экземпляр.
— Объясните, что происходит, — сказал я. — Иначе выйду в зал и крикну: «Дайте мне "Убойное… "»
— Хорошо, хорошо. Я вам объясню. Но вы должны обещать. Вы должны обещать, что никому и никогда не расскажете то, о чем сейчас услышите.
— Хорошо, — сказал я. — Обещаю.
— Нет, поклянитесь.
— Клянусь.
— Это кошмар, — сказал парень. — Это месть Куинна.
— Что?
— Похоже, что в шестидесятые он был знаменит, но мир о нем забыл. Его книги больше не печатаются, а он сам из живого человека превратился в миф. Он обвинял издателей, книготорговцев, читателей. Он обвинял всех. Одно слово — параноидный шизофреник. Голоса в голове и все такое. Он поклялся отомстить всем и написал свой последний роман «Убойное чтиво». Типографские и издательские издержки оплатил сам. Тираж — многие миллионы экземпляров, которые должны были разойтись по всему свету. Он влез в долги на миллионы долларов и покончил жизнь самоубийством.
— Что-то не сходится, — сказал я. — Он издал собственную книгу, влез в долги на миллионы дол— ларов и покончил жизнь самоубийством. Сильно. Одно только это сделает книгу бестселлером.
— Именно на это он и рассчитывал.
— Так в чем проблема? Почему книги нет в продаже?
— Потому что это убойное чтиво. — Парень перешел на шепот. — Это действительно убойное чтиво.
— Никак не возьму в толк, о чем вы.
— Вы знаете, что такое убойное кино, кино с настоящими жертвами?
— Конечно. Хотя по мне так это выдумки. Ни разу не встретил человека, непосредственно видевшего такой фильм. Обычно ссылаются на друзей своих друзей, которые якобы и видели.
— Я говорю правду. Кто прочтет эту книгу, тот умирает.
— Кто-то приходит и убивает?
— Нет, книга сама убивает.
— Как может книга убить? Некоторые, конечно, навевают сон, но чтобы убить…
— Страницы пропитаны ядом, который остается на ваших пальцах. Он постепенно проникает в кровь, и наступает смерть.
— Не верю. Такого яда не существует.
— Существует. Он из Амазонии.
— Кто тебе это сказал?,
— Друг.
— А кто сказал твоему другу? Друг?
— Послушайте, я говорю правду. Смерть уже настигла нескольких человек. Книжных обозревателей и тому подобное. Весь тираж уже изъят и уничтожен, так что опасность миновала, но вся история — сущий кошмар.
— Но в газетах ничего об этом не было.
— И не будет. Дело замято. Представляете, чем может обернуться огласка? Если люди узнают, что книги могут убивать…
Но я сообразил раньше. Подобная огласка могла бы развалить издательское дело всей Великобритании.
Я уже рисовал в своем воображении, с чего все могло бы начаться.
Слухи о смертоносных страницах проникают в Интернет. При таинственных обстоятельствах изымается и уничтожается тираж. Упоминается слово «вирус». Очень подходящее слово, чтобы началась паника. Молва достигает пивных и баров. Подруга маминой подруги найдена в кресле мертвой со стиснутой в пальцах книгой. Друг папиного друга скончался аналогичным образом, правда, в руках у него обнаружили «Санди Спорт». Люди в противорадиационных костюмах упаковали тело в полиэтилен, а дом сожгли.
Кто— то скажет, что это дело рук экологов, стремящихся таким образом спасти тропические леса. Или японской секты, травившей людей газом в токийском метро. Или сторонников эвтаназии. Или проклятых французов. Или пришельцев.
Слухи будут расползаться, паника усиливаться, а газеты будут все отрицать. Затем какая-нибудь газетенка выйдет, запаянная в полиэтилен, и покатит бочку на своих конкурентов. Люди вообще обезумеют и решат, что читать ничего нельзя, кроме как в резиновых перчатках. В итоге спрос на эти изделия резко возрастет.
Когда я выходил из Уотерстоунз, голова у меня шла кругом. Да, огласка могла бы принести много бед, и хорошо, что все книги Джонни Куинна изъяты и ликвидированы. Можно вздохнуть спокойно. Парень из Уотерстоунз взял с меня клятву, что я и словом ни с кем не обмолвлюсь о том, что услышал от него.
— Можешь мне верить, — сказал я ему. — Ни одна живая душа не узнает.
Разумеется, я сдержал свое обещание.
Ну разве что я проговорился дяде Брайену.
И то случайно.
Петушиные шпоры

По улицам с воплями мчатся юнцы.
Грозят кулаками святые отцы.
Дым сизый клубится — пропало пиши.
Асфальт почернел от протекторов шин.
Рычат и ревут лошадиные силы;
Кресты — светофоры, дороги — могилы…
На белых «мустангах» во весь опор,
А сзади — петушиные шпоры.
Пройдя нависающей скальной стеной,
Грустят скалолазы о жизни иной,
О модном парфюме, витых мундштуках,
Унизанных кольцами тонких руках,
О коле холодной на пляже в жару.
Закуски, вино, легкий флирт ввечеру…
Покорители Анд грустят,
А сзади — петушиные шпоры.
Латино с подносами в клубах ночных
Глядят, будто целятся врезать поддых.
Салонные дамы трещат без умолку.
Собачки мечтают удрать в самоволку.
Вишневые ягоды в огненном бренди.
В бокалах девиц — абрикосовый шенди.
Латино бранятся себе под нос,
А сзади — петушиные шпоры.
Невзрачные клирики снова и снова
Идут проповедывать Божие слово
В компании сытой расфранченных наци,
Где всяк — голубая мечта папарацци.
От «роллсов» и «мерсов» не протолкнуться;
На «фордах» и «фольксах» туда не суются.
Невзрачные клирики внакладе не останутся,
А сверху — петушиные шпоры.
Не то чтобы я жаловался…

4
Крутые долго не живут.
Настоящий мачо Рэнди Сэвидж

— Кукареку, шеф! Подъем!
Я открыл веки и почти сфокусировал взгляд на потолке.
Почти.
— Вставайте, шеф! День-то какой классный! Что сначала: позавтракаем у Тиффани или прошвырнемся по ювелирным магазинам?
— Пошел вон, гаденыш! Затесался в мою голову!
— Перестаньте, шеф. Я ведь ваш ангел-хранитель.
— Скорее демон-мучитель.
Я снова приоткрыл веки и, прищурившись, посмотрел на потолок. Тот же обитый войлоком потолок, который я, просыпаясь, вижу вот уже почти три месяца.
— Выбраться бы отсюда, — сказал я Барри. — Очень надо.
— Знаю, шеф. И сочувствую. Но если хотите отсюда исчезнуть, придется отточить технику собеседования.
— Ты прав. Но что еще придумать? Если я лгу, он лепит мне «отказ», а если говорю правду, начинает думать, что я безнадежно спятил.
— Да, трудные времена, шеф.
— Ишь ты, какой заботливый.
— Для этого здесь и нахожусь.
— Ну-ну. — Я потянулся, насколько позволяла смирительная рубашка. Сильно хотелось в туалет. — Между прочим, мог бы замолвить за меня словечко перед ангелом-хранителем доктора.
— Перед Виком-клубнем? Жаль, но это против правил. Вы подумали над моим предложением, как можно было бы поспособствовать вашему освобождению?
— О каком именно предложении ты говоришь? О том, чтобы стать худым как щепка и пролезть сквозь оконную решетку? Или о том, чтобы выкопать лаз иглой от шприца? Или о том, чтобы вынуть из подушки перья и склеить из них крылья? Или…
— Я говорю о предложении уговорить кого-нибудь сверху подписать ваше освобождение, шеф.
— Что-то новенькое.
— Я выдвигал это предложение много раз, но вы меня не слушали.
— К черту твои откровения, Барри! Мне что, послать факс папе римскому? У тебя есть номер его личного телефона?
— Я много думал о вашем дяде Брайене, шеф. Он ведь занимает какую-то секретную должность в правительстве?
— Разумеется, я о нем уже думал.
— Разумеется, шеф. Когда вновь наступит ваш черед пользоваться телефоном в рекреации, могли бы вместо секса по телефону позвонить дяде.
В эту минуту отворилась дверь моей обитой войлоком палаты и вошел санитар Сесил.
— Доброе утро, красавчик, — сказал он. — Кем мы сегодня себя чувствуем?
— Надо полагать, «как»?
— Нет, «кем». Карлосом-Тараканом-Хаоса, Ласло-Вудбайном-Доверенным-Оком или Барри-Говорящим-Кочаном? Или же…
— Сегодня — просто мистером Рэнкином. Я бы хотел сходить в туалет, позавтракать и сделать телефонный звонок, если не возражаете.
— Не рановато ли для секса по телефону?
— Никогда не рано… Что?! Негодяй! Ты подслушивал!
— Таковы правила. Ты удивишься, если я скажу, сколько пациентов пытаются убедить какую-нибудь шишку из правительства приехать и подписать их освобождение.
— Лучше откажитесь от завтрака, если хотите пролезть сквозь оконную решетку, шеф.
Сесил снял с меня смирительную рубашку и вывел в коридор. Я сходил по-большому, что доставило мне огромное удовольствие, и принял холодный душ, напротив, удовольствия мне не доставивший. Затем мне дали вытереться и одеться, после чего погнали на завтрак.
Я взял поднос и встал в очередь.
— Что будешь? — спросил меня здоровенный, жирный, неприятной наружности тип за стойкой.
— Перепелиные яйца-пашот, тосты, рыбу с рисом и черный кофе. Сегодня колумбийский, если можно.
Верзила зачерпнул порцию холодной каши, шмякнул ею о треснутую тарелку и сунул мне.
— Олух, — сказал он.
Я выудил из корзины чистую ложку и пошел к свободному столу.
Пока я сидел и сосредоточенно жевал, мне подумалось, что ведь никогда не было золотого века душевнобольных.
Все другие категории граждан переживали свой золотой век. Гангстеры — в двадцатых годах, мафия — в тридцатых, летчики-истребители — в сороковых, поклонники рок-н-ролла — в пятидесятых, хиппи — в шестидесятых, кто-то еще — в семидесятых, яппи — в восьмидесятых. Но пациенты-психи никогда не знали раздолья. Смирительные рубашки и холодные ванны сменялись для них лечением электрошоком и хирургическими экспериментами. Никакого просвета… Никакого…
— Свободно?
Передо мной стоял пациент и показывал в сторону стоящего рядом со мной свободного стула. В другом, внешнем мире, на подобный вопрос было бы ответить нетрудно. Но только не здесь.
— Сам не видишь?
— Вижу, свободно.
— Отпад.
Пациент сел. Самый что ни на есть обычный пациент. Молодой, поджарый, с узким прыщавым лицом, стеклянным взглядом, жирными волосами и неприятным запахом изо рта.
— Расслабься, — сказал пациент. — Гляди, какая у меня клевая улыбка.
Он продемонстрировал мне свою «клевую улыбку». Почерневшие зубы, желтый язык…
— Я говорю, расслабься.
— Извини, — сказал я. — Просто подумал вслух.
— Со стороны — так по тебе психушка плачет.
— Ха-ха-ха, — сказал я, продемонстрировав еще не потерянное чувство юмора.
— Рад, что ты не потерял чувство юмора, — сказал парень, уминая кашу. — Я — Дэн, между прочим.
— Рад познакомиться, Дэн.
— Нет, я сказал «Дэн-между-прочим», — сказал Дэн-между-прочим. — Дэн я только для друзей.
— И много у тебя друзей?
— Пока ни одного.
— Тогда не станем бить этот рекорд. — Впрочем, можешь звать меня Дэном, если хочешь.
— Твое здоровье, Дэн.
— Я сказал «Дэн-если-хочешь». Ты мочу глушишь, что ли?
— Просто хочу доесть свой завтрак.
— Лады, не будем ссориться.
— Замечательно. — Я выковырял из зубов кусок чьего-то ногтя с большого пальца ноги и отбросил в сторону.
— За что тебя? — спросил Дэн.
— Серийные убийства, каннибализм и некрофилия, — сказал я. После такого ответа разговор обычно быстро заканчивался.
— Проблемы с этим?
— Никаких, — ответил Дэн, заглатывая кашу. — Меня самого упекли сюда за это.
— Шеф, доедаем и сматываемся?
— Никаких проблем.
— Никаких, — повторил Дэн.
Затем Дэн сказал:
— На самом деле я здесь не за серийные убийства. Хотя в какой-то степени, конечно, да. Но, если честно, я здесь не поэтому. Я здесь потому, что мне известно такое, о чем, по их мнению, никто не должен узнать.
— Их мнению?
— Их, их. По мнению властей.
— Знакомая ситуация, — сказал я. — У меня у самого с ними проблемы.
— Я раскрыл ужасную тайну, — продолжал Дэн. — Знаешь, на плечах у каждого из нас — мужчины, женщины, ребенка — сидит пришелец и манипулирует нашим сознанием.
— Типа паразит.
— Вот именно. Но мне никто не верит. Ведь пришельцы манипулируют сознанием людей.
— Сложная ситуация.
— А еще мне известно о заговоре против Иисуса.
— Это как заговор против Кеннеди?
— Примерно так.
— Значит, дело не в том, что Иисуса на самом деле не распяли, а пронзили стрелой, пущенной с покрытого травой холмика?
— Нет, я говорю о втором пришествии.
— Да? И тебе известна дата и все такое?
— Двадцать седьмого июля.
— Этого года?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29