Именно так поступила когда-то та женщина, о которой он говорил, у нее, оказывается, родился светловолосый ребенок… ужас, можно посочувствовать, учитывая масштаб местных суеверий. Она была женой бывшего хозяина дворца, где кормился старый служитель, — и, соответственно, матерью нынешнего, моего юного тюремщика Танна-тенга. Я пыталась расспросить о ней поподробнее — в версии старика имелась неувязка, подобный побег ну никак не совместим с менталитетом гаугразской женщины, — но внятного продолжения разговора не получилось. Мы с Нури-тенгом уже отправлялись в путь.
Солнце спустилось к вершинам гор за нашими спинами, тени от лошадиных ног на тропе стали длинными, похожими на стебли растения бамбука из приморской экосистемы, и еще длиннее были бесформенные тени самих лошадей вместе со всадниками. По морю — мы постепенно отдалялись от него, и теперь оно лишь фрагментарно просматривалось между кустарниками— отсвечивала малиново-лиловая рябь. Вечер. Неужели придется ночевать под открытым небом, как тогда, со смертовиками… очень не хотелось бы. На мне сейчас даже бурки не было. Кстати, на Нури-тенге тоже. А уже заметно похолодало, хотя, конечно, не настолько, как высоко в горах.
Я рискнула с ним заговорить:
— Мы будем ехать до самой ночи?
Плавно покачивающаяся спина Нури-тенга замерла, прямая, как у подвисшего Сопровождающего. Ничего не ответил. Жаль вообще-то: он был таким приветливым юношей, пока не мог рассмотреть в полумраке, какого цвета у меня глаза…
Я уже хотела повторить вопрос; если ответ меня интересует, я всегда его добиваюсь. Но тут мой сопровождающий вышел из ступора:
— Да.
— А где переночуем?
На этот раз он ответил сразу, хоть и очень тихо и неуверенно:
— Тут в ложбине должно быть жилище… Айве-тену… она всегда принимает служителей на ночлег…
Судя по всему, где конкретно живет эта самая Айве-тену, юноша не знал. И сам подозревал, что запросто может и не найти ее жилища. Весело. Тем более что я, приходилось признать, не очень-то могла ему помочь. Даже умным советом.
Вздохнула:
— Что ж, едем.
Мы тряслись на лошадиных спинах еще как минимум несколько часов. Скрылось и потухло солнце; прошмыгнуло время синеватых сумерек, неопределенных, как виртуалка на мерцающем мониторе древнего поколения; затем зависла непроглядная темень, в которой ко мне вернулся подзабытый ужас ямы для пленников; и, наконец, взошла луна. Полную луну на Гаугразе я видела впервые. И поразилась тому, какая она большая. Гордая. Красивая.
В лунном свете у нас опять появились тени — полупрозрачные, они накладывались на камушки и травинки, как постороннее изображение на экране персонала с закольцованным конфликтом. Все вокруг стало монохромным, словно в эконом-режиме. Заросли кустарника казались темными и монолитными массами, и я не сразу выделила среди них округлый силуэт традиционного гаугразского жилища.
Впрочем, Нури-тенг заметил его еще позже.
Только тогда, когда из темноты шагнула навстречу фигура, очертания которой скрадывали платье и накидка. Женщина подняла голову нам навстречу, ей пришлось даже запрокинуть лицо, все-таки спина животного лошади дает ощутимую разницу в росте… Луна высветила глубокие борозды и частую сеть морщин, они дробили лицо, скрадывали черты. Только глаза оставались крупными, выпуклыми, определенными; в них блеснули две маленькие искорки.
— Здравствуй, Нури-тенг, — сказала она. — И ты здравствуй, Юста-тену.
Мне было хорошо здесь.
Мне давно уже не было так хорошо. В Обители, хоть там за мной и ухаживали, кормили, поили травяными отварами и уговаривали ничего не бояться, постоянно присутствовала тревога, напряжение, стресс. И только здесь, только теперь мне удалось наконец избавиться от жутких призраков плена и атаки смертовиков. Наверное, не навсегда. Но все-таки.
Жилище было обставлено традиционно, то есть почти никак. Я знала, что тут должен быть один или несколько сундуков, но их нигде не было видно; обязательно две-три кошмы, исполняющие функции кроватей, на одной из них я сейчас и сидела; и самое главное — очаг, в котором причудливыми языками изгибалось пламя. Дым уходил в круглое отверстие посреди куполообразной крыши: клубы дыма попеременно делались то густыми, то совсем прозрачными, и тогда сквозь них проглядывали звезды: две маленькие и одна крупная, яркая. Небесный глаз.
Нури-тенг сидел напротив, и на его красивое мальчишеское лицо падали отблески пламени. Я вдруг вспомнила, как давным-давно, вечность назад, мечтала увидеть такие же отблески на лице Ингара… это совсем не было смешно. Тепло и грустно, как юность.
Я ему улыбнулась. И не удивилась ответной улыбке.
Между тем хозяйка, старая Айве-тену (старая?.. сопоставив некоторые ее фразы о давнем замужестве и погибших сыновьях, я прикинула, что ей немного за сорок; лишь чуть-чуть постарше меня), сняла с очага артефактный казанок, в котором бурлило что-то вкусное, с пряным запахом. Дала мне в руки глиняную пиалу, другую такую же протянула Нури-тенгу… не донесла.
— Покажи ладонь.
Даже в полумраке жилища, в красноватом отсвете огня, стало заметно, как вспыхнули его щеки. Но Айве-тену смотрела требовательно, и, отчаянно смущаясь, он все-таки развернул руку к свету.
Ничего себе! Нет, я тоже натерла мозоли об уздечку: мелочи по сравнению с недавно зажившими травмами, но, конечно, неприятно. Однако чтоб вот так, до крови, до мяса, на всю ладонь… до чего же нежный мальчик. И терпеливый.
— Пройдет, — пробормотал он.
— Дай руку.
Потрескивало пламя в очаге, шуршал ветер за оконницами, и таким же фоновым, природным звуком шелестел шепот хозяйки. Я не могла уловить — как ни вслушивалась, как ни старалась понять — ни одного знакомого слова. Темные морщинистые кисти Айве-тену, очень маленькие и когда-то, видимо, красивые, сплелись замком на белой костистой руке Нури-тенга.
И все.
— Все, — сказала Айве-тену.
Отпустила его ладонь и, наклонившись за пиалой, протянула ее ему снова. Потом зачерпнула из казанка, окликнула меня подставить посуду… Я вздрогнула и чуть было не расплескала горячую пищу себе на колени.
Нури-тенг вертел над очагом свою ладонь, разглядывая ее. Иногда она вспыхивала багряным, едва ли не насквозь просвеченная языками огня.
Гладкая и нежная, какая была, наверное, у юной Айве-тену в день ее далекой свадьбы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Не бойся».
— Я не боюсь, — ответила Мильям, не шевельнув губами.
Но она боялась. До того, что дробно позвякивали подвески в ушах, а пальцы поминутно нажимали то одну, то другую выпуклость на ручке, отчего маленькая нелепая повозка на одного человека двигалась причудливыми рывками, то притормаживая, то сворачивая в сторону, то пятясь назад. Никто не обращал внимания. А может быть, думали, что это такой танец. Здесь многие танцевали, не сходя с повозок. Здесь все передвигались беспорядочно и очень быстро, и первые несколько минут Мильям была уверена, что кто-нибудь собьет ее с ног. Вернее, с повозки… Робни говорил, как она называется, но Мильям забыла.
Наверное, не собьют. Они в отличие от нее двигались лихо и точно, словно искусные ваны-наездники. Они смеялись и громко болтали на своем уродливом глобальем языке. Им не было до нее дела.
«Подскользи к какому-нибудь столику. Послушай, о чем они говорят».
Столику?… Она поднапряглась и вспомнила. Да, наверное, эти плоские блюда на тонких ножках, торчащие из пола на высоте пояса, — Робни рассказывал. На них еще должна быть пища… Мильям с сомнением оглядела содержимое того, что стоял ближе: какие-то прозрачные чаши, прозрачные же пиалы, наполненные чем-то мелким, разноцветным и вряд ли съедобным. Нажала на ручку, и повозка бросила ее в противоположную сторону: впрочем, они, эти столики, были понатыканы здесь повсюду.
Заиграла новая музыка, странная, тревожная, от нее хотелось плакать. В полумраке причудливыми узорами бродили пятна разноцветного света, и, попадая в них, вспыхивали украшения женщин и блестки на их невероятных платьях. Больше всего Мильям боялась, чтобы такое вот бродячее световое пятно не настигло и ее.
А сверху в темном небе горели звезды. Но Мильям знала, что они ненастоящие.
Возле столика, к которому ее в конце концов прибило, стояли трое. Двое похожих мужчин, у которых не было бород, зато были округлые, как у женщины в тяжести, животы и дряблые подбородки. Их одежда, светлая у одного и синяя с блеском у второго, безжалостно облегала рыхлые тела, и оба, особенно светлый, казались обнаженными. Мильям отвела глаза.
Третья была женщина. Вся в золоте с радужным переливом, сверкающая настолько, что больно было смотреть. Но Мильям все же присмотрелась, и платье оказалось очень простым, оно напоминало покроем одеяния служителей из Обители. Вот только начиналось слишком низко, оставляя непокрытыми шею, плечи, руки, почти всю грудь… но женщина по крайней мере была красивая.
Мильям они не замечали.
— Ужас, — невнятно, что-то жуя, сказал синий мужчина. — У нас говорят, она спала с Самим. И все равно.
— С Самим, неужели? — отозвался светлый. — Н-да… Хотя что он мог сделать? Ужасно, конечно.
Раздался резкий звук, и Мильям вздрогнула, не сразу сообразив, что это такое. Потом поняла. Смеялась женщина.
— Все это сплетни, — сказала она; голос у нее был — как бряцание клинка о пороховницу на поясе воина. — Во-первых, ни с кем она не спала, старая скользилка. А во-вторых…
Мильям невольно чуть сильнее сжала ручку и рывком отъехала назад; судорожно отдернула пальцы, потом снова положила их на рукоять, пытаясь вспомнить, куда нажать, чтобы вернуться.
«Слезь со скользилки. Уже можно».
После безумной повозки Мильям слегка пошатывало, ноги слушались плохо, как бывало, когда сойдешь на берег с утлой лодки Растуллы-тенга… Пол оказался не гладкий, как во дворце («Там везде будто дворцы, ты у меня привыкла, ты не будешь бояться», — говорил Робни), а мягкий, пружинистый, словно сплошь выстланный огромной кошмой с упругим ворсом. Ступать по нему было приятно. Почему они, глобалы, почти не ходят своими ногами?
Она снова подошла к столику, и на этот раз все трое повернулись ей навстречу.
— Прекрасная незнакомка! — воскликнул синий не своим высоким голосом. — Цветок дикого Гауграза! — Это, наверное, была шутка, потому что он расхохотался ненастоящим хохотом.
— Все-таки решили присоединиться к нам? — еще фальшивее поинтересовался светлый. — Какое вино предпочитаете?.. на нашем столике как раз осталось гаугразское красное. Если позволите поухаживать…
Золотая женщина промолчала. И лишь в ее молчании было что-то настоящее.
Прозрачная чаша наполняется багряной струей. Такая маленькая, на тонкой, как стебелек цветка, почти невидимой ножке… держать надо будет за нее? Мильям огляделась по сторонам, надеясь увидеть кого-нибудь с такой же чашей в руках, — и в этот момент на столик упал столб такого же красного, кровавого цвета. И вспыхнули грани прозрачной глобальей посуды, и золотое платье женщины сделалось огненным, и оба мужчины с алыми искрами в глазах стали похожи на оборотней — слуг Врага из древней легенды…
Кажется, они назвали свои имена. Кажется, она тоже.
— За знакомство!
Она судорожно отпила глоток вина. Действительно, с виноградников Северного хребта… только очень дешевый сорт, какой продают лишь на городских постоялых дворах. На Севере вообще плохо вызревает виноград. А глобальих торговцев, рассказывал Робни, всегда обманывают на границе.
Глобалов легко обмануть. Если не бояться.
(«Когда ты уже попадешь туда, можно ничего не выдумывать. Они сами сочинят про тебя все, что. нужно. Высокопоставленные глобалы не допускают и мысли, будто могут чего-то или кого-то не знать, а тем более…»)
— По-моему, я вас видел недавно на сюрр-премьере…
— А кто у нас муж?
Красный свет пошел бродить дальше, и Мильям облегченно перевела дыхание. И тут скользкая ножка чаши неизвестно как исчезла из пальцев; раздался тоненький звон, и багряные брызги, темнея на глазах, проступили на золотом платье напротив… влагу на своем подоле она заметила мгновением позже.
Женщина вскрикнула и наконец что-то сказала: ее голос больше прежнего напоминал бряцание клинка, а слов Мильям не поняла.
(«Глобалий язык проще любого наречия Гау-Граза. Глобалы упрощают все, что не может применяться в сфере высоких технологий… для ремесла. Тебе хватит нескольких занятий. Ты же у меня…»)
— Извините, — вспомнив, пробормотала она.
— На счастье! — вмешался мужчина в синем. — Еще вина, Милечка? На брудершафт?
Так много непонятных слов. Но они не имеют значения,… Что-то коснулось ноги, и Мильям чуть было не завизжала, когда в платье запуталось нечто юркое и верткое, как длиннохвостая мышь, какие иногда поселяются за очагом. Прикусила язык, глядя, как такое же существо снует и по золотому подолу напротив, и там, где оно пробежало, не остается ни следа от пятен. «Мобильный аннигилятор».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Солнце спустилось к вершинам гор за нашими спинами, тени от лошадиных ног на тропе стали длинными, похожими на стебли растения бамбука из приморской экосистемы, и еще длиннее были бесформенные тени самих лошадей вместе со всадниками. По морю — мы постепенно отдалялись от него, и теперь оно лишь фрагментарно просматривалось между кустарниками— отсвечивала малиново-лиловая рябь. Вечер. Неужели придется ночевать под открытым небом, как тогда, со смертовиками… очень не хотелось бы. На мне сейчас даже бурки не было. Кстати, на Нури-тенге тоже. А уже заметно похолодало, хотя, конечно, не настолько, как высоко в горах.
Я рискнула с ним заговорить:
— Мы будем ехать до самой ночи?
Плавно покачивающаяся спина Нури-тенга замерла, прямая, как у подвисшего Сопровождающего. Ничего не ответил. Жаль вообще-то: он был таким приветливым юношей, пока не мог рассмотреть в полумраке, какого цвета у меня глаза…
Я уже хотела повторить вопрос; если ответ меня интересует, я всегда его добиваюсь. Но тут мой сопровождающий вышел из ступора:
— Да.
— А где переночуем?
На этот раз он ответил сразу, хоть и очень тихо и неуверенно:
— Тут в ложбине должно быть жилище… Айве-тену… она всегда принимает служителей на ночлег…
Судя по всему, где конкретно живет эта самая Айве-тену, юноша не знал. И сам подозревал, что запросто может и не найти ее жилища. Весело. Тем более что я, приходилось признать, не очень-то могла ему помочь. Даже умным советом.
Вздохнула:
— Что ж, едем.
Мы тряслись на лошадиных спинах еще как минимум несколько часов. Скрылось и потухло солнце; прошмыгнуло время синеватых сумерек, неопределенных, как виртуалка на мерцающем мониторе древнего поколения; затем зависла непроглядная темень, в которой ко мне вернулся подзабытый ужас ямы для пленников; и, наконец, взошла луна. Полную луну на Гаугразе я видела впервые. И поразилась тому, какая она большая. Гордая. Красивая.
В лунном свете у нас опять появились тени — полупрозрачные, они накладывались на камушки и травинки, как постороннее изображение на экране персонала с закольцованным конфликтом. Все вокруг стало монохромным, словно в эконом-режиме. Заросли кустарника казались темными и монолитными массами, и я не сразу выделила среди них округлый силуэт традиционного гаугразского жилища.
Впрочем, Нури-тенг заметил его еще позже.
Только тогда, когда из темноты шагнула навстречу фигура, очертания которой скрадывали платье и накидка. Женщина подняла голову нам навстречу, ей пришлось даже запрокинуть лицо, все-таки спина животного лошади дает ощутимую разницу в росте… Луна высветила глубокие борозды и частую сеть морщин, они дробили лицо, скрадывали черты. Только глаза оставались крупными, выпуклыми, определенными; в них блеснули две маленькие искорки.
— Здравствуй, Нури-тенг, — сказала она. — И ты здравствуй, Юста-тену.
Мне было хорошо здесь.
Мне давно уже не было так хорошо. В Обители, хоть там за мной и ухаживали, кормили, поили травяными отварами и уговаривали ничего не бояться, постоянно присутствовала тревога, напряжение, стресс. И только здесь, только теперь мне удалось наконец избавиться от жутких призраков плена и атаки смертовиков. Наверное, не навсегда. Но все-таки.
Жилище было обставлено традиционно, то есть почти никак. Я знала, что тут должен быть один или несколько сундуков, но их нигде не было видно; обязательно две-три кошмы, исполняющие функции кроватей, на одной из них я сейчас и сидела; и самое главное — очаг, в котором причудливыми языками изгибалось пламя. Дым уходил в круглое отверстие посреди куполообразной крыши: клубы дыма попеременно делались то густыми, то совсем прозрачными, и тогда сквозь них проглядывали звезды: две маленькие и одна крупная, яркая. Небесный глаз.
Нури-тенг сидел напротив, и на его красивое мальчишеское лицо падали отблески пламени. Я вдруг вспомнила, как давным-давно, вечность назад, мечтала увидеть такие же отблески на лице Ингара… это совсем не было смешно. Тепло и грустно, как юность.
Я ему улыбнулась. И не удивилась ответной улыбке.
Между тем хозяйка, старая Айве-тену (старая?.. сопоставив некоторые ее фразы о давнем замужестве и погибших сыновьях, я прикинула, что ей немного за сорок; лишь чуть-чуть постарше меня), сняла с очага артефактный казанок, в котором бурлило что-то вкусное, с пряным запахом. Дала мне в руки глиняную пиалу, другую такую же протянула Нури-тенгу… не донесла.
— Покажи ладонь.
Даже в полумраке жилища, в красноватом отсвете огня, стало заметно, как вспыхнули его щеки. Но Айве-тену смотрела требовательно, и, отчаянно смущаясь, он все-таки развернул руку к свету.
Ничего себе! Нет, я тоже натерла мозоли об уздечку: мелочи по сравнению с недавно зажившими травмами, но, конечно, неприятно. Однако чтоб вот так, до крови, до мяса, на всю ладонь… до чего же нежный мальчик. И терпеливый.
— Пройдет, — пробормотал он.
— Дай руку.
Потрескивало пламя в очаге, шуршал ветер за оконницами, и таким же фоновым, природным звуком шелестел шепот хозяйки. Я не могла уловить — как ни вслушивалась, как ни старалась понять — ни одного знакомого слова. Темные морщинистые кисти Айве-тену, очень маленькие и когда-то, видимо, красивые, сплелись замком на белой костистой руке Нури-тенга.
И все.
— Все, — сказала Айве-тену.
Отпустила его ладонь и, наклонившись за пиалой, протянула ее ему снова. Потом зачерпнула из казанка, окликнула меня подставить посуду… Я вздрогнула и чуть было не расплескала горячую пищу себе на колени.
Нури-тенг вертел над очагом свою ладонь, разглядывая ее. Иногда она вспыхивала багряным, едва ли не насквозь просвеченная языками огня.
Гладкая и нежная, какая была, наверное, у юной Айве-тену в день ее далекой свадьбы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
«Не бойся».
— Я не боюсь, — ответила Мильям, не шевельнув губами.
Но она боялась. До того, что дробно позвякивали подвески в ушах, а пальцы поминутно нажимали то одну, то другую выпуклость на ручке, отчего маленькая нелепая повозка на одного человека двигалась причудливыми рывками, то притормаживая, то сворачивая в сторону, то пятясь назад. Никто не обращал внимания. А может быть, думали, что это такой танец. Здесь многие танцевали, не сходя с повозок. Здесь все передвигались беспорядочно и очень быстро, и первые несколько минут Мильям была уверена, что кто-нибудь собьет ее с ног. Вернее, с повозки… Робни говорил, как она называется, но Мильям забыла.
Наверное, не собьют. Они в отличие от нее двигались лихо и точно, словно искусные ваны-наездники. Они смеялись и громко болтали на своем уродливом глобальем языке. Им не было до нее дела.
«Подскользи к какому-нибудь столику. Послушай, о чем они говорят».
Столику?… Она поднапряглась и вспомнила. Да, наверное, эти плоские блюда на тонких ножках, торчащие из пола на высоте пояса, — Робни рассказывал. На них еще должна быть пища… Мильям с сомнением оглядела содержимое того, что стоял ближе: какие-то прозрачные чаши, прозрачные же пиалы, наполненные чем-то мелким, разноцветным и вряд ли съедобным. Нажала на ручку, и повозка бросила ее в противоположную сторону: впрочем, они, эти столики, были понатыканы здесь повсюду.
Заиграла новая музыка, странная, тревожная, от нее хотелось плакать. В полумраке причудливыми узорами бродили пятна разноцветного света, и, попадая в них, вспыхивали украшения женщин и блестки на их невероятных платьях. Больше всего Мильям боялась, чтобы такое вот бродячее световое пятно не настигло и ее.
А сверху в темном небе горели звезды. Но Мильям знала, что они ненастоящие.
Возле столика, к которому ее в конце концов прибило, стояли трое. Двое похожих мужчин, у которых не было бород, зато были округлые, как у женщины в тяжести, животы и дряблые подбородки. Их одежда, светлая у одного и синяя с блеском у второго, безжалостно облегала рыхлые тела, и оба, особенно светлый, казались обнаженными. Мильям отвела глаза.
Третья была женщина. Вся в золоте с радужным переливом, сверкающая настолько, что больно было смотреть. Но Мильям все же присмотрелась, и платье оказалось очень простым, оно напоминало покроем одеяния служителей из Обители. Вот только начиналось слишком низко, оставляя непокрытыми шею, плечи, руки, почти всю грудь… но женщина по крайней мере была красивая.
Мильям они не замечали.
— Ужас, — невнятно, что-то жуя, сказал синий мужчина. — У нас говорят, она спала с Самим. И все равно.
— С Самим, неужели? — отозвался светлый. — Н-да… Хотя что он мог сделать? Ужасно, конечно.
Раздался резкий звук, и Мильям вздрогнула, не сразу сообразив, что это такое. Потом поняла. Смеялась женщина.
— Все это сплетни, — сказала она; голос у нее был — как бряцание клинка о пороховницу на поясе воина. — Во-первых, ни с кем она не спала, старая скользилка. А во-вторых…
Мильям невольно чуть сильнее сжала ручку и рывком отъехала назад; судорожно отдернула пальцы, потом снова положила их на рукоять, пытаясь вспомнить, куда нажать, чтобы вернуться.
«Слезь со скользилки. Уже можно».
После безумной повозки Мильям слегка пошатывало, ноги слушались плохо, как бывало, когда сойдешь на берег с утлой лодки Растуллы-тенга… Пол оказался не гладкий, как во дворце («Там везде будто дворцы, ты у меня привыкла, ты не будешь бояться», — говорил Робни), а мягкий, пружинистый, словно сплошь выстланный огромной кошмой с упругим ворсом. Ступать по нему было приятно. Почему они, глобалы, почти не ходят своими ногами?
Она снова подошла к столику, и на этот раз все трое повернулись ей навстречу.
— Прекрасная незнакомка! — воскликнул синий не своим высоким голосом. — Цветок дикого Гауграза! — Это, наверное, была шутка, потому что он расхохотался ненастоящим хохотом.
— Все-таки решили присоединиться к нам? — еще фальшивее поинтересовался светлый. — Какое вино предпочитаете?.. на нашем столике как раз осталось гаугразское красное. Если позволите поухаживать…
Золотая женщина промолчала. И лишь в ее молчании было что-то настоящее.
Прозрачная чаша наполняется багряной струей. Такая маленькая, на тонкой, как стебелек цветка, почти невидимой ножке… держать надо будет за нее? Мильям огляделась по сторонам, надеясь увидеть кого-нибудь с такой же чашей в руках, — и в этот момент на столик упал столб такого же красного, кровавого цвета. И вспыхнули грани прозрачной глобальей посуды, и золотое платье женщины сделалось огненным, и оба мужчины с алыми искрами в глазах стали похожи на оборотней — слуг Врага из древней легенды…
Кажется, они назвали свои имена. Кажется, она тоже.
— За знакомство!
Она судорожно отпила глоток вина. Действительно, с виноградников Северного хребта… только очень дешевый сорт, какой продают лишь на городских постоялых дворах. На Севере вообще плохо вызревает виноград. А глобальих торговцев, рассказывал Робни, всегда обманывают на границе.
Глобалов легко обмануть. Если не бояться.
(«Когда ты уже попадешь туда, можно ничего не выдумывать. Они сами сочинят про тебя все, что. нужно. Высокопоставленные глобалы не допускают и мысли, будто могут чего-то или кого-то не знать, а тем более…»)
— По-моему, я вас видел недавно на сюрр-премьере…
— А кто у нас муж?
Красный свет пошел бродить дальше, и Мильям облегченно перевела дыхание. И тут скользкая ножка чаши неизвестно как исчезла из пальцев; раздался тоненький звон, и багряные брызги, темнея на глазах, проступили на золотом платье напротив… влагу на своем подоле она заметила мгновением позже.
Женщина вскрикнула и наконец что-то сказала: ее голос больше прежнего напоминал бряцание клинка, а слов Мильям не поняла.
(«Глобалий язык проще любого наречия Гау-Граза. Глобалы упрощают все, что не может применяться в сфере высоких технологий… для ремесла. Тебе хватит нескольких занятий. Ты же у меня…»)
— Извините, — вспомнив, пробормотала она.
— На счастье! — вмешался мужчина в синем. — Еще вина, Милечка? На брудершафт?
Так много непонятных слов. Но они не имеют значения,… Что-то коснулось ноги, и Мильям чуть было не завизжала, когда в платье запуталось нечто юркое и верткое, как длиннохвостая мышь, какие иногда поселяются за очагом. Прикусила язык, глядя, как такое же существо снует и по золотому подолу напротив, и там, где оно пробежало, не остается ни следа от пятен. «Мобильный аннигилятор».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55