что он и потом, куда бы пи приезжал, всюду видел другую, потому что он смутно верил, что она куда-то переехала и живет, но только не в Москве, в Москве ее не было. Так.
Потом они тут же по пути в пустой центральной кассе взяли билет в Ригу сегодня на вечер и как-то провели день после того, как Сапожников все рассказал, и даже обедали в "Софии", но ничего есть было нельзя, потому что ода состояла из медных опилок и стекла.
Они еще раз сели в машину и въехали в серые сумерки, по дороге Сапожников купил две плетеные бутылки гамзы, ей на память и Барбарисову, и, когда стемнело на аэродроме, пошли на летное поле к серебристой туше с передвижными ступеньками и пробивались сквозь команду латвийских баскетболисток, которые опоздали на предыдущий рейс, и их обоих бросало в холод при мысли о том, что может не хватить мест и продлиться эта мука. И пробились. У самого трапа Сапожников сказал:
- Так... все...
- Да.
Она поднялась по трапу, дверь закрылась. Сапожников прошел под крылом не оглядываясь, и его до входа в вокзал преследовал трап с мотором и на колесиках.
Сапожников пошел в вокзальный ресторан и сильно отметил конец отпуска под музыку радиолы, которая гремела, потому что в нее кидали пятаки.
Радиола играла буйную мелодию "О, мадам", и из кинофильма "Путь к причалу", и многое другое интересное.
Гуськом появлялись официантки с подносами, и каждая ставила перед Сапожниковым тарелки. официантки двигались по кругу, и, когда последняя ставила тарелку, первая ее тут же убирала, а за ней вторая и остальные. Сапожников сидел неподвижно, и официантки ушли под музыку "Очи черные".
Сапожников лег щекой на стол и увидел того пьяницу, который месяц назад обозвал его богом. "Куда ж ты прешься, японский бог!" - сказал ему пьяница, и Сапожников понял, что стал богом и его узнают в очередях. И тут опять загремела радиола, официантки начали танцевать танец пингвинов, а толстый пьяница стал яростно крутить твист. Потом строй официанток и гостей, красиво вскидывая ноги, прошел за спиной Сапожникова, и ресторан закрылся. А Сапожников почти протрезвел и спустился в ночной буфет, по дороге врезаясь в шествие прибывающих пассажиров.
Глава 11. КОЛДОВСТВО
В соседней школе девятиклассник застрелился. Дядя у него военный. Приехал в командировку, остановился ночевать, а утром выстрел - так рассказывали. Племянника в больницу. Дядьку до выяснения. Долго выясняли. Но племянник выжил и рассказал, как было дело. Дядю выпустили, а дело было так, что племянник стрелялся из-за любви. Сапожников никак не мог постигнуть, что значит из-за любви. Но дело-то, оказывается, не в любви, а в вероломстве. Она сначала с этим племянником была, а потом не захотела с ним быть, с племянником. Сапожникову показали ее. Волосы пушистые, белокурые, а нос тонкий. Волейболистка. Глинский сказал:
- Ее все лапают.
- А ты откуда знаешь?
- И я.
- Слушай, - перебил Сапожников Глинского, - от куда у тебя шары никелированные?
- От бильярда.
- Это же подшипники...
- Не знаю... В парке бильярд сломали, а шары разобрали, кто успел. Я успел. Я три штуки спер. А тебе подшипники зачем?
- Бумагу прожигают, - сказал Сапожников. - Если с двух сторон по бумаге кокнуть - прожигают.
- Покажи.
Сапожников показал. На тетрадном листе появилась дырка.
- Где ж прожигает? Пробил, и все. Как гвоздем, - сказал Глинский.
- А ты понюхай, - сказал Сапожников и еще раз кокнул.
Глинский понюхал.
- Паленым пахнет.
- Значит, он из-за тебя стрелялся? - спросил Сапожников.
- Нет... Ее все лапают.
- А Никонову? - спросил Сапожников.
- Нет.
- Почему?
- Она отличница, - сказал Глинский.
Ночь.
- Она от тебя без ума, - сказал Глинский.
- Без кого? - спросил Сапожников.
Переулок темный-темный, а впереди освещенная улица.
- Она так говорит, - сказал Глинский. - Она говорит, что ты ее околдовал.
- А кому говорит?
- Всем. А хочешь ее спасти? - спросил Глинский. - Я уже спасал.
- Никонову?
- Нет. Вообще. Двое сговариваются. Одни пристает, а другой спасает. Хочешь Никонову спасти от меня?
- А зачем?
- Они героев любят. Я пристану, а ты спасешь. Только в темноте. А то она в школе на меня скажет.
- А почему они героев любят? - спросил Сапожников.
- А ты нет, что ли?
- Я их никогда не видел, - сказал Сапожников.
Никонова сказала глухим голосом:
- Ну тебе чего?.. Тебе чего?.. Пусти, ой, мама!.. Мама!
Сапожников перебежал улицу и схватил Глинского поперек живота.
Он оглянулся и уперся Сапожникову ладонью в нос. Сапожников отпустил его. Никонова побежала. Глинский за ней. Сапожников за ним. Глинский обернулся и ударил его в лицо.
Сапожников поднялся с земли. Глинский схватил его за горло. Тогда Сапожников провел два аперкота ему в живот, а головой ударил ему в скулу. Глинский обмяк.
- Пошли, - сказал Сапожников.
И они с Никоновой вышли из переулка на светлую улицу.
Под фонарем стоял дрожащий, но совершенно целый Глинский.
- Ребята, вы откуда? - нереальным голосом спросил он.
- Там ко мне кто-то пристал, - сказала дрожащая Никонова, - а Сапожников меня спас.
- А кого же ты бил? - спросил дрожащий Глинский.
- Не знаю... - ответил дрожащий Сапожников.
- Будешь мне по физике объяснять? - спросила Никонова.
- Буду, - ответил Сапожников.
А они как раз тогда магниты проходили. Электромагнитную индукцию. Это когда одни магниты постоянные, а другие не постоянные.
Мама сказала:
- Она хорошая девочка, но не твоя.
- Почему?
- В ней колдовства нет, - сказала мама.
- А во мне есть, - сказал Сапожников.
- Кто тебе сказал? - спросила мама.
- Никонова.
- Это не твое колдовство, - сказала мама, - а ее самолюбие. Она перепутала.
- А в тебе колдовство есть?
- Было. Но пропало, - сказала мама.
- Почему?
- Потому что я его на твоего отца истратила.
На Сапожникова иногда вдруг накатывало. Вдруг он застывал и отключался. Он не переставал видеть, и сознание его было отчетливо, но что-то в нем самом, внутри него, будто слышало движение невидимое. И если кто-нибудь в этот момент задавал ему вопрос, он, конечно, отвечал невпопад. Удивительно было другое. Эти ответы сапожниковские потом странным образом подтверждались. А это раздражало.
Математику теперь преподавала завуч, а прежний учитель вел физику. И теперь Сапожникову приходилось круто. Завуч не любила Сапожникова, а Сапожников не любил завуча. Она ему мешала думать. Еще по устному счету нет чтобы сложить пять плюс семь равняется двенадцати, - он воображал столбик из пяти кубиков, надстраивал еще семь штук и, когда два вылетали поверх десяти, говорил - двенадцать. Казалось бы, Сапожников и завуч должны были ладить, потому что для завуча большинство вещей состояло из кубиков. А все остальное было отклонение. Но и отклонение можно было разбить на мелкие кубики, а если все равно получались отклонения, их можно было опять раздробить и так и далее. А до каких пор?
- Пока они не станут круглыми, - сказал Сапожников.
- То есть? - спросила завуч.
А как раз тогда проходили понятие "бесконечность",. и если делить без конца, получаются частицы, из которых эти кубики состоят.
- Ну и что? - раздраженно спросила завуч. - Это физика. А к математике какое это имеет отношение?
- Математика ведь тоже для жизни?
- Начинается... Ну и что?
Завуч хотела загнать его в угол. Вид Сапожникова вызывал у нее тоску и отвращение.
- А в жизни частицы мечутся хаотически. Броуново движение.
- Ну и что?
- А когда они сталкиваются, они друг о друга стачиваются. Как галька морская.
- Во-первых, кто тебе это сказал? А во-вторых, как же ты из круглых частиц сложишь граненые? Кристалл, к примеру?
- Приблизительно.
- Кристалл? Приблизительно?.. Сапожников!
В общем, для Сапожникова противоречие между математикой и физикой было такое же, как в свое время между физикой и законом божьим. Можно, конечно, вычислить, сколько ангелов поместится на острие иглы, но для этого надо доказать, что ангелы существуют. А пока это предположение не доказано, то и вычислять нечего. Мозг у Сапожникова был грубо материалистический, и ничто научно-возвышенное в нем не помещалось, а вернее, не удерживалось.
Сапожникову как объяснили, что весь мир состоит из материи, так он сразу и понял, что материя должна как-нибудь выглядеть. А всякие там кванты света, которые одновременно и частица и волна, его начисто не устраивали, и он полагал, что, значит, как теперь говорят, модель еще не придумана, и уж он-то, если понадобится, конечно, придумает наверняка. До сих пор у него нужды не возникало.
- Твердое тело, жидкое тело, газообразное тело, - зудело у него в ушах услышанное в школе.
- А дальше что?
- А дальше пустота, - сказал учитель.
- А в пустоте что?
- Ничего.
- Значит, мир состоят не только из материи?
- А из чего же еще? - спросил учитель.
- И из пустоты, - сказал Сапожников.
- Пустота - это не вещество, это пространство, ничем не заполненное, сказал учитель. - Потому в космосе так холодно, почти абсолютный нуль. Нет частиц, которые сталкивались бы.
- Значит, движению тел ничто там не мешает?
- Вот именно.
- Почему же тогда все планеты и звезды не собрались в одну кучу?
- А почему они должны собраться?
- Закон Ньютона...
- Должны были упасть друг на друга.
- Ну ты же не веришь в притяжение, - сказала завуч.
- Но вы же верите?
- Останешься после уроков.
- Хорошо, - сказал Сапожников.
Сапожников считал, что всякая материя должна как-нибудь выглядеть. А что никак не выглядит, то и не материя. А раз не материя, то этого и нет вовсе.
- А совесть, а мораль, а чувства?
- Что чувства?
- Они же никак не выглядят. Значит, нематериальны.
- Почему? Раз я что-то чувствую, значит, что-то происходит, значит, что-то влияет на что-то, значит, какие-то частицы сталкиваются или колеблются, самая материя и есть, - сказал Сапожников. - А если не колеблются и не сталкиваются, никаких чувств нет, одно вранье. Все рано или поздно объяснится.
- Какое грубое воображение у этого мальчика, - сказала завуч. - Даже странно в таком возрасте. Ничего святого...
- А что такое святое? - спросил Сапожников.
- Святое, милый друг, это когда люди что-нибудь считают высоким... идеальным... Может быть, тебе и это объяснять надо? - спросил учитель.
- Не надо.
- Ты, случайно, не марсианин? - спросила завуч. - Ах да, ты из Калязина... Такие понятия надо всасывать с молоком матери.
- Значит, понятия - это вещества? - спросил Сапожников.
И так во всем. Кстати, это был первый раз, когда Сапожникова спросили, не марсианин ли он. Потом его спрашивали не раз. Но он не признавался. Говорил я и сам не знаю.
- Фокусник ты, - сказал учитель после педсовета, где обсуждалась судьба Сапожникова, - фокусник ты. Зачем делаешь вид, что не понимаешь, о чем речь? Ты всерьез думаешь, что математика не нужна? Да без нее в физике ни шагу.
- Наверное, - сказал Сапожников.
- А зачем завуча дразнишь? Зачем сказал, что можешь решить теорему Ферма?
- Могу. Частично, - сказал Сапожников.
- Ну вот, опять за свое - триста лет академики решить не могут.
- Они сложно решают. А Ферма написал, что нашел простое решение. Я же читал. Правда могу. Не для всех чисел. Для некоторых.
- Да ты сдачу в магазине толком не можешь подсчитать! Что я не знаю?
- Я округляю.
- А для каких чисел можешь решить? - спросил учитель.
- Для Пифагоровых.
- То есть?
- Ну, который квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Для других не пробовал.
- Ну?
- Ну, например, три в квадрате плюс четыре в квадрате равно пять в квадрате. Так?
- Ну? - нетерпеливо спросил учитель.
- Ну вот, для таких чисел из которых получается это равенство, могу доказать.
- Что именно?
- Что от этих чисел все другие степени - кубы, четвертые и так далее никогда не дадут равенства.
- Ну-ка, давай на доске.
Перешли к доске.
- Давай по порядку, - сказал учитель. - сначала саму теорему. Надо доказать, что а в степени n плюс b в степени n никогда не равняется с в степени n, при n больше двух - пишу an+bn не равно cn при n больше двух.
- Ага, - сказал Сапожников.
- Ну и как ты это доказываешь.
- Только для Пифагоровых, - сказал Сапожников. - Для других не пробовал.
- Да, да, не тяни.
- А вот так - 33+43?53- могу доказать, что не равняется.
- Господи, не тяни.
Сапожников вдруг остановился и выпучил глаза:
- Да что ты. Ведь триста лет ждали... А если сейчас все решится вдруг...
- Да что ты за человек?! - крикнул учитель.
- Каждая степень - это умножение, так? - сказал Сапожников.
- Так.
- А каждое умножение - это сложение, так?
- То есть?.. Ну, можно сказать и так. И что из этого вытекает?
- А то вытекает, что 33+43?53можно записать так:
32+32+32+42+42+42+42?52+52+52+52+52, а теперь по обеим сторонам можно
вычеркивать по Пифагорову равенству.
- Ну вычеркивай.
Сапожников стал вычеркивать поштучно. Начал с левой стороны, потом перешел на правую, и когда все тройки квадратные с левой стороны кончились, то осталась одна четверка квадратная, а с правой остались две
пятерки квадратные: 42?52+52.
- Лихо, - сказал учитель.
- И всегда так, - сказал Сапожников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44