А ты попробуй обойдись без него?! Был бы ты чужой, подонок, я б тебе дал по шее, и весь разговор. А ты свой, родимый, и живется мне плохо, и разруха кругом, и я впадаю в отчаяние. Но я беру себя в руки, и иду на завод автотранспортного оборудования, и работаю, работаю, работаю…
— Дед!
— Работаю, работаю и даю шару земному время опомниться от барыг. Потому что жадность фрайера сгубила, потому что тут пути нет. Но и мы еще бестолковые на своем пути, потому что учиться нам не у кого, мы — первые.
— Дед, я не подонок… Ты напрасно так думаешь…
— …И в нашем роду, в зотовском, были и дураки, и злодеи, но никогда не рожали мы ничтожества. Ты, Генка, первый.
«Так я потерял внука.
Я не верю, что можно понять, что происходит в мире, не поняв, что происходит в семье».
29
Лето хорошее стояло в 1950 году, сладкое, трава высокая. Они с Таней чай пьют. Дед в соседней комнате руки растопырил — бабушка шерсть мотает.
Клавдия прибежала. Трясется.
— Известия слышали? Война в Корее!
Передали — Южная Корея с американцами на Северную поперла.
Клавдия трясется:
— Генка в инязе английский язык долбит, дурак-отличник…
— Ну?
— Так отличник, говорю! Стипендиат! Если что — его в армию загребут… Не пущу! Умру, не пущу! Хватит с нас войны!
— Это верно, что хватит… А как не пустишь? Под подол спрячешь? Это, Клава, не нам одолеть. История.
— История? История?!.. Плевала я на вашу историю! Озверели Зотовы. Заморочили голову себе и другим тоже… Нет никакой истории! Кто устроился — тот живет, кто не устроился — не живет! Вот и вся ваша проклятая история! Нет, Петр Алексеич, давай головой верти — как Генку спасать! Черт с ним, с институтом. Надо Генку на военный завод устроить. Оттуда не возьмут. Анкета у него чистая, отец в Великую Отечественную погиб, ты воевал и в эту войну, и в гражданскую… Генка из потомственной рабочей семьи. Рабочий класс.
— Вот это номер, — отвечает Зотов. — Клавдия про рабочий класс вспомнила! А беда прошла — опять наперегонки? Кто лучше устроился?
— А ты забыл, что он тебе внук единственный?! Забыл, как сына в войну потерял?! Забыл?!
— Не кричи, пожалуйста, — говорит Зотов. — Про сына не кричи ни слова.
Тут дед выходит, потом бабушка тишайшая.
— Что за шум, а драки нет?
— Зотовы, Зотовы… Ну, Зотовы! — говорит Клавдия. — Дедушка Афанасий, у тебя знакомые большие люди, у тебя связи, сделай что-нибудь?…
— Чего это она?
— Да боится, — говорит Зотов, — что Генка в Корею загремит, если что начнется.
— Ну?
— Хочет его из института на завод устроить, на военный.
— Ишь ты… Клавдия, а ну как войны не будет — мы опять тебе не родня? Или как?
— Да вы звери, что ли?! — орет Клавдия. — Это же сын мой! Сын!
Тут бабушка говорит:
— Погоди, Клава. У меня верное слово есть… Я тебе скажу, а ты запоминай.
— Бабушка, может, ты что подскажешь?… Женщина женщину всегда поймет!
— А как же, — говорит бабушка наша тишайшая. — Запоминай… Оболокусь я облаком, обтычусь частыми звездами…
У Клавдии глаза на лоб.
— Это что? — спрашивает. — Заклинание?
— Ты слушай, — говорит бабушка. — Серега вот тоже не слушал… Три сестрицы прядут шелк. Выпрядайте его, на землю не роняйте, с земли не поднимайте, а у раба Геннадия крови не бывать… Три раза повтори, и будет жив.
— С ума вы тут посходили… — говорит Клавдия. — История… заклинания… классы… А за сына моего кто слово замолвит? Или никто не замолвит?
— Замолвить? — говорит дед. — Это можно.
— Ну?
— Пошла вон, — сказал дед. — Вон пошла! Вот и все слово.
— Ты, Клава, на нас не сердись, — сказала Таня. — В каждой семье по-своему живут. У нас так.
— Я не сержусь, — сказала Клавдия. — Я запомню.
И ушла.
Лето стояло тихое. Трава высокая.
Но ярость в Зотове какая-то появилась. А на кого — сам понять не может.
Войны начинаются, потому что кто-то этого хочет. А хотят этого всегда — бывшие. Бывшие — это те, кто отстаивает способ жить, который уже не годится.
30
«…Московское время ноль часов… Начинаем…»
— Не начинай, — сказал я и отключил радио. Ноль часов. Времени не было. Но я снова вернулся в 51-й год, с которого я начал свое повествование. Помните? Помните?
Я очнулся.
И тогда заговорил вдруг Витька Громобоев, а он говорил редко:
— Да, похабства не уменьшается, — сказал он. — Слушайте, дед и отец, слушайте, леди и джентльмены!
— Где ты видишь леди? — спросил Генка.
— Леди — это ты, — сказал Витька. — Поскольку ты еще порядочная баба.
Генка подскочил, но я ухватил его за штаны, и он сел обратно.
— Мне кажется, я сделал чрезвычайное открытие, — сказал Громобоев. — Я проверял его десятки раз, и оно десятки раз подтверждалось.
— Какое открытие?
— … Я назвал его «принцип гусеницы»… Отец, помнишь, как еще в тридцать девятом, на Оленьем пруду, ты подглядывал за мной?
— Я не подглядывал, — хмуро сказал я.
— Ты подглядывал, когда я смотрел на гусеницу, которую тащили муравьи.
И я вспомнил, как Минога зажгла костер неблагополучия и исчезла в брызгах, и как Витька смотрел на гусеницу, и как он потом сказал женщине в темноте: «А кто будет провожать нелюбимых?»
— Я смотрел на свою гусеницу, а не на твою, — сказал я. — Короче, в чем открытие?
— Муравьи тащут гусеницу к муравейнику… — сказал он. — Как ты думаешь, почему они ее дергают в разные стороны?
— Потому что ума нет, — говорю. — Догадались бы тащить все в одну сторону — тащили бы быстрей и не тратили бы сил попусту.
— Ты так думаешь?
— А ты не так?
И тут он сказал простое и удивительное:
— Если бы муравьи все тянули в одну сторону, гусеница вообще бы не сдвинулась.
— Почему?
— Потому что они тащат не по заранее проложенной дороге, а через буераки и колдобины… Если бы все тянули в одну сторону, то гусеница застряла бы у первой травины… Тащить в одну сторону можно, только если предварительно проложена дорога. А если дороги нет, то надо дергать именно в разные стороны. И тогда если гусеница упрется в препятствие, которое погасит усилия тех, кто тянул прямо, то именно те, кто тащит вбок, сдернут гусеницу в сторону, и она обогнет препятствие. Но так как цель у всех одна — муравейник, и они знают, где он, и все хотят туда, то все усилия все равно приведут их куда надо.
Мы сидели, притихнув, и думали. Выходило, что он прав. Элементарно прав. До смешного. Ай да муравьи! А мы их кретинами считали и хотели учить заносчиво.
— Допустим, — сказал я, — это наблюдение… Так в чем же твое великое открытие?
— В том, что в светлое будущее тоже не проложена дорога… Поэтому если у людей разные цели, то «гусеница» ни в какое светлое будущее не попадает. А будет очередная драка. Если же у людей одна цель, но все действуют одинаково, то «гусеница» тоже туда не попадает, потому что все упрутся в первое непредвиденное препятствие… Если же все будут действовать по-разному, но будут иметь единую цель, то «гусеница» туда попадет, потому что будет огибать неожиданные препятствия… Потому что «принцип гусеницы» есть способ добраться до единой для всех цели… А не драка за кусок или тупо упереться всем в неведомую травину.
Все молчали. Ветра не было.
— Если мы не догадаемся, как себя вести, то с человечеством случится ужасная история, описанная в английской песенке, которую перевел Маршак, детский писатель.
— Какая история?
— «Два маленьких котенка поссорились в углу… Но старая хозяйка взяла свою метлу… И вымела из кухни дерущихся котят… Не справившись при этом — кто прав, кто виноват».
Последнее было настолько серьезно, что каждый думал о своем, а все вместе — об общем.
— Старая хозяйка — это бомба? — спросил Генка.
— Да, — сказал Громобоев. — Гибель планеты.
Страшный суд уже был в войну выигран, но воскрешение из мертвых, видно, придется, как и все на свете, делать собственными руками.
Что ж, подергаем каждый в свою сторону, имея общую цель.
Позади мертвая, ядерная, дерганая злоба, но впереди встает живая, ласковая заря, с перстами пурпурными Эос.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Пункт встречи
Глава пятая
Синица и журавель
Великое людей содружество
Впервые стало намечаться.
Асеев
31
Человек рано или поздно начинает думать: зачем живу? Не как жить, а — зачем?
Гонит от себя эту мысль — уж больно она неудобна и требует перемен в твоей жизни, а перемены часто разрушают то, что есть, и ничего не гарантируют. А как знать, какая перемена Добро, а какая Зло? И как быть?
Гонит человек от себя эту мысль, а она приходит. Заполняет он чем-то свою жизнь, а она приходит: зачем я живу?
Говорят, будто в трезвом двадцатом веке эта мысль чаще приходит русскому человеку и есть всего лишь болезнь. Америка хочет разбогатеть, Азия — выжить, Африка — проснуться, а Европа жить спокойно. Что-то не очень верится. Но если оно и так, то временное это дело. И если мысль — зачем я живу? — наша болезнь, то это высокая болезнь и человечество ее не минует.
Говорят, лучше синицу в руки, чем журавля в небе. И каждый как-то решает: что лучше? Одни согласны с пословицей, для других все же лучше журавль, третьи считают — кому что, одним журавли, другим — синицы, четвертые хотят, чтоб каждому по журавлю и по синице. И никто не доволен.
А дело в том, что без журавля в небе синица в руке дохнет.
Потому что без высокого мотива поведения, который просвечивает сквозь нужды и помогает их вынести, освещает и освящает их целью, остается только короткий жизненный путь неистовой толчеи, среди которой мечется человечек с зажатой в руке мертвой синичкой.
Жизнь состоит не только из того, что есть, но и из того, что будет, и ее надо поддерживать, чтобы она развивалась. Если ее не поддерживать, нечему будет развиваться, если ее не развивать — нечего будет поддерживать.
Это только в голове их можно разделить — поддерживание жизни и ее развитие. В реальной жизни их не разделишь. Нельзя вначале поддержать жизнь, а потом решить, что пора уж и развивать, или наоборот — сначала развивать, а потом заняться ее поддержкой. Все происходит в одно время, знает об этом человек или нет, согласен или не согласен. Машину можно выключить, потом включить, а выключенное живое — умирает.
Это только разделение труда привело людей к тому, что одни добывают продукт, а другие сочиняют перспективы. Но и теперь человек-рука и человек-мозг существуют только в теории, на самом же деле это просто инвалиды и к «целому» человеку предстоит еще вернуться.
Но долог этот путь, а жизнь коротка, и человек нет-нет да и завопит: зачем я живу, и неужели жизнь — это черточка, тире на памятнике между годом рождения и годом смерти моей?
Жалкий отрезочек пути, где более или менее понятны причины и следствия тире — вот и вся твоя дорога. Ни более отдаленных причин, ни более отдаленных следствий я не знаю, но неужели я как тень?…
— Дед! — крикнула Настя. — Клуб кинопутешествий показывают! Про океанские острова! Ты любишь!
— Настенька, — сказал Зотов. — Не кричи… Тебе нельзя.
Она улыбнулась, большеротая, потом сомкнула губы, потом снова улыбнулась, как будто она таитянка.
А там на островах, над хлябями, голос диктора разносится, отделяет землю от неба…
«…Сегодня жена мастера Аюна намекнула ему, что неплохо бы скорей закончить птицу Гаруда, чтобы можно было ее продать на ярмарке и на вырученные деньги починить крышу. Но мастер Аюн сказал ей: „Ты видишь, что птица Гаруда еще не окончена?“ И снова погрузился в размышления. По всему видно было, что починка крыши волнует его меньше, чем окончание птицы Гаруда…»
— Бедный Аюн, — говорит Зотов, — оказывается, и у них так.
— Дедушка, дедушка… — бормочет Настя.
И он слышит благоухание ее волос, тонких, как летящая паутина осеннего сада.
Грузчики топают подкованными сапогами, вытаскивают из квартиры библиотеку, собранную за полтораста лет и состоящую из книг, написанных за две тысячи лет. А в тех книгах слова заключают мысли людей за бездонное количество лет.
Этой библиотеке стало тесно у Зотова, и книги везут в дом, который есть начало несчастий его жизни и ее счастливый венец.
Потому что венец это начало жизни духа, а не окончание, и венчают на царство и на свадьбу, надеясь на мудрое и счастливое продолжение.
«Я, Зотов Петр Алексеевич, восьмидесяти пяти лет от роду, по философским убеждениям материалист, хронист и оптимист, гляжу на ослепляющий венец своей жизни, и слышу благоухание волос, и снова догадываюсь, что я прав.
А грузчики топают ногами — потише, ребята, потише, жизнь перетаскиваете, а не транзисторы».
— Дед, ну дед… — говорит Настенька.
На стене висит старое зеркало.
Зотов глядит в это зеркало и радостно думает: «Я дурак, слава богу, значит, еще жив, и вовсе не пора умирать».
В жизни нет пустяков, а есть жизнь. Из двух клеток родится человек. А если уж и он пустяк, тогда можно закрывать лавочку.
32
В пятьдесят втором году окончил Генка институт — Клавдия пир горой. Собрались у них в Измайлове выпускники песни орать и по последней пропустить перед разлетом по белу свету, и нас, родню, вниманием не обошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Дед!
— Работаю, работаю и даю шару земному время опомниться от барыг. Потому что жадность фрайера сгубила, потому что тут пути нет. Но и мы еще бестолковые на своем пути, потому что учиться нам не у кого, мы — первые.
— Дед, я не подонок… Ты напрасно так думаешь…
— …И в нашем роду, в зотовском, были и дураки, и злодеи, но никогда не рожали мы ничтожества. Ты, Генка, первый.
«Так я потерял внука.
Я не верю, что можно понять, что происходит в мире, не поняв, что происходит в семье».
29
Лето хорошее стояло в 1950 году, сладкое, трава высокая. Они с Таней чай пьют. Дед в соседней комнате руки растопырил — бабушка шерсть мотает.
Клавдия прибежала. Трясется.
— Известия слышали? Война в Корее!
Передали — Южная Корея с американцами на Северную поперла.
Клавдия трясется:
— Генка в инязе английский язык долбит, дурак-отличник…
— Ну?
— Так отличник, говорю! Стипендиат! Если что — его в армию загребут… Не пущу! Умру, не пущу! Хватит с нас войны!
— Это верно, что хватит… А как не пустишь? Под подол спрячешь? Это, Клава, не нам одолеть. История.
— История? История?!.. Плевала я на вашу историю! Озверели Зотовы. Заморочили голову себе и другим тоже… Нет никакой истории! Кто устроился — тот живет, кто не устроился — не живет! Вот и вся ваша проклятая история! Нет, Петр Алексеич, давай головой верти — как Генку спасать! Черт с ним, с институтом. Надо Генку на военный завод устроить. Оттуда не возьмут. Анкета у него чистая, отец в Великую Отечественную погиб, ты воевал и в эту войну, и в гражданскую… Генка из потомственной рабочей семьи. Рабочий класс.
— Вот это номер, — отвечает Зотов. — Клавдия про рабочий класс вспомнила! А беда прошла — опять наперегонки? Кто лучше устроился?
— А ты забыл, что он тебе внук единственный?! Забыл, как сына в войну потерял?! Забыл?!
— Не кричи, пожалуйста, — говорит Зотов. — Про сына не кричи ни слова.
Тут дед выходит, потом бабушка тишайшая.
— Что за шум, а драки нет?
— Зотовы, Зотовы… Ну, Зотовы! — говорит Клавдия. — Дедушка Афанасий, у тебя знакомые большие люди, у тебя связи, сделай что-нибудь?…
— Чего это она?
— Да боится, — говорит Зотов, — что Генка в Корею загремит, если что начнется.
— Ну?
— Хочет его из института на завод устроить, на военный.
— Ишь ты… Клавдия, а ну как войны не будет — мы опять тебе не родня? Или как?
— Да вы звери, что ли?! — орет Клавдия. — Это же сын мой! Сын!
Тут бабушка говорит:
— Погоди, Клава. У меня верное слово есть… Я тебе скажу, а ты запоминай.
— Бабушка, может, ты что подскажешь?… Женщина женщину всегда поймет!
— А как же, — говорит бабушка наша тишайшая. — Запоминай… Оболокусь я облаком, обтычусь частыми звездами…
У Клавдии глаза на лоб.
— Это что? — спрашивает. — Заклинание?
— Ты слушай, — говорит бабушка. — Серега вот тоже не слушал… Три сестрицы прядут шелк. Выпрядайте его, на землю не роняйте, с земли не поднимайте, а у раба Геннадия крови не бывать… Три раза повтори, и будет жив.
— С ума вы тут посходили… — говорит Клавдия. — История… заклинания… классы… А за сына моего кто слово замолвит? Или никто не замолвит?
— Замолвить? — говорит дед. — Это можно.
— Ну?
— Пошла вон, — сказал дед. — Вон пошла! Вот и все слово.
— Ты, Клава, на нас не сердись, — сказала Таня. — В каждой семье по-своему живут. У нас так.
— Я не сержусь, — сказала Клавдия. — Я запомню.
И ушла.
Лето стояло тихое. Трава высокая.
Но ярость в Зотове какая-то появилась. А на кого — сам понять не может.
Войны начинаются, потому что кто-то этого хочет. А хотят этого всегда — бывшие. Бывшие — это те, кто отстаивает способ жить, который уже не годится.
30
«…Московское время ноль часов… Начинаем…»
— Не начинай, — сказал я и отключил радио. Ноль часов. Времени не было. Но я снова вернулся в 51-й год, с которого я начал свое повествование. Помните? Помните?
Я очнулся.
И тогда заговорил вдруг Витька Громобоев, а он говорил редко:
— Да, похабства не уменьшается, — сказал он. — Слушайте, дед и отец, слушайте, леди и джентльмены!
— Где ты видишь леди? — спросил Генка.
— Леди — это ты, — сказал Витька. — Поскольку ты еще порядочная баба.
Генка подскочил, но я ухватил его за штаны, и он сел обратно.
— Мне кажется, я сделал чрезвычайное открытие, — сказал Громобоев. — Я проверял его десятки раз, и оно десятки раз подтверждалось.
— Какое открытие?
— … Я назвал его «принцип гусеницы»… Отец, помнишь, как еще в тридцать девятом, на Оленьем пруду, ты подглядывал за мной?
— Я не подглядывал, — хмуро сказал я.
— Ты подглядывал, когда я смотрел на гусеницу, которую тащили муравьи.
И я вспомнил, как Минога зажгла костер неблагополучия и исчезла в брызгах, и как Витька смотрел на гусеницу, и как он потом сказал женщине в темноте: «А кто будет провожать нелюбимых?»
— Я смотрел на свою гусеницу, а не на твою, — сказал я. — Короче, в чем открытие?
— Муравьи тащут гусеницу к муравейнику… — сказал он. — Как ты думаешь, почему они ее дергают в разные стороны?
— Потому что ума нет, — говорю. — Догадались бы тащить все в одну сторону — тащили бы быстрей и не тратили бы сил попусту.
— Ты так думаешь?
— А ты не так?
И тут он сказал простое и удивительное:
— Если бы муравьи все тянули в одну сторону, гусеница вообще бы не сдвинулась.
— Почему?
— Потому что они тащат не по заранее проложенной дороге, а через буераки и колдобины… Если бы все тянули в одну сторону, то гусеница застряла бы у первой травины… Тащить в одну сторону можно, только если предварительно проложена дорога. А если дороги нет, то надо дергать именно в разные стороны. И тогда если гусеница упрется в препятствие, которое погасит усилия тех, кто тянул прямо, то именно те, кто тащит вбок, сдернут гусеницу в сторону, и она обогнет препятствие. Но так как цель у всех одна — муравейник, и они знают, где он, и все хотят туда, то все усилия все равно приведут их куда надо.
Мы сидели, притихнув, и думали. Выходило, что он прав. Элементарно прав. До смешного. Ай да муравьи! А мы их кретинами считали и хотели учить заносчиво.
— Допустим, — сказал я, — это наблюдение… Так в чем же твое великое открытие?
— В том, что в светлое будущее тоже не проложена дорога… Поэтому если у людей разные цели, то «гусеница» ни в какое светлое будущее не попадает. А будет очередная драка. Если же у людей одна цель, но все действуют одинаково, то «гусеница» тоже туда не попадает, потому что все упрутся в первое непредвиденное препятствие… Если же все будут действовать по-разному, но будут иметь единую цель, то «гусеница» туда попадет, потому что будет огибать неожиданные препятствия… Потому что «принцип гусеницы» есть способ добраться до единой для всех цели… А не драка за кусок или тупо упереться всем в неведомую травину.
Все молчали. Ветра не было.
— Если мы не догадаемся, как себя вести, то с человечеством случится ужасная история, описанная в английской песенке, которую перевел Маршак, детский писатель.
— Какая история?
— «Два маленьких котенка поссорились в углу… Но старая хозяйка взяла свою метлу… И вымела из кухни дерущихся котят… Не справившись при этом — кто прав, кто виноват».
Последнее было настолько серьезно, что каждый думал о своем, а все вместе — об общем.
— Старая хозяйка — это бомба? — спросил Генка.
— Да, — сказал Громобоев. — Гибель планеты.
Страшный суд уже был в войну выигран, но воскрешение из мертвых, видно, придется, как и все на свете, делать собственными руками.
Что ж, подергаем каждый в свою сторону, имея общую цель.
Позади мертвая, ядерная, дерганая злоба, но впереди встает живая, ласковая заря, с перстами пурпурными Эос.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Пункт встречи
Глава пятая
Синица и журавель
Великое людей содружество
Впервые стало намечаться.
Асеев
31
Человек рано или поздно начинает думать: зачем живу? Не как жить, а — зачем?
Гонит от себя эту мысль — уж больно она неудобна и требует перемен в твоей жизни, а перемены часто разрушают то, что есть, и ничего не гарантируют. А как знать, какая перемена Добро, а какая Зло? И как быть?
Гонит человек от себя эту мысль, а она приходит. Заполняет он чем-то свою жизнь, а она приходит: зачем я живу?
Говорят, будто в трезвом двадцатом веке эта мысль чаще приходит русскому человеку и есть всего лишь болезнь. Америка хочет разбогатеть, Азия — выжить, Африка — проснуться, а Европа жить спокойно. Что-то не очень верится. Но если оно и так, то временное это дело. И если мысль — зачем я живу? — наша болезнь, то это высокая болезнь и человечество ее не минует.
Говорят, лучше синицу в руки, чем журавля в небе. И каждый как-то решает: что лучше? Одни согласны с пословицей, для других все же лучше журавль, третьи считают — кому что, одним журавли, другим — синицы, четвертые хотят, чтоб каждому по журавлю и по синице. И никто не доволен.
А дело в том, что без журавля в небе синица в руке дохнет.
Потому что без высокого мотива поведения, который просвечивает сквозь нужды и помогает их вынести, освещает и освящает их целью, остается только короткий жизненный путь неистовой толчеи, среди которой мечется человечек с зажатой в руке мертвой синичкой.
Жизнь состоит не только из того, что есть, но и из того, что будет, и ее надо поддерживать, чтобы она развивалась. Если ее не поддерживать, нечему будет развиваться, если ее не развивать — нечего будет поддерживать.
Это только в голове их можно разделить — поддерживание жизни и ее развитие. В реальной жизни их не разделишь. Нельзя вначале поддержать жизнь, а потом решить, что пора уж и развивать, или наоборот — сначала развивать, а потом заняться ее поддержкой. Все происходит в одно время, знает об этом человек или нет, согласен или не согласен. Машину можно выключить, потом включить, а выключенное живое — умирает.
Это только разделение труда привело людей к тому, что одни добывают продукт, а другие сочиняют перспективы. Но и теперь человек-рука и человек-мозг существуют только в теории, на самом же деле это просто инвалиды и к «целому» человеку предстоит еще вернуться.
Но долог этот путь, а жизнь коротка, и человек нет-нет да и завопит: зачем я живу, и неужели жизнь — это черточка, тире на памятнике между годом рождения и годом смерти моей?
Жалкий отрезочек пути, где более или менее понятны причины и следствия тире — вот и вся твоя дорога. Ни более отдаленных причин, ни более отдаленных следствий я не знаю, но неужели я как тень?…
— Дед! — крикнула Настя. — Клуб кинопутешествий показывают! Про океанские острова! Ты любишь!
— Настенька, — сказал Зотов. — Не кричи… Тебе нельзя.
Она улыбнулась, большеротая, потом сомкнула губы, потом снова улыбнулась, как будто она таитянка.
А там на островах, над хлябями, голос диктора разносится, отделяет землю от неба…
«…Сегодня жена мастера Аюна намекнула ему, что неплохо бы скорей закончить птицу Гаруда, чтобы можно было ее продать на ярмарке и на вырученные деньги починить крышу. Но мастер Аюн сказал ей: „Ты видишь, что птица Гаруда еще не окончена?“ И снова погрузился в размышления. По всему видно было, что починка крыши волнует его меньше, чем окончание птицы Гаруда…»
— Бедный Аюн, — говорит Зотов, — оказывается, и у них так.
— Дедушка, дедушка… — бормочет Настя.
И он слышит благоухание ее волос, тонких, как летящая паутина осеннего сада.
Грузчики топают подкованными сапогами, вытаскивают из квартиры библиотеку, собранную за полтораста лет и состоящую из книг, написанных за две тысячи лет. А в тех книгах слова заключают мысли людей за бездонное количество лет.
Этой библиотеке стало тесно у Зотова, и книги везут в дом, который есть начало несчастий его жизни и ее счастливый венец.
Потому что венец это начало жизни духа, а не окончание, и венчают на царство и на свадьбу, надеясь на мудрое и счастливое продолжение.
«Я, Зотов Петр Алексеевич, восьмидесяти пяти лет от роду, по философским убеждениям материалист, хронист и оптимист, гляжу на ослепляющий венец своей жизни, и слышу благоухание волос, и снова догадываюсь, что я прав.
А грузчики топают ногами — потише, ребята, потише, жизнь перетаскиваете, а не транзисторы».
— Дед, ну дед… — говорит Настенька.
На стене висит старое зеркало.
Зотов глядит в это зеркало и радостно думает: «Я дурак, слава богу, значит, еще жив, и вовсе не пора умирать».
В жизни нет пустяков, а есть жизнь. Из двух клеток родится человек. А если уж и он пустяк, тогда можно закрывать лавочку.
32
В пятьдесят втором году окончил Генка институт — Клавдия пир горой. Собрались у них в Измайлове выпускники песни орать и по последней пропустить перед разлетом по белу свету, и нас, родню, вниманием не обошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43