Этот мир был загадочным, сказочным и невероятным, а удары барабана походили на очень неясный оттенок реальности. Они напоминали тиканье часов в полной голосов комнате, лишь временами ухо могло его различить.
Он присоединился к Пейно и Джойвинд, но ничего не сказал им о случившемся. Они двинулись в путь по краю кратера, вглядываясь наружу. Обрывы, вроде того, который выходил к пустыне, образовывали здесь границу обширной полой равнины. Почва тут была твердой, но Маскалл не мог разобрать, какой цвет преобладает. Казалось, она сделана из прозрачного стекла, которое, однако, не блестело на солнце. На ней невозможно было различить ничего, кроме текущей в отдалении реки и еще дальше, на горизонте, линии темных гор странных очертаний. Эти возвышенности не были округлыми, конусообразными или горбатыми, а были как бы вырезанными природой наподобие зубчатых стен замка, но с очень глубокими зубцами.
Небо прямо над горами светилось ярким, интенсивно синим цветом. Оно самым изумительным образом контрастировало с голубизной остального неба, казалось более сияющим и ярким и походило на пламя потрясающего СИНЕГО заката.
Маскалл не отводил взгляд. И чем дольше он смотрел, тем больше ощущал тревогу и величие.
– Что это за свет?
Пейно стал суровее обычного, жена вцепилась в его руку.
– Это Альпейн – наше второе солнце, – ответил он. – Эти горы – Ифдон-Марест… Пойдем теперь в наше пристанище.
– Это лишь воображение или на меня действительно действует – терзает этот свет?
– Нет, это не воображение – это реальность. А как может быть иначе, если тебя одновременно притягивают два солнца, имеющих различную природу? К счастью, ты не смотришь на сам Альпейн. Отсюда его не видно. Тебе придется дойти по меньшей мере до Ифдона, чтобы его увидеть.
– Почему ты сказал «к счастью»?
– Потому что мучительную боль, которую вызывают эти противоположные силы, ты, возможно, не вынесешь… Впрочем, я не знаю.
Оставшийся небольшой отрезок пути Маскалл прошел в задумчивости и смущении. Он ничего не понимал. На какой бы предмет ни упал его взгляд, все тут же обращалось в загадку. Тишина и неподвижность горного пика казалась задумчивой, таинственной и выжидающей. Пейно дружелюбно, озабоченно взглянул на него и, более не задерживаясь, пошел по узкой тропе, пересекавшей горный склон и заканчивавшейся у входа в пещеру.
Эта пещера была домом Пейно и Джойвинд. Внутри стоял мрак. Хозяин взял раковину и, наполнив ее жидкостью из колодца, небрежно обрызгал песчаный пол пещеры. Зеленоватый фосфоресцирующий свет постепенно заполнил всю пещеру и продолжал освещать ее все время, пока они находились там. Мебели не было. Несколько высушенных, похожих на папоротник листьев служили ложем.
Едва они вошли, Джойвинд упала в изнеможении. Ее муж ухаживал за ней со спокойной заботой. Он омыл ее лицо, поднес питье к губам, вливал свою энергию с помощью магна и наконец уложил ее, чтобы она выспалась. При виде благородной женщины, так страдающей из-за него, Маскалл огорчился.
Пейно, однако, попытался его успокоить:
– Это действительно было очень далекое, трудное двойное путешествие, но в будущем оно облегчит ей все другие путешествия… Такова природа жертвы.
– Я не могу понять, как я смог проделать утром такой путь, – сказал Маскалл, – а она прошла его дважды.
– В ее венах течет не кровь, а любовь, поэтому она так сильна.
– Ты знаешь, она поделилась со мной?
– Иначе ты не смог бы даже начать путь.
– Я этого никогда не забуду.
Расслабляющая дневная жара снаружи пещеры, ее светлый вход, прохладное уединение внутри, бледно-зеленое свечение – все приглашало Маскалла ко сну. Но любопытство взяло верх над усталостью.
– Наш разговор не помешает ей?
– Нет.
– А как ты себя чувствуешь?
– Мне нужно немного поспать. Но гораздо важнее, ты услышал кое-что о твоей новой жизни. Она не столь невинна и идиллична. Если ты решил пройти через это, тебя нужно предупредить об опасностях.
– О, я так и думал. Как мы поступим – должен ли я задавать вопросы, или ты расскажешь мне о том, что считаешь самым важным?
Пейно жестом пригласил Маскалла сесть на кучу папоротника, а сам прилег, облокотившись на руку и вытянув ноги.
– Я расскажу тебе о некоторых случаях моей жизни. Из них ты начнешь понимать, в какого рода место попал.
– Я буду признателен, – сказал Маскалл, приготовившись слушать.
Пейно помолчал секунду-другую, а затем спокойным, размеренным, но благожелательным голосом начал свое повествование.
РАССКАЗ ПЕЙНО
«Самые ранние мои воспоминания относятся к тому времени, когда в трехлетнем возрасте (что соответствует вашим пятнадцати годам, но мы тут развиваемся медленнее) мои отец и мать взяли меня, чтобы повидаться с Брудвиолом, мудрейшим человеком на Тормансе. Он жил в огромном Уомфлэшском лесу. Три дня мы шли среди деревьев, ночами спали. По мере продвижения деревья становились все выше, пока верхушки не скрылись из глаз. Стволы были темно-красного цвета, а листья бледно-ульфировыми. Мой отец все время останавливался и думал. Если его не отвлечь, он полдня простоял бы в глубокой задумчивости. Моя мать, родом из Пулиндреда, была человеком иного сорта. Она была красива, великодушна, обаятельна – но и деятельна тоже. Она все время его подгоняла. Это приводило к постоянным спорам, а я от этого страдал. На четвертый день мы прошли через ту часть леса, которая граничит с Топящим морем. В море этом полно участков воды, которая не выдерживает веса человека, а поскольку эти легкие места по виду не отличается от остальных, пересекать его опасно. Отец показал на неясный контур на горизонте и сказал, что это остров Свейлона. Люди иногда отправляются туда, но ни один не вернулся. Вечером того же дня мы нашли Брудвиола, стоявшего в глубокой болотистой яме в лесу, со всех сторон окруженной деревьями высотой триста футов. Это был большой, корявый, шершавый, морщинистый, крепкий старик. Ему в то время было сто двадцать наших лет, или почти шестьсот ваших. Тело его было трехсторонним: три ноги, три руки и шесть глаз, расположенных на равном расстоянии вокруг всей головы. Они придавали ему выражение бдительности и проницательности. Он стоял в каком-то трансе. Позже я слышал такое его высказывание: „Лежать значит спать; сидеть значит мечтать; стоять значит думать“. Мой отец заразился от него и впал в размышление, но мать окончательно разбудила обоих. Брудвиол свирепо нахмурился и зло спросил, что ей нужно. И тут я тоже впервые узнал цель нашего путешествия. Я был чудом – я, так сказать, не имел пола. Это тревожило моих родителей, и они хотели посоветоваться с мудрейшим из людей.
Лицо старого Брудвиола разгладилось, и он сказал:
– Это, пожалуй, будет не очень трудно, я объясняю это чудо. Каждый мужчина и каждая женщина среди нас – ходячий убийца. Если это мужчина, он боролся и убивал женщину, родившуюся в одном с ним теле – если это женщина, она убила мужчину. Но в этом ребенке борьба еще продолжается.
– И как положить ей конец? – спросила моя мать.
– Пусть ребенок направит свою волю на поле битвы и обретет тот пол, который хочет.
– Ты конечно хочешь быть мужчиной, не так ли? – горячо спросила меня мать.
– Тогда мне придется убить твою дочь, а это было бы преступлением.
Что-то в моем тоне привлекло внимание Брудвиола.
– Сказано не себялюбиво, но великодушно. Следовательно, это должен был произнести мужчина, и вам не нужно больше тревожиться. Еще прежде, чем вы вернетесь домой, этот ребенок станет мальчиком.
Отец ушел куда-то в сторону и исчез из вида, а мать низко склонилась перед Брудвиолом и стояла так минут десять, и все это время он доброжелательно смотрел на нее.
Я слышал, что вскоре после этого в той местности на несколько часов в день стал появляться Альпейн. Брудвиола охватила тоска, и он умер.
Его пророчество сбылось – прежде чем мы вернулись домой, я познал стыд. Но потом, в последующие годы, пытаясь понять свою собственную природу, я часто размышлял над его словами; и я пришел к заключению, что хотя он и был мудрейшим из людей, в этом случае он все же был не совсем прав. Между мной и моей сестрой-близнецом, заключенными в одном теле, никогда не было битвы, а инстинктивное благоговение перед жизнью удерживало нас обоих от борьбы за существование. У нее был более сильный характер, и она пожертвовала собой – хоть и бессознательно – ради меня.
Когда я это осознал, я дал зарок никогда не есть и не уничтожать ничего, в чем есть жизнь, и с тех пор я его держу.
Я был еще не вполне взрослым, когда умер мой отец. Вскоре последовала смерть матери, и ассоциации, связанные с теми местами, стали для меня непереносимы. Поэтому я решил отправиться в страну моей матери, где, по ее рассказам, природа была наиболее священной и безлюдной.
Одним жарким утром я пришел к гребню Создателя. Он зовется так то ли потому, что Создатель однажды прошел им, то ли из-за его колоссальных размеров. Это естественная дамба, длиной двадцать миль, соединяющая горы, окружающие мою родину, с Ифдон-Марестом. Внизу, на глубине от восьми до десяти тысяч футов, лежит долина – с каждой стороны ужасный обрыв. Ширина острой верхушки гребня обычно немногим больше фута. Гребень идет точно с севера на юг. Долина по правую руку была погружена в тень. Та, что слева, искрилась солнечным светом и росой. Несколько миль я в страхе шел по этой опасной тропе. Далеко на востоке долина замыкалась возвышенным плоскогорьем, соединяющим две цепи гор, но поднимавшимся выше самых высоких пиков. Оно зовется Сент-Левелс. Я никогда там не был, но слышал пару любопытных фактов относительно тамошних обитателей. Первый, что у них нет женщин; второй, что хотя они склонны к путешествиям в другие места, они никогда не перенимают обычаев людей, с которыми живут.
Вскоре у меня закружилась голова, и я долго лежал, вытянувшись во весь рост, вцепившись обеими руками в края тропы и широко открытыми глазами глядя на землю перед собой. Когда головокружение прошло, я почувствовал себя другим человеком и стал веселым и самодовольным. Примерно на полдороге я издали увидел, что кто-то приближается ко мне. От этого в мое сердце вновь поселился страх, так как я не понимал, как мы сможем разойтись. Однако я медленно шел дальше, и вскоре мы сблизились настолько, что я смог узнать идущего. Это был Слофорк, которого звали колдуном. Я никогда раньше не встречался с ним, но узнал его по некоторым характерным чертам. Он был ярко-желтого цвета и обладал очень длинным, похожим на хобот, носом, который, по-видимому, был полезным органом, но красоты, в моем понимании, ему не прибавлял. Его окрестили „колдуном“ за его дивное умение выращивать конечности и органы. Рассказывают, что как-то вечером он медленно отпилил себе ногу тупым камнем и два дня лежал в страшных муках, пока росла новая нога. Его не считали мудрецом, но на него находили периодические вспышки проницательности и отваги, с которыми никто не мог сравниться.
Мы сели лицом друг к другу примерно в двух ярдах.
– Кто из нас перешагнет через другого? – спросил Слофорк. Он вел себя спокойно, как спокоен был этот день, но для моей юной натуры в нем был скрыт ужас. Я улыбнулся ему, но унижаться не хотел. Так мы продолжали сидеть, совершенно дружелюбно, в течение многих минут.
– Что превыше удовольствия? – вдруг спросил он.
Я был в том возрасте, когда хочется производить впечатление человека, способного справиться с любой критической ситуацией, и поэтому, скрывая удивление, я вступил в эту беседу, как будто это и было целью нашей встречи.
– Боль, – ответил я, – ибо боль гонит удовольствие.
– Что превыше Боли?
Я подумал.
– Любовь. Ибо мы готовы принять на себя боль тех, кого любим.
– А что превыше Любви? – настаивал он.
– Ничто, Слофорк.
– А что такое Ничто?
– Это ты мне должен сказать.
– И я скажу тебе. Это мир Создателя. И он, будучи здесь малым ребенком, знает удовольствие, боль и любовь – и получает воздаяния. Но есть иной мир – не мир Создателя – и все это там неизвестно, и дарит иной порядок вещей. Этот мир мы называем Ничто – но это не Ничто, а Нечто.
Наступила пауза.
– Я слышал, – сказал я, – что ты славишься выращиванием и умертвлением органов.
– Мне этого недостаточно. Каждый орган говорит мне одно и то же. Я хочу услышать что-нибудь иное.
– Правда ли, что говорят люди, будто мудрость твоя приходит и угасает ритмично?
– Сущая правда, – ответил Слофорк. – Но те, от кого ты это слышал, забывали добавить, что они всегда путали прилив с отливом.
– Мой опыт говорит, – напыщенно произнес я, – что мудрость – это несчастье.
– Может быть, юноша, но ты никогда этого не знал и никогда не узнаешь. Для тебя мир всегда будет обладать благородным величественным лицом. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом… Но будь счастлив по-своему…
И прежде чем я сообразил, что он делает, он спокойно спрыгнул с тропы в пустоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40