— Хочешь есть — бери что дают.
— Вот же наглая сука, — прошипела Чу. — Не будь эта тошниловка последней в поселке, я бы…
— Полегче, полегче.
Молоденький эвакуатор, один из тех смешливых соседей, говорил с густым северным акцентом — правоохранительные органы Приливных Земель комплектовались обычно из уроженцев западных провинций, Блэкуотера и Вайнленда.
— Завтра последний дирижабль. Вот они и подчистили свою кладовку.
Его берет, засунутый под погон, был украшен роскошным петушиным хвостом.
Чу молча подняла глаза. Через несколько секунд словоохотливый солдатик покраснел и отвернулся.
Рядом со столиком, в нише, стоял телевизор; чиновник включил первый попавшийся канал — и нарвался на учебный фильм по обжигу горшков. Рабочие закупоривали вырытые в глине туннели. В каждом из них оставлялись две узкие щели, одна — внизу будущей двери, другая — в конце туннеля, вверху. Дальше все известно — сейчас они подожгут сложенные внутри дрова, над землей поднимутся столбы дыма — привидения умерших, разрубленных на куски деревьев. Столбы расплывутся, сольются в сплошную пелену, заслонят солнце. Сперва эти инструкции показали по одному из правительственных каналов, с тех пор фильм крутили чуть ли не каждый день. Его уже не то что не смотрели, но даже вроде и не замечали.
— Температура, необходимая для оплавлепия стен…
Чиновник ткнул другую кнопку,
— Мой брат погиб в океане! Что я мог поделать? Я же, собственно говоря, ему не сторож.
— Ты что, смотришь это дерьмо? — удивилась Чу.
— Да как-то затягивает.
— А вот этот говнюк, который тощий, он кто такой?
— Вопрос, прямо скажем, интересный. Вроде бы это — Шелли, двоюродный брат Идеи — ну, той маленькой девочки, которая увидела носо… тьфу, едино рога. Но у Идеи два двоюродных брата, однояйцовые близнецы.
Чу презрительно фыркнула:
— Ну да, конечно, это очень неправдоподобно. С другой стороны, подобные вещи случаются даже во Внутреннем круге — хотя и нечасто. У них даже разработана специальная методика генетической маркировки, как раз для таких вот накладок, чтобы можно было пометить близнецов как разные личности.
Но Чу уже не слушала. Она тоскливо смотрела в открытую дверь на серую пелену дождя. Вокруг смеялись и болтали официантки и поварихи, солдаты и штатские клиенты — веселые, даже чуть опьяненные ожиданием близких, решительных перемен.
— Ну хорошо, хорошо. Да, я его убил. Я убил своего брата! Ну что, легче тебе стало?
— Господи, — сказала Чу. — Это самая тоскливая дыра во всей Вселенной.
Дождь сделал доски настила скользкими, как рыбья чешуя; чиновник следовал за Чу, взмахивая отставленным для равновесия чемоданчиком и непрерывно ругаясь. В одном месте им пришлось пробираться чуть не по щиколотку в воде: лестница наверх, обшитая в прошлом досками, обвалилась, превратилась в обычную канаву, а сейчас, во время дождя, — в русло ручья.
— Завтра последний дирижабль, — напомнила Чу. — Я реквизировала два хороших места.
Чиновник нечленораздельно буркнул и помотал головой.
— Брось. Пропустим дирижабль — придется выбираться отсюда телячьим кораблем, вместе с голодранцами. — Она раздраженно подергала свой опознавательный браслет. — А ты знаешь, что там творится? Грязь, вонища, теснота такая, что ни встать ни сесть…
Они еле увернулись от упавшего сверху ящика. Ящик с грохотом обрушился на дорожку, отскочил, перепрыгнул через бровку, покатился, все ускоряясь, по склону и шумно плюхнулся в реку. Мародеров, прочесывавших брошенные кладовые, интересовало очень немногое, большую часть вещей они попросту расшибали и выкидывали. Внизу, под обрывом, вода были густо покрыта хламом; ленивое течение крутило никому уже не нужные вещи, относило их от берега, увлекало к далекому Океану. Старые матрасы и засушенные цветы медленно намокали и тонули, корзины и кресла, разбитые шкафы и скрипки плыли гордо, как игрушечные кораблики. Прежде у мародеров не было Денег, чтобы купить эти вещи, а теперь не было денег, чтобы заплатить за их перевозку; судя по ликующим, опьяненным крикам, несчастные ублюдки ощущали себя мстителями, борцами за справедливость.
Опасливо поглядывая вверх, Чу и чиновник подошли к горшку, над дверью которого висело выцветшее изображение серебристой скелетовидной фигуры. Платное предоставление терминала являлось единственной законной коммерцией этого заведения, единственным его raison d'etre, хотя все прекрасно знали, что в действительности здесь функционирует единственный в Клей-Бэнке пуб личный дом.
— А что насчет флаера? — спросил чиновник. — Как там, в Каменном доме, чешутся или нет?
— Нет. И теперь, пожалуй, никогда не почешутся. Слушай, мы столько здесь проторчали, что у меня задница мохом обросла. Мы сделали все, что могли, и ничего уже больше не сделаем — след давно остыл. Да и вообще на хрена нам флаер? Мотать отсюда надо.
— Я тщательно обдумаю изложенные вами соображения.
Чиновник вошел в бордель. Чу осталась под дождем.
— Давненько я здесь не был, — сказал чиновник.
Квартира Корды поражала размерами — особенно если вспомнить, что находилась она в городе, где простор прямо пропорционален богатству. Пол огромного помещения был разбит террасами и засеян травой, каменные орудия, развешанные по чуть наклонным стенам, освещались лучами софитов, отраженными от вращающихся порфировых колонн. И везде — мучительная чистота, неестественный, почти нездоровый порядок. Даже кадки с карликовыми вишневыми деревцами расставлены зеркально-симметричными парами.
— Так ты и сейчас не здесь, — сухо огрызнулся Корда. — Чего это ты беспокоишь меня дома? Подождать не мог? Конторы не хватает?
— В конторе ты меня избегаешь.
— Ерунду мелешь, — нахмурился Корда.
— Прошу прощения.
На пороге появился человек в белой керамической маске и свободной накидке — очевидный денебец.
— Сейчас будут голосовать, вас ждут.
— Подожди меня здесь, — кивнул Корда чиновнику. — А ты, Вас ли, разве не идешь? — добавил он, глядя на человека в маске.
Белое безглазое лицо взглянуло на Корду сверху вниз.
— Я тоже подожду здесь, так будет лучше для всех. Сейчас обсуждают мое членство в комитете.
Денебец вышел на середину комнаты и застыл. Его голова была скрыта под капюшоном, руки терялись в рукавах накидки. В этом человеке чувствовалось нечто не совсем человеческое — его движения были слишком уж точными, грациозными, неподвижность — слишком полной. Чиновник неожиданно понял, что видит перед собой редчайшее творение — постоянного двойника. Их взгляды встретились.
— Я вас нервирую, — сказал Васли.
— Нет, нет, что вы. Просто…
— Просто вас смущает моя внешность. Нельзя, чтобы излишняя щепетильность принуждала вас ко лжи. Я верю в правду. Я — смиренный слуга правды. Будь моя воля, я не оставил бы в мире ни лжи, ни двусмысленных уверток, не оставил бы ничего спрятанного, укрытого, запертого, все было бы доступно взгляду любого желающего.
Чиновник подошел к стене, окинул взглядом каменные орудия. Наконечник остроги с Миранды, наконечники стрел с Земли, копалки для червей с Говинды…
— Не хотелось бы вас обидеть, но вы рассуждаете как информ-свободник.
— Естественно. Я — информ-свободник и ничуть этого не стесняюсь.
«Информ-свободник? Не скрывающий своих взглядов? Разгуливающий на свободе?» — Чиновник взирал на денебца как на некое мифическое чудище, как на говорящую гору, как Идеи — на своего единорога.
— Правда? — глуповато переспросил он.
— Конечно, правда. Я оставил свой родной мир с единственной целью — передать вашему народу накопленные мной знания. Нужно быть крайним радикалом, чтобы собственными руками поломать свою жизнь. Нужно иметь большую решимость, чтобы обречь себя на существование в обществе людей, которых смущает твоя внешность, твое присутствие, людей, которые считают глубочайшие твои убеждения преступными и — что самое главное — абсолютно не интересуются тем, что ты хочешь им сообщить.
— Да, но сама концепция свободы информации является…
— Излишне радикальной? Опасной? — Васли широко раскинул руки. — Посмотрите, разве я выгляжу опасным?
— Вы хотели бы предоставить всем желающим доступ к любой информации.
— Да, всем и к любой.
— Вне зависимости от возможных последствий?
— Послушайте. Ваше общество ведет себя как маленький мальчик, гулявший по польдеру и обнаруживший дырочку в плотине. Вы затыкаете дырочку пальцем, и вода перестает просачиваться. Но море поднимается и давит сильнее — немножко сильнее. Края дырки выкрашиваются, дырка растет, приходится затыкать ее кулачком. Затем вы засовываете в проем всю руку, по самое плечо. Еще какое-то время, и вы залезли в проем с головой, заткнули его своим телом. Пролом продолжает расширяться, вы раздуваете грудь и живот. Но море никуда не делось, оно все поднимается. И тут вы наконец убеждаетесь, что все ваши усилия были тщетны.
— Ну и что же, по вашему мнению, нужно делать с опасной информацией?
— Контролировать ее! Быть владыками информации, а не ее заложниками!
— Каким образом?
— Не имею ни малейшего представления. Но я один, а если бы вы, все вместе, употребили все знания и силы, растрачиваемые ныне на тщетные попытки… — Васли оборвал фразу на полуслове. Некоторое время он смотрел на чиновника, а затем глубоко вздохнул и продолжил, совсем уже другим голосом:
— Простите меня, пожалуйста. Я не смог себя сдержать, сорвал на вас свою злость. Сегодня утром мне сообщили, что мой оригинал — Васли, каким я был прежде, человек, считавший, что ему есть чем поделиться с вашим народом, — что он умер. Я не успел еще оправиться от удара.
— Примите самые искренние мои соболезнования. — Чиновник не решался посмотреть в белое, ничего не выражающее лицо. — У вас большое горе.
Васли покачал головой:
— Я даже не знаю, плакать мне или смеяться. Он был мной, и в то же самое время именно он лишил меня тела, приговорил меня к одиночеству, к смерти в чужом мире.
Безглазое лицо смотрело вверх, сквозь тысячи уровней летающего города, во внешнюю темноту. Во мрак кромешный.
— Я хочу пройти — хотя бы еще раз — по лугам Сторра, вдохнуть запах чукчука и руу. Увидеть, как среди западных созвездий сверкают фойблы, услышать пение цветов. После этого можно и умереть.
— Вам никто не мешает вернуться.
— Вы путаете сигнал с сообщением. Конечно же, я могу просканировать себя и передать сигнал домой. Но я-то останусь здесь! И если я даже убью себя после передачи сигнала — что это изменит для меня? Я успокою совесть своего двойника — но я умру здесь.
Денебец искоса взглянул на электронное тело чиновника.
— Вряд ли вы меня поймете. Спорить было бессмысленно.
— Простите мое любопытство, — сменил тему чиновник, — но чем именно занимается ваш комитет?
— Вы имеете в виду Гражданский комитет по предотвращению геноцида? Сфера деятельности нашего комитета четко определена его названием. Любая колонизованная система — в том числе и наша, из которой я родом, — неизбежно сталкивается и с проблемой сохранения индигенных рас. Самой Миранде ничто уже не поможет, однако изучение ее опыта приводит к очень интересным заключениям.
— А не слишком ли вы торопитесь с выводами? — осторожно заметил чиновник. — Я лично… э-э… знаком с людьми, которые видели оборотней, даже разговаривали с ними, и все это — буквально на днях. Вполне возможно, что коренные мирандианцы сумеют выжить.
— Нет, не сумеют.
— Но почему? — удивился чиновник.
— Для каждого вида существует минимальная численность замкнутой популяции. Любая меньшая популяция обречена на гибель — ей не хватит гибкости, чтобы приспосабливаться к естественным вариациям внешних условий. И дело тут даже не в количестве особей, а в богатстве генофонда, в его разнообразии. Простейший пример. Вымирают какие-нибудь орлы или там воробьи, и осталось их, скажем, всего десять штук. Вы бросаетесь на спасение, оберегаете птиц от всех неприятностей, доводите их численность до многих тысяч. И все равно огромная эта стая состоит из десятка генетически различных особей — только многократно повторенных. Генофонд ее хрупок и неустойчив. И в какой-нибудь злополучный день все ваши птицы погибнут. Случайная болезнь, которая убьет одну из них, убьет и всех остальных. И не обязательно болезнь — причин может быть сколько угодно.
Если оборотни и сохранились, то в очень малых количествах, иначе все бы о них знали. Корда придерживается иного мнения, но это у него так, заскок. А существование нескольких особей не значит ровно ничего — как раса, как народ они погибли.
Чиновник хотел возразить, но не успел.
— Вас просят, — поклонился Васли появившийся на пороге Корда. — Не сомневаюсь, что решение Комитета доставит вам радость.
Только зная Корду как облупленного, можно было понять смысл этой преувеличенной галантности: минуту назад заведующий оперативным отделом потерпел одно из очень редких в его жизни поражений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Вот же наглая сука, — прошипела Чу. — Не будь эта тошниловка последней в поселке, я бы…
— Полегче, полегче.
Молоденький эвакуатор, один из тех смешливых соседей, говорил с густым северным акцентом — правоохранительные органы Приливных Земель комплектовались обычно из уроженцев западных провинций, Блэкуотера и Вайнленда.
— Завтра последний дирижабль. Вот они и подчистили свою кладовку.
Его берет, засунутый под погон, был украшен роскошным петушиным хвостом.
Чу молча подняла глаза. Через несколько секунд словоохотливый солдатик покраснел и отвернулся.
Рядом со столиком, в нише, стоял телевизор; чиновник включил первый попавшийся канал — и нарвался на учебный фильм по обжигу горшков. Рабочие закупоривали вырытые в глине туннели. В каждом из них оставлялись две узкие щели, одна — внизу будущей двери, другая — в конце туннеля, вверху. Дальше все известно — сейчас они подожгут сложенные внутри дрова, над землей поднимутся столбы дыма — привидения умерших, разрубленных на куски деревьев. Столбы расплывутся, сольются в сплошную пелену, заслонят солнце. Сперва эти инструкции показали по одному из правительственных каналов, с тех пор фильм крутили чуть ли не каждый день. Его уже не то что не смотрели, но даже вроде и не замечали.
— Температура, необходимая для оплавлепия стен…
Чиновник ткнул другую кнопку,
— Мой брат погиб в океане! Что я мог поделать? Я же, собственно говоря, ему не сторож.
— Ты что, смотришь это дерьмо? — удивилась Чу.
— Да как-то затягивает.
— А вот этот говнюк, который тощий, он кто такой?
— Вопрос, прямо скажем, интересный. Вроде бы это — Шелли, двоюродный брат Идеи — ну, той маленькой девочки, которая увидела носо… тьфу, едино рога. Но у Идеи два двоюродных брата, однояйцовые близнецы.
Чу презрительно фыркнула:
— Ну да, конечно, это очень неправдоподобно. С другой стороны, подобные вещи случаются даже во Внутреннем круге — хотя и нечасто. У них даже разработана специальная методика генетической маркировки, как раз для таких вот накладок, чтобы можно было пометить близнецов как разные личности.
Но Чу уже не слушала. Она тоскливо смотрела в открытую дверь на серую пелену дождя. Вокруг смеялись и болтали официантки и поварихи, солдаты и штатские клиенты — веселые, даже чуть опьяненные ожиданием близких, решительных перемен.
— Ну хорошо, хорошо. Да, я его убил. Я убил своего брата! Ну что, легче тебе стало?
— Господи, — сказала Чу. — Это самая тоскливая дыра во всей Вселенной.
Дождь сделал доски настила скользкими, как рыбья чешуя; чиновник следовал за Чу, взмахивая отставленным для равновесия чемоданчиком и непрерывно ругаясь. В одном месте им пришлось пробираться чуть не по щиколотку в воде: лестница наверх, обшитая в прошлом досками, обвалилась, превратилась в обычную канаву, а сейчас, во время дождя, — в русло ручья.
— Завтра последний дирижабль, — напомнила Чу. — Я реквизировала два хороших места.
Чиновник нечленораздельно буркнул и помотал головой.
— Брось. Пропустим дирижабль — придется выбираться отсюда телячьим кораблем, вместе с голодранцами. — Она раздраженно подергала свой опознавательный браслет. — А ты знаешь, что там творится? Грязь, вонища, теснота такая, что ни встать ни сесть…
Они еле увернулись от упавшего сверху ящика. Ящик с грохотом обрушился на дорожку, отскочил, перепрыгнул через бровку, покатился, все ускоряясь, по склону и шумно плюхнулся в реку. Мародеров, прочесывавших брошенные кладовые, интересовало очень немногое, большую часть вещей они попросту расшибали и выкидывали. Внизу, под обрывом, вода были густо покрыта хламом; ленивое течение крутило никому уже не нужные вещи, относило их от берега, увлекало к далекому Океану. Старые матрасы и засушенные цветы медленно намокали и тонули, корзины и кресла, разбитые шкафы и скрипки плыли гордо, как игрушечные кораблики. Прежде у мародеров не было Денег, чтобы купить эти вещи, а теперь не было денег, чтобы заплатить за их перевозку; судя по ликующим, опьяненным крикам, несчастные ублюдки ощущали себя мстителями, борцами за справедливость.
Опасливо поглядывая вверх, Чу и чиновник подошли к горшку, над дверью которого висело выцветшее изображение серебристой скелетовидной фигуры. Платное предоставление терминала являлось единственной законной коммерцией этого заведения, единственным его raison d'etre, хотя все прекрасно знали, что в действительности здесь функционирует единственный в Клей-Бэнке пуб личный дом.
— А что насчет флаера? — спросил чиновник. — Как там, в Каменном доме, чешутся или нет?
— Нет. И теперь, пожалуй, никогда не почешутся. Слушай, мы столько здесь проторчали, что у меня задница мохом обросла. Мы сделали все, что могли, и ничего уже больше не сделаем — след давно остыл. Да и вообще на хрена нам флаер? Мотать отсюда надо.
— Я тщательно обдумаю изложенные вами соображения.
Чиновник вошел в бордель. Чу осталась под дождем.
— Давненько я здесь не был, — сказал чиновник.
Квартира Корды поражала размерами — особенно если вспомнить, что находилась она в городе, где простор прямо пропорционален богатству. Пол огромного помещения был разбит террасами и засеян травой, каменные орудия, развешанные по чуть наклонным стенам, освещались лучами софитов, отраженными от вращающихся порфировых колонн. И везде — мучительная чистота, неестественный, почти нездоровый порядок. Даже кадки с карликовыми вишневыми деревцами расставлены зеркально-симметричными парами.
— Так ты и сейчас не здесь, — сухо огрызнулся Корда. — Чего это ты беспокоишь меня дома? Подождать не мог? Конторы не хватает?
— В конторе ты меня избегаешь.
— Ерунду мелешь, — нахмурился Корда.
— Прошу прощения.
На пороге появился человек в белой керамической маске и свободной накидке — очевидный денебец.
— Сейчас будут голосовать, вас ждут.
— Подожди меня здесь, — кивнул Корда чиновнику. — А ты, Вас ли, разве не идешь? — добавил он, глядя на человека в маске.
Белое безглазое лицо взглянуло на Корду сверху вниз.
— Я тоже подожду здесь, так будет лучше для всех. Сейчас обсуждают мое членство в комитете.
Денебец вышел на середину комнаты и застыл. Его голова была скрыта под капюшоном, руки терялись в рукавах накидки. В этом человеке чувствовалось нечто не совсем человеческое — его движения были слишком уж точными, грациозными, неподвижность — слишком полной. Чиновник неожиданно понял, что видит перед собой редчайшее творение — постоянного двойника. Их взгляды встретились.
— Я вас нервирую, — сказал Васли.
— Нет, нет, что вы. Просто…
— Просто вас смущает моя внешность. Нельзя, чтобы излишняя щепетильность принуждала вас ко лжи. Я верю в правду. Я — смиренный слуга правды. Будь моя воля, я не оставил бы в мире ни лжи, ни двусмысленных уверток, не оставил бы ничего спрятанного, укрытого, запертого, все было бы доступно взгляду любого желающего.
Чиновник подошел к стене, окинул взглядом каменные орудия. Наконечник остроги с Миранды, наконечники стрел с Земли, копалки для червей с Говинды…
— Не хотелось бы вас обидеть, но вы рассуждаете как информ-свободник.
— Естественно. Я — информ-свободник и ничуть этого не стесняюсь.
«Информ-свободник? Не скрывающий своих взглядов? Разгуливающий на свободе?» — Чиновник взирал на денебца как на некое мифическое чудище, как на говорящую гору, как Идеи — на своего единорога.
— Правда? — глуповато переспросил он.
— Конечно, правда. Я оставил свой родной мир с единственной целью — передать вашему народу накопленные мной знания. Нужно быть крайним радикалом, чтобы собственными руками поломать свою жизнь. Нужно иметь большую решимость, чтобы обречь себя на существование в обществе людей, которых смущает твоя внешность, твое присутствие, людей, которые считают глубочайшие твои убеждения преступными и — что самое главное — абсолютно не интересуются тем, что ты хочешь им сообщить.
— Да, но сама концепция свободы информации является…
— Излишне радикальной? Опасной? — Васли широко раскинул руки. — Посмотрите, разве я выгляжу опасным?
— Вы хотели бы предоставить всем желающим доступ к любой информации.
— Да, всем и к любой.
— Вне зависимости от возможных последствий?
— Послушайте. Ваше общество ведет себя как маленький мальчик, гулявший по польдеру и обнаруживший дырочку в плотине. Вы затыкаете дырочку пальцем, и вода перестает просачиваться. Но море поднимается и давит сильнее — немножко сильнее. Края дырки выкрашиваются, дырка растет, приходится затыкать ее кулачком. Затем вы засовываете в проем всю руку, по самое плечо. Еще какое-то время, и вы залезли в проем с головой, заткнули его своим телом. Пролом продолжает расширяться, вы раздуваете грудь и живот. Но море никуда не делось, оно все поднимается. И тут вы наконец убеждаетесь, что все ваши усилия были тщетны.
— Ну и что же, по вашему мнению, нужно делать с опасной информацией?
— Контролировать ее! Быть владыками информации, а не ее заложниками!
— Каким образом?
— Не имею ни малейшего представления. Но я один, а если бы вы, все вместе, употребили все знания и силы, растрачиваемые ныне на тщетные попытки… — Васли оборвал фразу на полуслове. Некоторое время он смотрел на чиновника, а затем глубоко вздохнул и продолжил, совсем уже другим голосом:
— Простите меня, пожалуйста. Я не смог себя сдержать, сорвал на вас свою злость. Сегодня утром мне сообщили, что мой оригинал — Васли, каким я был прежде, человек, считавший, что ему есть чем поделиться с вашим народом, — что он умер. Я не успел еще оправиться от удара.
— Примите самые искренние мои соболезнования. — Чиновник не решался посмотреть в белое, ничего не выражающее лицо. — У вас большое горе.
Васли покачал головой:
— Я даже не знаю, плакать мне или смеяться. Он был мной, и в то же самое время именно он лишил меня тела, приговорил меня к одиночеству, к смерти в чужом мире.
Безглазое лицо смотрело вверх, сквозь тысячи уровней летающего города, во внешнюю темноту. Во мрак кромешный.
— Я хочу пройти — хотя бы еще раз — по лугам Сторра, вдохнуть запах чукчука и руу. Увидеть, как среди западных созвездий сверкают фойблы, услышать пение цветов. После этого можно и умереть.
— Вам никто не мешает вернуться.
— Вы путаете сигнал с сообщением. Конечно же, я могу просканировать себя и передать сигнал домой. Но я-то останусь здесь! И если я даже убью себя после передачи сигнала — что это изменит для меня? Я успокою совесть своего двойника — но я умру здесь.
Денебец искоса взглянул на электронное тело чиновника.
— Вряд ли вы меня поймете. Спорить было бессмысленно.
— Простите мое любопытство, — сменил тему чиновник, — но чем именно занимается ваш комитет?
— Вы имеете в виду Гражданский комитет по предотвращению геноцида? Сфера деятельности нашего комитета четко определена его названием. Любая колонизованная система — в том числе и наша, из которой я родом, — неизбежно сталкивается и с проблемой сохранения индигенных рас. Самой Миранде ничто уже не поможет, однако изучение ее опыта приводит к очень интересным заключениям.
— А не слишком ли вы торопитесь с выводами? — осторожно заметил чиновник. — Я лично… э-э… знаком с людьми, которые видели оборотней, даже разговаривали с ними, и все это — буквально на днях. Вполне возможно, что коренные мирандианцы сумеют выжить.
— Нет, не сумеют.
— Но почему? — удивился чиновник.
— Для каждого вида существует минимальная численность замкнутой популяции. Любая меньшая популяция обречена на гибель — ей не хватит гибкости, чтобы приспосабливаться к естественным вариациям внешних условий. И дело тут даже не в количестве особей, а в богатстве генофонда, в его разнообразии. Простейший пример. Вымирают какие-нибудь орлы или там воробьи, и осталось их, скажем, всего десять штук. Вы бросаетесь на спасение, оберегаете птиц от всех неприятностей, доводите их численность до многих тысяч. И все равно огромная эта стая состоит из десятка генетически различных особей — только многократно повторенных. Генофонд ее хрупок и неустойчив. И в какой-нибудь злополучный день все ваши птицы погибнут. Случайная болезнь, которая убьет одну из них, убьет и всех остальных. И не обязательно болезнь — причин может быть сколько угодно.
Если оборотни и сохранились, то в очень малых количествах, иначе все бы о них знали. Корда придерживается иного мнения, но это у него так, заскок. А существование нескольких особей не значит ровно ничего — как раса, как народ они погибли.
Чиновник хотел возразить, но не успел.
— Вас просят, — поклонился Васли появившийся на пороге Корда. — Не сомневаюсь, что решение Комитета доставит вам радость.
Только зная Корду как облупленного, можно было понять смысл этой преувеличенной галантности: минуту назад заведующий оперативным отделом потерпел одно из очень редких в его жизни поражений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38