Едва ли не единственной темой разговора в комнате была чудодейственность того или иного снадобья. Дожидаясь, пока приготовят очередную чудо-мазь, Эржебет пристально вглядывалась в свое отражение в зеркале. Ей хотелось быть всех краше. Она и вправду была красива какой-то невероятной, ослепляющей красотой, порожденной неисчерпаемыми источниками вечного мрака.
Эржебет часто нездоровилось, и она окружила себя целым легионом служанок, по первому зову приносивших хозяйке особое зелье, облегчающее головную боль, или же дававших ей подышать паром над специальным составом, приготовленным из мандрагоры. Все думали, что приступы дурноты пройдут с появлением младенца. И чтобы приблизить это счастливое событие, Эржебет настойчиво советовали принимать массу других снадобий, в том числе всевозможные коренья, хотя бы отдаленно напоминавшие человеческую фигуру. На ее ложе среди простыней было множество талисманов. Но Урсула каждый раз с нескрываемой печалью глядела на невестку: с уст ее по-прежнему не прозвучало ни одного обнадеживающего слова. После малоприятных встреч со свекровью Эржебет возвращалась к себе в покои, вымещая злобу на служанках. Она втыкала в несчастных иголки. Когда же это ей надоедало, бросалась на ложе и билась в исступлении, затем, велев привести двух-трех девушек-крестьянок поздоровее, она кусала и царапала их неимоверно, яростно вгрызаясь в юную плоть своими острыми зубами. И происходило непонятное: пока жертвы Эржебет бились в страшных судорогах, ее собственная боль на время отступала.
Урсула Надашди умерла с сознанием выполненного долга: она женила сына на такой прекрасной женщине. Единственное, что угнетало умиравшую, — мысль о том, что ей так и не довелось напоследок подержать на руках внука.
Ференц Надашди нечасто наезжал в замок. После смерти матери он несколько раз брал супругу с собой в Вену. Максимилиан II к тому времени уже отрекся от престола в пользу своего сына Рудольфа. И император явно благоволил к Эржебет. Была ли тому причиной бледность ее лица и редкостная белизна рук, что так напоминало ему испанских красавиц? А может, дело еще было и в том, что он видел в ней родственную душу, столь же неравнодушную к магии, как и он сам? Ведь Рудольф также унаследовал от отца эту страсть.
Известный нам портрет Эржебет был написан, когда ей было лет девятнадцать-двадцать. По глазам на этом портрете можно понять, что ее все чаще и чаще преследовали воспоминания о ночах, проведенных в кровавых ваннах в Блутгассе (что в переводе означает «кровавая аллея»). При всей красоте Эржебет, стоило ей появиться, как люди непроизвольно шарахались в сторону и замирали в каком-то раболепном безмолвии, пока она шествовала мимо. Графиня проходила, никого не удостоив взглядом, — странная одинокая фигура, двигавшаяся под мягкий перестук многочисленных ожерелий.
Ее супруг не раз и не два умолял Эржебет оградить его от всех этих историй про бедняжек-служанок. Услышав же о том, что его супруга имеет обыкновение кусать своих прислужниц и втыкать в них иглы или выражать неудовольствие иными не менее изуверскими способами, Ференц лишь недоуменно пожимал плечами. Более того, он даже потребовал, чтобы никто не смел и пальцем тронуть Эржебет во время его отлучек. Он не нарушал давних традиций и обменивался с ней нежными посланиями. Похоже, Ференц Надашди так до конца и не осознал, сколь жестоким человеком была Эржебет, в его представлении она была гордой и властной женщиной, позволявшей себе некоторые сумасбродства по отношению к домашней прислуге. Но не было ли это непременнейшим условием, без которого нет и не может быть беспрекословного повиновения? В его присутствии Эржебет вела себя осмотрительней, а с ним самим была нежна и приветлива. И разве не была эта красавица предметом его особой гордости, когда он отправлялся ко двору? Чего же больше желать? Ференц был вполне доволен. Вот только детей явно недоставало. Но поскольку супруга в каждом письме сообщала, что лечится чудодейственными травами, которые помогут ей обрести счастье материнства, он не терял надежды на благополучный исход дела. К тому же Эржебет научила Ференца пользоваться некоторыми снадобьями, которые должны были уберечь его от ран на поле брани. В ожидании новых походов он танцевал с супругой на императорских приемах в Вене — это были те же танцы, что танцевали придворные Елизаветы в Англии или французская знать в Париже.
Снадобья все же помогли. Нам известно, когда именно появились на свет дети Эржебет. Старшая из них, Анна, родилась приблизительно в 1585 году, а самый младший, Пал, вскоре после 1596 года. Дочерям дали традиционные христианские имена: Анна — в честь матери Эржебет, Урсула — в честь матери Ференца Оршоли и, наконец, Катерина — в честь золовки Эржебет (которая вполне возможно была и крестной). Что же до сына, то никого из мужчин ни в той, ни в другой семьях не звали Палом.
Приглядывала за детьми старая кормилица Йо Илона. Все они больше напоминали волчат, чем обыкновенных ребятишек.
Подобно тому как вдруг занимается огонь, Эржебет ни с того ни с сего охватывала жажда крови. И где бы в тот момент ни находилась, она поднималась, бледнее обычного, собирала служанок и направлялась в прачечную — ее излюбленное прибежище.
Никто не мог сказать, когда именно начались подобные «хождения». Но то, что впервые это случилось еще при жизни супруга Эржебет, известно точно. В присутствии графини ни одна девушка не могла чувствовать себя в безопасности, будь то простая служанка или же фрейлина. И те и другие опасались невзначай прогневать госпожу.
Девушки из Нитры, как на подбор блондинки с голубыми миндалевидными глазами, были крепкими, но стройными. В любое время можно было видеть, как они, в своих цветастых юбках и белоснежных блузах, не зная устали, снуют возле замка, выполняя тысячу и одну прихоть своей хозяйки. Лишь в лес за снадобьями их не посылали. В назначенный час туда отправлялись похожие на ведьм беззубые старухи. Кроме того, они выполняли роль соглядатаев, которые рыскали по всему замку, прячась за занавесями и в укромных местах, все высматривали и выслушивали, чтоб затем в точности пересказать госпоже.
Будь на то ее воля, она могла бы предаваться губительным страстям и при свете дня. Но мрак и ужас, ощущение полнейшего одиночества, царившие в подземных переходах Чейте, были куда ближе темным уголкам ее собственной души, чем сияние дня. Извращенная чувственность толкала ее туда, где камни, где стены. Под воздействием Луны Эржебет становилась оборотнем, не было ей спасения от древнего демона, проникавшего в глубины ее души, пока ее буквально всю не увешивали талисманами или же когда она бормотала заклинания в часы Сатурна и Марса.
Всем, кто приглашал ее на празднества, Эржебет писала в ответ своим четким почерком: «Коль буду в добром здравии» или «Если только смогу приехать». И оставалась в Чейте пленницей магического круга, грезившей об обычной жизни, но так и не жившей ею. Она была чужаком в этом мире, и не было ничего, что могло бы объединить ее с остальными людьми.
Невзирая на дурную славу Эржебет Батори, все новые и новые девушки-крестьянки поднимались по тропе в сторону замка, распевая песни. Они были молоды, большей частью хороши собой, светловолосы, загорелы, но суеверны и вдобавок невежественны настолько, что не могли даже написать свое собственное имя. Та жизнь, какую они вели у себя дома, особенно по соседству с Чейте, где, как говорили, «люди — глупее не сыщешь», была куда менее завидной, чем жизнь скотины в хозяйстве у их родных отцов. Так что Яношу Уж-вари, слуге Эржебет, не составляло особого труда подыскивать в окрестных деревушках молоденьких девушек, которые пошли бы в услужение к владелице замка.
Достаточно было посулить их матерям новую юбку или что-нибудь в этом роде.
Уроженец этих мест Янош Ужвари был безобразен невероятно. Этакий придурковатый гном-горбун. Вместилище всех пороков. И при этом чертовски смышленый и всегда готовый услужить своей госпоже. Чаще его звали Фицко. Младенцем его оставили прямо на дороге. Кто-то подобрал и принес малютку в замок — на этот счет существовал специальный закон: все, что ни будет найдено на землях, принадлежащих владельцу Чейте, должно быть обязательно принесено ему. Граф Надашди отдал найденыша пастуху Ужвари. В пять лет тощий, весь какой-то перекособоченный уродец вертелся у всех под ногами. Все воспринимали мальчишку как шута, при большом скоплении людей Янош устраивал целые представления с ходьбой на руках, двойными сальто и прочими небезопасными номерами. Своими выходками ему удавалось рассмешить даже самых надменных и мрачных дам. Но к тому времени, когда безобразному Яношу исполнилось восемнадцать, уже мало кто осмеливался смеяться над ним: он отличался невероятной злобностью, как многие из карликов, и опять же, как и большинство его собратьев по несчастью, невероятной силой рук. Тем, кто когда-то посмел передразнивать его, он теперь жестоко мстил, находя в этом огромное наслаждение. Мало-помалу он стал одним из главных исполнителей самых жестоких приказаний госпожи. Прихрамывая, он возвращался из своих «рекрутских» набегов в сопровождении двух-трех девушек в коричневых или красных юбках, в ожерельях из разноцветного перламутра. К замку они поднимались с беззаботным видом: так, словно отправились собирать мушмулу на косогоре. И если в этот момент заводила свою песню какая-нибудь пичужка, девушки не знали, что для них то была последняя подобная песня. Они входили в замок, с тем чтобы никогда уже оттуда не вернуться. Довольно скоро их обескровленные безжизненные тела оказывались под плитами в водосточной канаве, неподалеку от розового сада, — цветы для него с немалыми трудностями доставляли аж из Буды.
Главной прислужницей, никогда не оставлявшей Эр-жебет и беспрекословно исполнявшей любой хозяйкин каприз, доставлявшей к ее ложу целебные снадобья и намеченных в жертвы девушек, была Йо Илона, огромного роста сильная женщина. Родом она была из Шар-вара. Ее взяли в замок в кормилицы, когда же надобность в кормилице отпала, ее оставили в служанках у графини. В своем вечно надвинутом на глаза шерстяном колпаке, она представляла жуткое зрелище, что вполне соответствовало ее характеру. Нередко ей помогала другая женщина, по имени Дорко, — столь же жестокое и злобное создание. Она выглядела даже страшнее, чем Йо Илона.
Дорко, настоящее ее имя — Доротта, была призвана надзирать за служанками Анны Надашди — вплоть до помолвки тогда еще юной госпожи с Миклошем Зри-ньи, выходцем из семьи почти столь же знатной и древней, как Батори, — первое упоминание о ней восходит к 1066 году. Когда Анна отправилась жить в семью Зриньи, Доротта Шентез, вопреки обычаю, не последовала за своей госпожой. Эржебет оставила ее при себе. Причина этого странного решения, может, станет понятней из письма графини к супругу:
«Дорко научила меня кое-чему новому. Некоторыми премудростями я хочу поделиться с тобой. Забей до смерти маленькую черную пташку белой тростью. Капни каплю ее крови на своего врага или, если сам враг сейчас вне досягаемости, на кусок его одежды. Отныне он не сможет причинить тебе никакого вреда».
Дорко бормотала заклинания, которые со временем выучила и Эржебет. От нее же госпожа получила и амулеты, которые изготавливались по нескольку месяцев в мрачном Чейте, откуда хозяйка теперь редко выезжала. Те же окрестности простирались вокруг замка, и те же покои были внутри, но, казалось, сам воздух становился все таинственней и мрачней день ото дня. А Эржебет действовала все смелей.
Супруг ее Ференц между тем старел в тяготах походной жизни. Осыпанный почестями, он тем не менее все больше и больше склонялся к религии и, позабыв о ратных делах, долгие часы проводил в молитвах. Эржебет регулярно писала ему о домашних новостях. Выглядели эти послания примерно так: «Возлюбленный супруг мой! Хочу написать тебе о наших детях. Слава Богу! Они живы и здоровы. Вот только у Урсики что-то с глазами да у Като приболели зубы. Я вполне здорова, разве что с глазами не все в порядке и головная боль мучает. Да хранит тебя Господь! Писано в Шарваре в месяц святого Иакова (8 июля) в 1596 году». В то время их дочери Анне уже исполнилось десять лет, а Пала еще не было на свете.
На сложенном письме была надпись: «Дражайшему моему супругу, Его Превосходительству Надашди Ференцу. Вручить лично».
Стоявший на равнине замок Шарвар летом превращался в настоящее пекло. У Катерины, которую поочередно пытались убаюкать няньки, прорезались первые зубки. А сама Эржебет в разгар знойного венгерского лета изнемогала от головной боли, которая была так хорошо знакома и ее дяде, королю Польши Штефану Батори.
Здоровье Ференца Надашди было уже не столь отменным, как в былые годы. Он больше не наносил визиты в Вену, и Эржебет больше не доводилось блистать на балах при дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65