И тем не менее я повторю свою просьбу: обещайте, что оставите Ваш замысел.
– Я не понимаю Вас! Алексей Данилович, я Вас совсем не понимаю!
– Мы имеем сейчас возможность отрубить гидре головы, Борис. Но мы не имеем на это морального права
– Отчего?
– Оттого, что за каждую голову гидры мы заплатим не своими головами, точнее – не только своими головами, а десятками тысяч жизней других людей – детей, стариков, женщин… Сотни семей белых офицеров находятся сейчас в Москве и Петрограде. Имеем ли мы право платить за жизнь Зиновьева, Ленина или Сталина детскими жизнями, отвечайте, Борис! Я, кажется, познакомил Вас в курсе античной истории с понятием «заложники»… Для такого количества заложников не может хватить тюрем, да тюрьмы и не нужны. Отвечайте, Борис, имеем ли мы это право?
– Нет. Но наверное ли это так?
– Обещайте мне, что Вы оставите свой план до тех пор, покуда не убедитесь, что я не прав, – то есть если за смертью Урицкого не последует массовых убийств.
– Обещаю, Алексей Данилович.
А потом началось воплощение фантастического невозможного кошмара…
…Шептались о последовавших за покушением на Ленина жутковатых шествиях по Москве людей, одетых в черную кожу с головы до ног. Люди несли черные шесты с черными полотнищами, на которых кроваво красными буквами горело слово «террор»… Это было заглавием из чудовищных страниц истории Октябрьского переворота…
«ТЕРРОР».
«КРАСНЫЙ МАССОВЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕРРОР».
ЛЕНИН ПИСАЛ В ТЕ ДНИ ЗИНОВЬЕВУ:
«ТОЛЬКО СЕГОДНЯ МЫ УСЛЫШАЛИ В ЦК, ЧТО В ПИТЕРЕ РАБОЧИЕ ХОТЕЛИ ОТВЕТИТЬ НА УБИЙСТВО ВОЛОДАРСКОГО МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ И ЧТО ВЫ (НЕ ВЫ ЛИЧНО, А ПИТЕРСКИЕ ЦЕКИСТЫ ИЛИ ПЕКИСТЫ) УДЕРЖАЛИ.
ПРОТЕСТУЮ РЕШИТЕЛЬНО!
МЫ КОМПРОМЕТИРУЕМ СЕБЯ: ГЮЗИМ ДАЖЕ В РЕЗОЛЮЦИЯХ СОВДЕПА МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ, А КОГДА ДОХОДИТ АО ДЕЛА, ТОРМОЗИМ РЕВОЛЮЦИОННУЮ ИНИЦИАТИВУ МАСС ВПОЛНЕ ПРАВИЛЬНУЮ. ЭТО НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО!
ТЕРРОРИСТЫ БУДУТ СЧИТАТЬ НАС ТРЯПКАМИ, ВРЕМЯ АРХИ ВОЕННОЕ. НАДО ПООЩРЯТЬ ЭНЕРГИЮ И МАССОВИДНОСТЬ ТЕРРОРА, ОСОБЕННО В ПИТЕРЕ, ПРИМЕР КОЕГО РЕШАЕТ» .
Самым страшным было то, что предугадать, чей черед придет следующим, было невозможно.
И в эту полную скрытого ужаса голодную зиму, с чувством вызванного собственным бессилием тяжелого отчаяния в душе, незаметно для себя взрослел Борис Ивлинский.
Незаметно… Трудно заметить, что ты взрослеешь, когда все вокруг унизительно говорит тебе о твоем детском бессилии… Когда твое место – изрезанная ножиком крышка парты, твое дело – потрепанные страницы учебников: зубри спряжения и держи язык за зубами – а на что ты еще имеешь право, если знаешь, что ты – не защита для мамы, бабушки и сестры Кати, а поэтому делай вид, будто этого не понимаешь. Вокруг тебя смерть, а твое унизительное детское место – за партой, и не потому, что ты боишься или не способен на иное, а потому, что ты не знаешь как… Борис Ивлинский взрослел, проходя зимой 1918 – 19 года через недетское отчаяние бессилия.
Бессилие… А в этом очень усталом молодом человеке, в котором угадывался почти сверстник, было не бессилие, а сопричастность силе, и Борис понял природу этой силы… Значит, Алексей Данилович… Взгляд ученика встретился с рассеянно скользящим по классу взглядом директора.
С Алферовым редко случалось так, чтобы, объясняя новый материал, он думал при этом не о том, что говорил, контролируя тем самым, достаточно ли доступно и убедительно идет ход мыслей, а о чем-то другом. Но в этот раз именно так и выходило: рассказывая о смене Капетингов Валуа, он думал не о том, как воспримут его рассказ сидящие перед ним дети, он просто думал об этих детях тринадцати-четырнадцати лет… Вот они – тридцать два человека, седьмая группа «А». Тридцать два человека, которым надо во что бы то ни стало дать хотя бы какие-то знания… Но как это сделать? Какой учебный план может быть пригоден, когда половина класса до двенадцати лет училась в гимназиях, а половина только в эту зиму с грехом пополам разобралась в элементарных правилах грамматики и решительно не имеет понятия о евклидовой геометрии? А полученные инструкции гласят, что все дети должны заниматься по одной программе, и если разбить группу на подгруппы по степени подготовленности, это привлечет к школе крайне нежелательное внимание… Допустить этого нельзя – школа является надежной явкой. Теперь, может быть, ждать осталось недолго – очень может быть, что недолго. Но в течение всего истекающего учебного года сознание педагогического долга заставляло Алексея Даниловича постоянно искать выхода из создавшегося положения. Приходилось вместе с другими учителями лавировать, строить уроки так, чтобы бывшие гимназисты и гимназистки все же получали что-то, но при этом постоянно разжевывая это «что-то» для детей, подготовка которых не позволяла им схватывать на лету… Последнее было крайне трудным, причем не из-за отсутствия способностей, а из-за какого-то странного психического «вывиха» в сознании этих детей. Алферов задался целью развить их интеллект, дать более усложненный взгляд на вещи, который, пожалуй, только и мог явиться противоядием от привитой им системы мировоззрения. Однако противоядие не воспринималось именно в силу этого «вывиха». Почему эти достаточно способные дети словно подсознательно не хотят впускать в себя ничего, что могло бы изменить их заданность?
Вот они – эти несчастные «вывихнугые» дети… Вот. Валентина Волчкова – рыжеватые смешные косички, голубые глаза, вздернутый маленький нос, сползающий на ботинок штопанный разными нитками чулок на крепкой ноге… Младенческая открытость лица.. И не так давно Алексей Данилович слышал Валькин рассказ об объяснении с родителями. «Я им так и сказала, что, как только кончу семь, ухожу от них в общежитие комсомольских работников, потому что они заражены мелкобуржуазной психологией, а попробуют только на меня руку поднять – будут иметь дело с общественностью!» Вот и ребенок. Вот с каким безмятежным лицом пишет что-то измазанными в чернилах пальцами… передвигает записку Саше Гершу, тот кивает, приписывает что-то и перебрасывает бумажку уже Васе Зайцеву, тот – Вите Кружкову… Сделать замечание? Да нет, не стоит разжигать в них этот петушиный задор – последнее время вся эта комсомольская команда, кажется, стала внимательнее на уроках, вот и сейчас Алексей Данилович ловит на себе внимательный, словно даже с какой-то работой мысли взгляд Васи Зайцева.
А вот – другая группировка: какое, извольте объяснить, может быть учение, когда вместо нормального класса – раздираемый недетской враждой микрокосм? Боря Ивлинский, обожающий историю, на этот раз слушает рассеянно. Как он, однако же, повзрослел за последние полгода: в сентябре, когда мальчик рвался в Бруты, разговаривая с ним, надо было придерживаться тона взрослого со взрослым, зная, что на самом деле перед тобой ребенок, которого нельзя оскорбить… Сейчас, пожалуй, подобный разговор шел бы уже без этой задней мысли. Удивительно, до чего он повзрослел. А впрочем – удивительно ли? От сотен детей, прошедших через его директорские руки, эти отличаются тем, что они – дети, у которых детство отняла революция. Рядом с Борисом – темноволосая бледненькая Тата; простудившись зимой в очереди за хлебом, девочка слегла в пневмонии и чудом осталась жива – чудом ли или усилиями Николая Владимировича, врача, состоящего в НЦ, по профилю – психиатра, но универсально образованного медицински человека.
Но здоровье так и не оправилось после пневмонии, и Николай Владимирович высказывал известные опасения… конечно, Ялта и козье молоко поправили бы дело… Ничего, даст Бог. Вот – лучший друг и полная противоположность неуравновешенному, эмоциональному Борису Ивлинскому – Андрей Шмидт, каждое слово которого, как и каждый поступок, словно выверено всегда на каких-то невидимых, аптекарски точных весах… Но при этом в нем, как ни странно, ничуть не больше приземленности, чем в Борисе. В этой его невозмутимости и чуть утрированной педантичности, и вообще в нем, есть что-то от прозрачной ясности математических абстракций… Сейчас Андрей что-то сосредоточенно отмечает в тетради идеально отточенным фаберовским карандашом.
Микрокосм, который делится даже не на учившихся и не учившихся в гимназии. Все значительно сложнее: «гимназические» враждуют между собой более скрыто, но не менее остро, чем с «негимназическими», потому что делятся на детей переживших и не переживших террор открыто оппозиционных режиму людей и на детей спецов и военспецов…
«– Вот и неправда, ты сам не знаешь, что говоришь! Папа общается с красными только на службе, а так у них свой круг военспецов и все отношения как до революции!
– А ведь это – подло!
– Нет, не подло! А те, кто бросает из-за белых семьи, – просто сумасшедшие фанатики! Папа говорит, что хамы все равно победят…»
Микрокосм…
– Глаголев, покажите на карте границы империи Карла Великого и границы Франции времен династии Капетингов.
45
– Алексей Данилович…
– Да, Ивлинский?
– Алексей Данилович… там, в коридоре, Вас ждет молодой человек…
– Хорошо, Борис.
«Что бы мог значить этот непредусмотренный визит? Хотя нет, это не из НЦ, – подумал. Алферов, увидев поспешно спрыгнувшего с подоконника молодого человека – Нет, все-таки из НЦ».
– Алексей Данилович?
– К Вашим услугам. Чем могу?
– С приветом из Ревеля. Прапорщик Сергей Ржевский!
– Пройдемте ко мне, г-н прапорщик!
– Нет, я спешу. В двух словах, Алексей Данилович: я к Вам с недоброй вестью. Вчера, шестнадцатого, Красная Горка и Обручев пали. Серая Лошадь – тоже. Попытка захватить Кронштадт и ввести суда не удалась. Северо-западная армия отходит к Ямбургу. Неклюдов убит.
И еще сейчас, в эту минуту, где-то в глубине темного дока на рассыпавшейся куче ржавого щебня валяется мертвым граф Платон Зубов, блистательный и возлюбленный самой жизнью екатерининский вельможа, лошадник и собачник, не ведающий сомнений в своей безоглядной отданности действенному бытию… Граф Платон Зубов, погибший едва ли не последним из всех офицеров Красной Горки, сопротивлявшийся до последнего вздоха, уже тогда, когда сопротивление не имело ни малейшего смысла – зубами, когда, в надежде взять живьем, уже висли на руках и ногах, – затравленный собаками медведь, заставивший разделить с собой смертное ложе половину своры…
Их – унесли… и зарыли с трубами и красными тряпками, те, другие, из той же стаи… Сейчас, в эту минуту, он лежит один на рассыпанном в бешеной схватке ржавом угле дока…
Только одно, Платон: закрыть тебе глаза, в которых никогда больше не скользнет необидная насмешка, сложить руки, когда-то с веселым гневом встряхнувшие меня за плечи – спасая мне жизнь… Только бы не понимать сейчас того, что твое породистое тело рвут нечистые собачьи зубы… Тело Женьки приняла чистая степь… А ты… только бы не понимать так ясно, что я так и не вернул тебе этот должок…
– Вы, вероятно, принесли инструкции для меня? – спросил не изменившийся в лице Алферов.
– Да. Нынешней ночью подготовьте у себя в школе место для хранения большого количества боеприпасов, которые, увы, не понадобятся до нового наступления Его Высокопревосходительства. Ваша явка надежнее всего. Некрасов пришлет ночью двоих кронштадтских матросов, абсолютно надежные люди.
– Хорошо.
Слова как-то мертво повисли в воздухе.
– Да, кстати, г-н прапорщик… Передайте г-ну Некрасову – насчет дочери покойного Владимира Дмитриевича: я, разумеется, мог бы записать девочку под каким угодно именем в третью так называемую группу, но не считаю это сколько-нибудь целесообразным. При таком положении дел я вообще стоял бы за роспуск школы, если бы не ассигнования на добавочное питание школьников – только благодаря этому большая часть детей и пережила зиму. Вот такие дела-с, молодой человек.
46
– А ты почему дома?
– Если это можно назвать домом…
Олег Абардышев валялся на заправленной койке, листая истертый до дыр номер «Сатирикона», еще два номера которого валялись тут же, на одеяле, вместе со сделанной из гильзы солдатской зажигалкой, кисетом и бумагой. На полу рядом с койкой стояли чайник и кружка. Было заметно, что Олька обосновался надолго. При виде Дины он, разумеется, не встал.
– Отпуск? О, тут Саша Черный еще… Люблю все-таки. «На скамейке в Александровском саду Котелок склонился к шляпке с какаду. „Значит, завтра, меблированные „Русь“? Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь“. А тут что… Г-м, я этого и не читал… Отпуск на двое суток. Динка, я миллионер… Двое суток… Мне, правда, поплохело вчера малость на боевом, что называется, посту… Кувырнулся со стула в кабинете начальства. Перенапряг вышел… Здорово, да?
– Здорово. Олег, нам надо с тобой поговорить.
– А мы чем занимаемся? По-моему, так как раз говорим, а не что-нибудь другое, г-м? Кстати, как ты насчет другого?
– Олег, я серьезно.
– Я тоже серьезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Я не понимаю Вас! Алексей Данилович, я Вас совсем не понимаю!
– Мы имеем сейчас возможность отрубить гидре головы, Борис. Но мы не имеем на это морального права
– Отчего?
– Оттого, что за каждую голову гидры мы заплатим не своими головами, точнее – не только своими головами, а десятками тысяч жизней других людей – детей, стариков, женщин… Сотни семей белых офицеров находятся сейчас в Москве и Петрограде. Имеем ли мы право платить за жизнь Зиновьева, Ленина или Сталина детскими жизнями, отвечайте, Борис! Я, кажется, познакомил Вас в курсе античной истории с понятием «заложники»… Для такого количества заложников не может хватить тюрем, да тюрьмы и не нужны. Отвечайте, Борис, имеем ли мы это право?
– Нет. Но наверное ли это так?
– Обещайте мне, что Вы оставите свой план до тех пор, покуда не убедитесь, что я не прав, – то есть если за смертью Урицкого не последует массовых убийств.
– Обещаю, Алексей Данилович.
А потом началось воплощение фантастического невозможного кошмара…
…Шептались о последовавших за покушением на Ленина жутковатых шествиях по Москве людей, одетых в черную кожу с головы до ног. Люди несли черные шесты с черными полотнищами, на которых кроваво красными буквами горело слово «террор»… Это было заглавием из чудовищных страниц истории Октябрьского переворота…
«ТЕРРОР».
«КРАСНЫЙ МАССОВЫЙ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТЕРРОР».
ЛЕНИН ПИСАЛ В ТЕ ДНИ ЗИНОВЬЕВУ:
«ТОЛЬКО СЕГОДНЯ МЫ УСЛЫШАЛИ В ЦК, ЧТО В ПИТЕРЕ РАБОЧИЕ ХОТЕЛИ ОТВЕТИТЬ НА УБИЙСТВО ВОЛОДАРСКОГО МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ И ЧТО ВЫ (НЕ ВЫ ЛИЧНО, А ПИТЕРСКИЕ ЦЕКИСТЫ ИЛИ ПЕКИСТЫ) УДЕРЖАЛИ.
ПРОТЕСТУЮ РЕШИТЕЛЬНО!
МЫ КОМПРОМЕТИРУЕМ СЕБЯ: ГЮЗИМ ДАЖЕ В РЕЗОЛЮЦИЯХ СОВДЕПА МАССОВЫМ ТЕРРОРОМ, А КОГДА ДОХОДИТ АО ДЕЛА, ТОРМОЗИМ РЕВОЛЮЦИОННУЮ ИНИЦИАТИВУ МАСС ВПОЛНЕ ПРАВИЛЬНУЮ. ЭТО НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО!
ТЕРРОРИСТЫ БУДУТ СЧИТАТЬ НАС ТРЯПКАМИ, ВРЕМЯ АРХИ ВОЕННОЕ. НАДО ПООЩРЯТЬ ЭНЕРГИЮ И МАССОВИДНОСТЬ ТЕРРОРА, ОСОБЕННО В ПИТЕРЕ, ПРИМЕР КОЕГО РЕШАЕТ» .
Самым страшным было то, что предугадать, чей черед придет следующим, было невозможно.
И в эту полную скрытого ужаса голодную зиму, с чувством вызванного собственным бессилием тяжелого отчаяния в душе, незаметно для себя взрослел Борис Ивлинский.
Незаметно… Трудно заметить, что ты взрослеешь, когда все вокруг унизительно говорит тебе о твоем детском бессилии… Когда твое место – изрезанная ножиком крышка парты, твое дело – потрепанные страницы учебников: зубри спряжения и держи язык за зубами – а на что ты еще имеешь право, если знаешь, что ты – не защита для мамы, бабушки и сестры Кати, а поэтому делай вид, будто этого не понимаешь. Вокруг тебя смерть, а твое унизительное детское место – за партой, и не потому, что ты боишься или не способен на иное, а потому, что ты не знаешь как… Борис Ивлинский взрослел, проходя зимой 1918 – 19 года через недетское отчаяние бессилия.
Бессилие… А в этом очень усталом молодом человеке, в котором угадывался почти сверстник, было не бессилие, а сопричастность силе, и Борис понял природу этой силы… Значит, Алексей Данилович… Взгляд ученика встретился с рассеянно скользящим по классу взглядом директора.
С Алферовым редко случалось так, чтобы, объясняя новый материал, он думал при этом не о том, что говорил, контролируя тем самым, достаточно ли доступно и убедительно идет ход мыслей, а о чем-то другом. Но в этот раз именно так и выходило: рассказывая о смене Капетингов Валуа, он думал не о том, как воспримут его рассказ сидящие перед ним дети, он просто думал об этих детях тринадцати-четырнадцати лет… Вот они – тридцать два человека, седьмая группа «А». Тридцать два человека, которым надо во что бы то ни стало дать хотя бы какие-то знания… Но как это сделать? Какой учебный план может быть пригоден, когда половина класса до двенадцати лет училась в гимназиях, а половина только в эту зиму с грехом пополам разобралась в элементарных правилах грамматики и решительно не имеет понятия о евклидовой геометрии? А полученные инструкции гласят, что все дети должны заниматься по одной программе, и если разбить группу на подгруппы по степени подготовленности, это привлечет к школе крайне нежелательное внимание… Допустить этого нельзя – школа является надежной явкой. Теперь, может быть, ждать осталось недолго – очень может быть, что недолго. Но в течение всего истекающего учебного года сознание педагогического долга заставляло Алексея Даниловича постоянно искать выхода из создавшегося положения. Приходилось вместе с другими учителями лавировать, строить уроки так, чтобы бывшие гимназисты и гимназистки все же получали что-то, но при этом постоянно разжевывая это «что-то» для детей, подготовка которых не позволяла им схватывать на лету… Последнее было крайне трудным, причем не из-за отсутствия способностей, а из-за какого-то странного психического «вывиха» в сознании этих детей. Алферов задался целью развить их интеллект, дать более усложненный взгляд на вещи, который, пожалуй, только и мог явиться противоядием от привитой им системы мировоззрения. Однако противоядие не воспринималось именно в силу этого «вывиха». Почему эти достаточно способные дети словно подсознательно не хотят впускать в себя ничего, что могло бы изменить их заданность?
Вот они – эти несчастные «вывихнугые» дети… Вот. Валентина Волчкова – рыжеватые смешные косички, голубые глаза, вздернутый маленький нос, сползающий на ботинок штопанный разными нитками чулок на крепкой ноге… Младенческая открытость лица.. И не так давно Алексей Данилович слышал Валькин рассказ об объяснении с родителями. «Я им так и сказала, что, как только кончу семь, ухожу от них в общежитие комсомольских работников, потому что они заражены мелкобуржуазной психологией, а попробуют только на меня руку поднять – будут иметь дело с общественностью!» Вот и ребенок. Вот с каким безмятежным лицом пишет что-то измазанными в чернилах пальцами… передвигает записку Саше Гершу, тот кивает, приписывает что-то и перебрасывает бумажку уже Васе Зайцеву, тот – Вите Кружкову… Сделать замечание? Да нет, не стоит разжигать в них этот петушиный задор – последнее время вся эта комсомольская команда, кажется, стала внимательнее на уроках, вот и сейчас Алексей Данилович ловит на себе внимательный, словно даже с какой-то работой мысли взгляд Васи Зайцева.
А вот – другая группировка: какое, извольте объяснить, может быть учение, когда вместо нормального класса – раздираемый недетской враждой микрокосм? Боря Ивлинский, обожающий историю, на этот раз слушает рассеянно. Как он, однако же, повзрослел за последние полгода: в сентябре, когда мальчик рвался в Бруты, разговаривая с ним, надо было придерживаться тона взрослого со взрослым, зная, что на самом деле перед тобой ребенок, которого нельзя оскорбить… Сейчас, пожалуй, подобный разговор шел бы уже без этой задней мысли. Удивительно, до чего он повзрослел. А впрочем – удивительно ли? От сотен детей, прошедших через его директорские руки, эти отличаются тем, что они – дети, у которых детство отняла революция. Рядом с Борисом – темноволосая бледненькая Тата; простудившись зимой в очереди за хлебом, девочка слегла в пневмонии и чудом осталась жива – чудом ли или усилиями Николая Владимировича, врача, состоящего в НЦ, по профилю – психиатра, но универсально образованного медицински человека.
Но здоровье так и не оправилось после пневмонии, и Николай Владимирович высказывал известные опасения… конечно, Ялта и козье молоко поправили бы дело… Ничего, даст Бог. Вот – лучший друг и полная противоположность неуравновешенному, эмоциональному Борису Ивлинскому – Андрей Шмидт, каждое слово которого, как и каждый поступок, словно выверено всегда на каких-то невидимых, аптекарски точных весах… Но при этом в нем, как ни странно, ничуть не больше приземленности, чем в Борисе. В этой его невозмутимости и чуть утрированной педантичности, и вообще в нем, есть что-то от прозрачной ясности математических абстракций… Сейчас Андрей что-то сосредоточенно отмечает в тетради идеально отточенным фаберовским карандашом.
Микрокосм, который делится даже не на учившихся и не учившихся в гимназии. Все значительно сложнее: «гимназические» враждуют между собой более скрыто, но не менее остро, чем с «негимназическими», потому что делятся на детей переживших и не переживших террор открыто оппозиционных режиму людей и на детей спецов и военспецов…
«– Вот и неправда, ты сам не знаешь, что говоришь! Папа общается с красными только на службе, а так у них свой круг военспецов и все отношения как до революции!
– А ведь это – подло!
– Нет, не подло! А те, кто бросает из-за белых семьи, – просто сумасшедшие фанатики! Папа говорит, что хамы все равно победят…»
Микрокосм…
– Глаголев, покажите на карте границы империи Карла Великого и границы Франции времен династии Капетингов.
45
– Алексей Данилович…
– Да, Ивлинский?
– Алексей Данилович… там, в коридоре, Вас ждет молодой человек…
– Хорошо, Борис.
«Что бы мог значить этот непредусмотренный визит? Хотя нет, это не из НЦ, – подумал. Алферов, увидев поспешно спрыгнувшего с подоконника молодого человека – Нет, все-таки из НЦ».
– Алексей Данилович?
– К Вашим услугам. Чем могу?
– С приветом из Ревеля. Прапорщик Сергей Ржевский!
– Пройдемте ко мне, г-н прапорщик!
– Нет, я спешу. В двух словах, Алексей Данилович: я к Вам с недоброй вестью. Вчера, шестнадцатого, Красная Горка и Обручев пали. Серая Лошадь – тоже. Попытка захватить Кронштадт и ввести суда не удалась. Северо-западная армия отходит к Ямбургу. Неклюдов убит.
И еще сейчас, в эту минуту, где-то в глубине темного дока на рассыпавшейся куче ржавого щебня валяется мертвым граф Платон Зубов, блистательный и возлюбленный самой жизнью екатерининский вельможа, лошадник и собачник, не ведающий сомнений в своей безоглядной отданности действенному бытию… Граф Платон Зубов, погибший едва ли не последним из всех офицеров Красной Горки, сопротивлявшийся до последнего вздоха, уже тогда, когда сопротивление не имело ни малейшего смысла – зубами, когда, в надежде взять живьем, уже висли на руках и ногах, – затравленный собаками медведь, заставивший разделить с собой смертное ложе половину своры…
Их – унесли… и зарыли с трубами и красными тряпками, те, другие, из той же стаи… Сейчас, в эту минуту, он лежит один на рассыпанном в бешеной схватке ржавом угле дока…
Только одно, Платон: закрыть тебе глаза, в которых никогда больше не скользнет необидная насмешка, сложить руки, когда-то с веселым гневом встряхнувшие меня за плечи – спасая мне жизнь… Только бы не понимать сейчас того, что твое породистое тело рвут нечистые собачьи зубы… Тело Женьки приняла чистая степь… А ты… только бы не понимать так ясно, что я так и не вернул тебе этот должок…
– Вы, вероятно, принесли инструкции для меня? – спросил не изменившийся в лице Алферов.
– Да. Нынешней ночью подготовьте у себя в школе место для хранения большого количества боеприпасов, которые, увы, не понадобятся до нового наступления Его Высокопревосходительства. Ваша явка надежнее всего. Некрасов пришлет ночью двоих кронштадтских матросов, абсолютно надежные люди.
– Хорошо.
Слова как-то мертво повисли в воздухе.
– Да, кстати, г-н прапорщик… Передайте г-ну Некрасову – насчет дочери покойного Владимира Дмитриевича: я, разумеется, мог бы записать девочку под каким угодно именем в третью так называемую группу, но не считаю это сколько-нибудь целесообразным. При таком положении дел я вообще стоял бы за роспуск школы, если бы не ассигнования на добавочное питание школьников – только благодаря этому большая часть детей и пережила зиму. Вот такие дела-с, молодой человек.
46
– А ты почему дома?
– Если это можно назвать домом…
Олег Абардышев валялся на заправленной койке, листая истертый до дыр номер «Сатирикона», еще два номера которого валялись тут же, на одеяле, вместе со сделанной из гильзы солдатской зажигалкой, кисетом и бумагой. На полу рядом с койкой стояли чайник и кружка. Было заметно, что Олька обосновался надолго. При виде Дины он, разумеется, не встал.
– Отпуск? О, тут Саша Черный еще… Люблю все-таки. «На скамейке в Александровском саду Котелок склонился к шляпке с какаду. „Значит, завтра, меблированные „Русь“? Шляпка вздрогнула и пискнула: «Боюсь“. А тут что… Г-м, я этого и не читал… Отпуск на двое суток. Динка, я миллионер… Двое суток… Мне, правда, поплохело вчера малость на боевом, что называется, посту… Кувырнулся со стула в кабинете начальства. Перенапряг вышел… Здорово, да?
– Здорово. Олег, нам надо с тобой поговорить.
– А мы чем занимаемся? По-моему, так как раз говорим, а не что-нибудь другое, г-м? Кстати, как ты насчет другого?
– Олег, я серьезно.
– Я тоже серьезно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64