– За мной!
Куда тут еще податься? В Дом Сети? А толку?
Зухос подумал-подумал и направился к Нилу. Злоба клокотала в нем, но выхода он ей не давал – время не пришло. Перейдя по крепкому настилу моста, удерживаемому на плаву корпусами барок, на остров, Зухос свернул с дороги, пересек дубовую рощу, посвященную Амону, и вышел на берег, открытый к Уасету.
Шел месяц атис, и вода в Ниле достигла самой высокой отметки. Река текла бурая, на гладкой ее поверхности закручивались водовороты, проплывали шапки грязной пены, ветки… Зухос встрепенулся – мимо пролетел длинноклювый ибис, белый, с черной головкой и хвостом. К счастью!
– В город! – приказал он и пошел ко второму мосту.
Течение было сильным, и мост выгибало дугой, но фиванцы не обращали на такие мелочи никакого внимания – шли себе и шли. На западный берег с дарами покойным, на восточный – с пустыми руками, но с покоем в душе. По реке плыло множество судов – иму, сехери, барит, даже боевая трирема прошла под высокой аркой моста, опертой на пару барок, поставленных на мертвый якорь. А те, у кого не было своих посудин, плавали на плотах – по вздувшейся реке и прямо по залитым водой полям, обходя ненадежные дороги-дамбы, подмытые волнами.
Зухос проводил глазами изящную ладью в форме лебедя с резной человеческой головой. Ладья была до бортов нагружена снедью – кормчий правил, а торгаш на носу распродавал фрукты, овощи, сыр, лепешки, вино. Прогулочные иму то и дело подплывали к нему и отоваривались.
Провизию волокли и по берегу – гнали целые стада бычков-двухлеток и телят, вели газелей и антилопориксов, несли плетеные клетки с гусями, журавлями и утками, корзины с фруктами, носилки с сырами и грудами дымящихся, свежайших лепешек. Скотину забивали тут же, на берегу, шустро разделывали на порционные куски и передавали поварам, копошившимся у открытых очагов, под навесами на тонких колоннах.
А народ, толпами валивший по набережным, гулял. Пил, закусывал, орал, пел, молился и опять тянулся к кувшинчику с темным абидосским. Голые музыкантши трясли систрами – изогнутыми бронзовыми полосами, в которых закреплялись стержни, издававшие звон. Наверху, на закруглениях, систры несли изображения кошек с человеческими лицами, а ниже стержней – сразу два лика, Изиды и Нефтиды. Их подруги выдавали трели из двойных флейт, терзали струны арф и кифар, египетских мандолин с колокольчиками и лир, били в бубныкиклы. Римляне жадно оглядывали нагих оркестранток, а египтяне будто и не замечали их. Это было в обычае: музыку всегда исполняли в чем мать родила.
Ливийцы, не переставая, словно войдя в транс, колотили в тамбурины, дико гикая и подскакивая. Негры с перьями в волосах хлопали в ладоши и распевали походные песни. Обнаженные до пояса танцовщицы плясали, то ведя хороводы, то разрывая круг, и вертясь волчками, раздувая пышные юбки.
Хор жрецов пел:
– «Хвала тебе, возносящийся над горизонтом и обегающий небо! Чудесный путь твой – залог благополучия тех, на чей лик падут твои лучи… Великий путник бесконечного пространства, над которым нет господина и для которого сотни миллионов лет – одно мгновенье… О светоч, восходящий на горизонте, великий своей лучезарностью, – ты сам творишь свои формы и, никем не рожденный, сам рождаешь себя!»
Тут навстречу первому хору выступил второй и затянул высокими голосами:
– «Ты тот, кто сотворил небо и землю и населил их живыми существами! Ты тот, кто создал воду и большой разлив ее, кто сотворил небо и тайну его высот, кто, открывая глаза, повсюду разливает свет, а закрывая их – все окутывает тьмой! Воды Нила текут по твоему повелению, но боги не ведают твоего имени!»
Роме, эллины, римляне – все подпевали обоим хорам, воздевая руки, раскидывая цветы, весело толкаясь и суетясь. А праздник Опет только начинался! Двадцать четыре дня веселья ждало людей впереди, веселья, гулянок и попоек, дармовой любви невест и платной – куртизанок.
А Зухос проталкивался сквозь толпу, поперек ее суетного движения, и ощущал себя чужим.
Пробившись на Царскую Дорогу, он направился к дому магистра Нильской флотилии Валерия Юлия. Говорят, даже нынешний префект Египта выделял магистра. Но Зухоса больше интересовали сестерции Валерия Юлия, бравшего на откуп синайские карьеры, где добывали бирюзу и золотые прииски в Нубии. Злато-серебро непересыхающим ручейком бежало к магистру и ссыпалось в его сундуки. Пора поменять им русло…
– Ждите меня здесь, – буркнул Зухос слугам.
Ворота, ведущие во владения магистра, обнесенные стеной, были высоки и изукрашены цветной росписью. По обеим сторонам ворот высились две кедровые мачты, увенчанные римскими орлами. Зухос проник за приоткрытую створку.
Сразу за воротами протирался большой двор, вымощенный камнем. Двор окаймляли галереи, черепичные крыши которых держали на себе тонкие деревянные колонны. Под крышами отаптывались кони, по двору расхаживали легионеры, приданные магистру для охраны, но на пришельца они смотрели как на пустое место.
В одной из стен этого переднего двора стояли открытыми еще одни ворота. Они вели в большой ухоженный сад из пальм, сикомор, акаций, смоковниц с аллеями, шпалерами винограда, затейливо подстриженными кустами жасмина. По саду были расставлены статуи из белого мрамора, из глубоких чаш били фонтаны, а чтобы напитать водой все это великолепие, огромное черпальное колесо день и ночь крутилось на берегу Нила, с приводом от волов. Главная аллея упиралась в двухэтажное здание с массой дверей, отворявшихся на веранду, что тянулась вдоль всего дома. Крышу веранды поддерживали пестро раскрашенные деревянные столбы. Над широким парадным входом нависал огромный снежно-белый балкон, обрамленный парой колонн и прикрытый плоской кровлей. По карнизу крыши шла цветистая роспись – узор из чередования ярко-синих и золотистых зигзагов. Здесь и проживал магистр.
Зухос вошел нагло, как хозяин. По дому сновали скучные рабы, вяло водившие тряпками и делавшие вид, что заняты уборкой. Незванный гость приказал им себя не видеть.
Оглядываясь, Зухос вошел в большой нижний зал с колоннами из полированных кедровых стволов. Праздник Опет чувствовался и здесь – стены, колонны и рамы узких окон были увешаны гирляндами свежих цветов. Больше всего висело лотосов, но проглядывали и зевы редких по красоте и ценности орхидей, доставленных из лесов, что покрывали берега реки Ароматов далеко за пятым нильским порогом.
Под окнами, на низких подставках, стояли плетенки с фруктами, окружая пестрые кувшины с вином.
Внезапно дверь из гладких досок кедра растворилась, и в зал, напевая, вошла девушка, красивая девушка лет осьмнадцати, небольшого роста. Она была одета в тончайший хитон из индийской розовой ткани, собранный в мягкие складки и зашпиленный на плечах золотыми фибулами. Но, как бы ни морщилась дорогая ткань по подолу, на высокой груди она распрямлялась. Нижний край хитона опускался до щиколоток, изящные маленькие ступни были обуты в сандалии с узкими посеребренными ремешками. Лента в цвет хитона стягивала крутые завитки волос на темени, открывая нежную, стройную шею. В обеих руках девушка несла по кувшину. Зухос вперился в нее. Обычно он не слишком интересовался женщинами, чаще всего подчиняя их ради своих слуг, дабы те сбрасывали копившееся в них напряжение. Но эта девица… Чудо, как хороша!
Девушка заметила молчаливо стоявшего Зухоса, и вздрогнула.
– Кто ты? – спросила она. – Ты к отцу? А его нет!
– Как зовут тебя? – спросил «гость» с властным превосходством.
– Юлия, – ответила девушка, медленно опуская кувшины. Поставив их на пол, она выпрямилась, и этот изящный прогиб юного тела решил ее судьбу.
– Ты – дочь магистра? – полюбопытствовал Зухос, хотя ему было безразлично происхождение Юлии.
– Да… – сказала девушка, испытывая растерянность. И страх.
– Ты девственна?
На щеках Юлии вспыхнул румянец гнева.
– Как… – выговорила она.
– На меня смотри! – грубо оборвал ее Зухос.
Он напрягся, его взгляд стал тяжел и невыносим. Юлия побледнела.
– Где твоя спальня? Веди!
Юлия развернулась и повела. Пройдя узким коридором, она поднялась на второй этаж и толкнула дверь в просторную, светлую комнату. Нижняя часть стен была выложена изразцами из нежно-белого и лилового фаянса, а выше ее затягивала небесно-голубая сирийская парча, затканная серебром. По углам комнаты стояли высокие тумбы в виде обелисков, поддерживавших курильницы из алебастра. Слабый запах ладана еще витал, щекоча чувствительные ноздри Зухоса. Он видел лишь один предмет обстановки – бронзовую кровать, застеленную покрывалом из голубой шерсти таврских коз.
– Раздевайся! – велел вор, обращавшийся в насильника. Пересохший рот его кривился.
Юлия послушно расцепила фибулы, и хитон соскользнул на мозаичный пол, открывая взгляду молодое, налитое тело. Груди девушки были не по возрасту велики, а их розовые соски оставались похожими на мягкие ягодки, ничуть не набухнув от возбуждения. Плоский живот поджимался, словно Юлия вступала в холодную воду.
– Ложись!
Заторможено отступая к ложу, Юлия медленно стащила покрывало, словно не разумея сути отданного ей приказа. Под покрывалом обнаружился тюфяк, сшитый из леопардовых шкур, застеленный тонкой пурпурной простыней. Зухос не стал дожидаться, пока девушка поймет его желание. Он повалил Юлию на кровать, одновременно сдирая с себя тунику. Рывком раздвинув девушке ноги, он вошел в нее, как меч в ножны. Юлия закричала от боли, выгибаясь дугой, но Зухос заткнул ей рот ладонью, и продолжал возвратно-поступательные движения, пока не получил разрядку. «Шива наполнил свою шакти!» – припомнил он стародавние тантрические упражнения. Тяжело дыша, он выпрямил руки, разглядывая неподвижное лицо с мокрыми дорожками, оставленными слезами.
– Больно было?
– Да, – выдавила Юлия, придавленная туловом насильника.
– Ничего! Потерпишь!
Утолив жажду плоти, он восхотел утолить свое тщеславие, и снял заклятье.
– Я – Зухос! – величественно измолвил он.
В ответ он ожидал любого проявления ужаса – крика, хриплого стона, обморока, – а дождался тяжелой, свинцовой ненависти.
– Грязная, похотливая, вонючая гиена! – выцедила Юлия, как выплюнула. – Ублюдок крокодилихи! Ненавижу тебя! Трусливое ничтожество! В тебе нет даже наималейшей капли мужества, ты, жалкий урод! По своей охоте тебе отдастся лишь престарелая шлюха, пьяная и слепая, не разглядевшая тот жалкий огрызок, что болтается у тебя между немытых ног! Дрисливое убожество с прокаженной душой!
– Молчи! – взревел Зухос. Он схватил Юлию за длинную, стройную шею и сжал пальцы.
– Ур-род… – просипела Юлия за секунду до того, как хрустнули ее шейные позвонки.
Бывший жрец отпустил обмякшее тело. Кряхтя, освободился, и глянул на вялый член. «Огрызок» был вымазан кровью. Раздраженно вытерев его дорогим покрывалом, его обладатель оделся, и посмотрел на Юлию. Девушка лежала на постели, раскинув руки, свесив ноги, и пугала мертвой недвижностью. Красота цветущего тела увядала на глазах.
У Зухоса пропало все настроение.
– Чтоб вас всех Сетх задрал…
Прошагав обоими дворами, он выбрался на Царскую Дорогу. И куда теперь? Ему стало скучно и противно.
– Господин… – робко окликнул Торнай. – Куда теперь?
Тот хмуро глянул на своего слугу, и пробурчал:
– В Ипет-Сут…
Шагая по дороге, попадая то в плотную тень сфинксов с бараньими головами, то в зыбкую сень старых каштанов, Зухос вернул себе обычное расположение духа. Ипет-Сут! Да, это верное решение. Храм Амона Фиванского – самый богатый в Египте, в его сокровищницах лежат сотни талантов золота.
– Поспешим!
Даже обширные сады Амона, разросшиеся буйно и пышно, не могли скрыть исполинских построек Ипет-Сут. У подножия гигантских пилонов стеснились пестрою толпой бродячие торговцы, криком завлекавшие охотников прикупить трещащий от спелости арбуз или рясную гроздь винограда, фиги и смоквы, изжаренную дичь и полупрозрачные, тонкие, духовитые лепешки.
– Торнай, – сказал Зухос, – проводите меня до хранилища ладий и вернетесь сюда!
– Да, господин!
Он обогнул колоссальный пилон высотою в восемьдесят локтей, левая половина которого так и осталась недостроенной, и пошел вдоль кирпичной стены теменос, пока не набрел на молодого жреца-уаба, то бишь «чистого». На уабе была надета длинная юбка с бретелькой через плечо, он развешивал на веревке леопардовые шкуры для проветривания. Еще один уаб сидел на корточках и усердно начищал посох жреца постарше рангом, ит-нечера, «божественного отца».
– Как звать? – спросил Зухос уаба, проветривавшего шкуры.
Уаб пожал плечами в недоумении.
– Симехет, – сказал он, – а что?
– Снимай! – велел Зухос и показал на одеяние уаба.
Симехет нахмурился, но тут же черты его лица разгладились. Он спокойно снял с себя одежду и передал ее Зухосу. Второй уаб вскочил, но Зухос выбросил руку жестом усмирения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47