Я тогда поняла, что вы настоящий мужчина. Которого можно полюбить. И я вас полюбила. А потом была откры…
Я вылупился на нее:
— Ты полюбила меня за то, что я выглядел профессионалом на работе?
Иринка серьезно кивнула:
— Мне всегда не везло по работе. Вроде неглупая, а брали только секретарем. И все. Я мечтала стать… выше. Знаете, Кирилл, когда я была маленькая, я ездила в школу в маршрутном такси. А в нем к окну кто-то приклеил рекламный листок, на котором были нарисованы мужчины и женщины в деловых костюмах. Они радовались и шли мне навстречу. В руках у них были сотовые телефоны, а во рту — белоснежные зубы. Я помню надпись сверху: «Присоединяйся к профессионалам». Я целую ночь не спала, после того как прочла эту надпись, Кирилл. Я запомнила ее на всю жизнь. Эти люди были такие уверенные в себе, такие правильные, такие у них были гордые улыбки и твердая, решительная походка. А в жизни было не так, в жизни была мама, которая спивалась, и ее муж-бог, капитан второго ранга, фотография которого в рамочке с траурной лентой висит у изголовья маминой кровати. И я подумала…
— Ира, ты… шутишь?
Она помотала головой:
— Нет, что ты… вы! Я показала пример маме, стала учиться лучше, вести себя строже, и она вылечилась. Перемену заметили наши бывшие друзья и родственники и снова потянулись к нам. Профессиональное отношение к жизни спасло нашу семью! А теперь, Кирилл, я хочу, чтобы вы признались мне в любви, потому что мы станем великолепной парой. По-другому быть не может. Я все продумала. Я знала, что в один прекрасный день вы пригласите меня на свидание. Я расписала этот день заранее на листочке бумаги, как настоящий профессионал.
Я улыбнулся через силу:
— Ира… я не профессионал. Меня сегодня уволили. Я дилетант.
Она помотала головой:
— Неважно. У вас ведь все распланировано. Наверняка у вас сотни предложений от других учреждений и фирм.
— Нет ни одного.
— Но план-то у вас есть?
— Не-а.
Иринка нахмурилась, размышляя; над ее переносицей обозначилась прелестная морщинка. Ветер кружил вокруг нее пушистые снежинки, и она была прекрасна.
— Знаете, — сказала Иринка наконец. — Кирилл, я подумала и решила. Я все равно люблю вас. Раз уж призналась в любви. Вы мне… нужны. А я нужна вам. Я помогу вам. Устроиться на другую работу, лучшую. Скажите, пожалуйста… все-таки… вы меня любите? Просто скажите. И я помогу вам стать профессионалом.
Перестали кричать экстремалы. Замолчали парочки Притих патлатый гитарист, и заткнулись алкаши у дверей библиотеки. Кажется, один из них зашел за угол помочиться. Ситуация сложилась такая, что грех было сказать «нет».
— Нет, — сказал я. — Ира, прости…
— Нет? — не поднимая глаз, тихо спросила она.
— Нет.
— Но как же так? — шепнула Иринка, разглядывая мерзлую землю у наших ног. — Ведь это невозможно. Так получилось, что я впервые и по-настоящему влюбилась, а вы говорите мне «нет». Ведь это невозможно, неправильно и неверно, чтобы человек, которого любишь, говорил «нет». Ведь это то же самое, как если бы умирающий человек попросил помощи, а вы бы сказали ему — пошла вон, гадина. Как если бы вам на порог подложили младенца в корзиночке, а вы бы взяли и выкинули его в мусорный контейнер. — Иринка смотрела на меня, и глаза ее были сухие: — Это неправильно, Кир. Как если бы ребенок взял вас за руку, а вы бы сломали ему пальцы!
— Иринка, — сказал я, — понимаю, что ты чувствуешь…
Осекся. Потому что увидел вдруг, что из-под шарфика Иринки выглядывает маленькое черное пятнышко. Не обращая внимания на слабые попытки помешать, я размотал шарфик.
В шею Иринки въелся черный пульсирующий холмик-полукруг, продавленный посередке. На Иринкиной бледной коже он выглядел просто ужасно.
— Откуда у тебя пятно? — тихо спросил я, легонько касаясь «скарабея». Ира вздрогнула, закрыла глаза и ответила:
— Не знаю. Эта гнусная штука проросла четыре дня назад. Может быть, опухоль, не знаю. Я не ходила в больницу. И не пойду. Потому что мне теперь все равно. Потому что вы не ответили на мое признание, Кирилл. Потому что…
— Погоди! После появления пятна ты почувствовала что-нибудь особенное?
— Нет. Не знаю… оно не болит, только немного чешется по краям… Я пыталась проткнуть его ногтем, но не смогла: слишком твердая кожица. Какая разница?
— Есть разница! Ты ощущаешь что-нибудь необычное?
Иринка вскочила, с ненавистью глядя на меня, а лицо ее избороздили злые морщинки; зрачки уменьшились, а на щеках появились красные пятна.
— Чего ты от меня хочешь? Ты сказал «нет»! Ты сломал пальцы ребенку!
Что-то менялось в погоде. Небо заволокли тяжелые дождевые тучи, а ветер усилился и швырнул в. лицо мокрые снежинки. Один из скейтеров во время сложного трюка шлепнулся на бок, поднялся, прихрамывая, и заныл, хватаясь за ногу. На его доске появилась трещина, и осознав, что любимая доска поломалась, скейтер заныл еще громче.
Бард паковал гитару в брезентовый чехол. Парочки куда-то испарились. Алкаши присосались к бутылкам, стараясь поскорее допить пиво.
Под ногами дрожала земля.
— Я тебя ненавижу! — зажмурив глаза, заведя руки за спину, кричала Ира.
— Иринка…
— Ненавижу!! Ты не профессионал!!!
По асфальту пошли трещины, с глухим треском из них вырывалась пыль и ледяная крошка, разломы быстро заполняла талая вода. Вместо снега с неба хлынул дождь.
Я вскочил на ноги.
— Ира, давай уйдем отсюда. Происходит что-то нехорошее.
Она ни на что не обращала внимания. Она стояла передо мной, сжав нежные ладошки в кулаки, и опухоль на ее шее билась как птица в клетке. Казалось, еще чуть — и черная кожица порвется, и наружу хлынет вонючий сладковато-приторный гной и зальет трещины в асфальте, успокаивая стонущую землю.
— Ненавижу!!!
Дрожала Ледяная Башня. Рябь шла по ней от самого основания к верхушке, и огненная искра, которая вечно горела там, в вышине, теперь потускнела и растеклась червонным золотом на несколько метров вниз.
Скейтеры бежали впереди, а за ними вдогонку мчались музыкант и алкаши. Никого не осталось на площади, только я и Иринка. Мне было страшно, но я не мог просто так взять и уйти.
— Иринка, — позвал я, тихонечко касаясь ее плеча, — пойдем. Пойдем отсюда, пожалуйста.
— Ненавижу!..
Теперь дрожало все вокруг: скамейки, деревья и Иринка; казалось, дрожит само небо, казалось, тучи вот-вот сорвутся вниз, упадут на землю и утопят мир в дождевой воде.
Я с трудом удерживался на ногах. Сделал попытку уйти, но остался на месте. Потянул за собой Иринку, но она не двигалась, словно вросла в дрожащий асфальт.
— И черт с тобой! — Я не выдержал и сделал шаг назад. — Никому и ничем я не обязан! Я не должен тебе помогать и не буду! Хочешь здесь оставаться — оставайся! Я ухожу! Гори оно все синим пламенем!
Я развернулся и побежал, а земля прыгала мне навстречу, снова опускалась вниз, и я с трудом удерживался, чтобы не упасть.
Со страшным шумом что-то обрушилось.
Миновав площадь, я оказался на одной из улочек. Дрожь прекратилась, а сквозь тяжелые тучи пробился лучик света и осветил Башню, отчего ее поверхность заиграла яркими красками. Обернувшись, я не увидел Иринки. Ее не было ни рядом со скамейкой, ни вблизи Башни. Зато асфальт у библиотеки заполнили обломки. Сорвалась и разбилась каменная муза, которая висела над входом в библиотеку.
Я крикнул, приставив ладони ковшиком ко рту:
— Ирочка!..
Она не отвечала.
Из-за деревьев выглядывали скейтеры; они со страхом смотрели на Башню и осторожно трогали кроссовками асфальт, ступали по земле, как по болоту.
Подавив минутное желание вернуться, я побежал дальше. Домой, быстрее домой, лишь бы скрыться от этого безумия!
Кажется, я заблудился. Сворачивая то на одну улицу, то на другую, я оказался в тихом и заброшенном районе панельных пятиэтажек. Узкие улочки захламили пустые автомобильные коробки. В машинах были выбиты стекла, а ржа насквозь проела их бока. Некоторые были разукрашены граффитистами. Кислотными красками они вывели матерные слова и целые выражения. Под редкими серыми тополями валялись увязанные в пачки старые газеты и журналы, возле пыльной хрущевки высилась куча мусора высотой в три этажа. Покрытая ледяной коркой, прижатая к стене, она выглядела как горка для катания. Удивляло отсутствие детей на санках.
В куче в основном были предметы бытовой техники: старые холодильники, микроволновки, мангалы, газовые плиты и так далее.
Я осторожно ступал по битому асфальту, перепрыгивал ржавые железнодорожные рельсы, которые занесло сюда непонятно каким боком, и вспоминал, почему место мне кажется знакомым.
Я подошел к куче мусора и увидел, что земля рядом с ней в нескольких местах разрыта. Услышал слабый звук, шуршанье, присел на корточки и наклонился к самой земле. Из темной норы, полом которой служили утоптанные газеты, потолком — крышка плиты «Мрест», а стенами — грязные коробки, выглядывали котята. Их было четверо. Откуда-то слева, из-под жестяной крышки, в норку сочилась и скапливалась в канавке холодная водица.
Котята смотрели на меня, не отрываясь, и дрожали. Они чего-то ждали.
— Друзья человека, — сказал я тихо, — самые лучшие друзья, кошки и собаки. Когда на Земле почти не осталось мяса, люди принялись есть вас. Вы же друзья. Братья наши меньшие. Вы не обидитесь. Верно? Друзья ведь не обидятся, если их съедят?
Зверята молчали. Я поднялся с колен и увидел их мать. Здоровая рыжая кошка с ободранным ухом стояла на крышке холодильника «Матинол» и сжимала в зубах дохлую серую крысу. Кошка замерла и не сводила с меня глаз. Я отошел в сторону и дал ей пройти к деткам. Кошка рыжей молнией метнулась вниз и нырнула в нору, из которой послышался восторженный писк котят. Я не мешал им. Я пошел дальше. И шагов через сто вышел к родной общаге. Пятиэтажный дом красного кирпича, левое крыло, опаленное огнем до самой крыши, и разбитые окна — рамы в них аккуратно заклеили ватманами с чертежами. Деревья в общажном дворике были черные, сухие и мертвые, потому что два года назад здесь случился большой пожар. Кажется, я читал о нем в газетах, или Игорь рассказывал за бутылкой пива.
Во дворе было полно мусора. Пластмассовые телевизионные коробки, разбитые деревянные шкафы и покореженные столы с отбитыми ножками валялись повсюду. Из окон несло смрадом, у парадного лежали разбитые бутылки, а окурки, которые плотным ковром покрывали асфальт, шуршали под ногами, словно осенние листья. Когда-то я жил здесь.
Я подошел к зданию и провел пальцем по стене. Стена была грязная, и на подушечке пальца остался серый след. Воняло мочой, а в стороне я увидел несколько рваных телогреек, из дыр в которых выбилась желтая вата. Куски этой ваты валялись повсюду, перемешанные с бычками и битым бутылочным стеклом. Наверное, после того как общагу закрыли, здесь селились бомжи, а потом они ушли или их убили и переработали на котлеты. Говорят, что по знакомству в мясницкой на Герасименко можно купить человечины.
От таких мыслей меня чуть не стошнило, и я отошел в сторону. Задрал голову, пытаясь высмотреть окно нашей с Игорьком комнаты.
Кажется, с нами жил еще один парень, и звали его…
— А-а-а-а!..
Я застыл на месте как вкопанный. Меня трясло, но не от холода. На асфальте перед общагой, забрызгав кровью все вокруг, лежал молодой парнишка в белой замызганной майке и синих шортах на завязочках. Он лежал головой на бордюре, а его спутанные черные волосы трепал ветерок. Кажется, он был жив, потому что слабо шевелился. А может, мне показалось. Может, это ветер надувал и шевелил его майку.
Парнишка выпал из того самого окна, где мы когда-то жили с Игорем.
А еще — с Эдиком.
Я подошел к парню и наклонился, ткнул его в спину пальцем. Он захрипел бессвязно и затих; левая рука, которой я упирался в асфальт, попала во что-то липкое. В кровь. Я смотрел на руку, не зная, что делать, а потом, будто очнувшись, долго и бездумно вытирал ее о летнюю маечку старого университетского приятеля.
— А ведь Игорь был прав, — сказал я ему. — Ты на самом деле отправился в будущее, Эдик. В тот далекий майский день ты каким-то непостижимым образом проколол временную материю и очутился здесь и сейчас. А мы ведь, Эдик, завидовали тебе немножко. Думали, вот Эдику повезло, улетел в будущее, а там небось все хорошо: бессмертие, вакцина, которая лечит что угодно, суперкомпьютеры и полеты на Марс. Ты ведь был не от мира сего, Эдик. Цветаеву наизусть читал, Блока, Мандельштама. Никто тебя не просил, а ты выходил в общажный наш коридор и громко с выражением читал. И Маяковского тоже, хоть и не модный он был, Маяковский этот. Случалось, часа в четыре ночи ты выходил и орал под каждой дверью; за это тебя сначала жестоко били, а потом перестали. Что с юродивого возьмешь? Ты ж как Иисус был, Эдик, только не святой и не пророк. Вот и не били тебя больше поэтому. Ты орал все громче, а потом стал красить рожу косметикой, проколол сережкой ухо и пупок, носил цветы к памятнику Ленина. Все стеснялись, проходили мимо, отворотив рожи, а ты носил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Я вылупился на нее:
— Ты полюбила меня за то, что я выглядел профессионалом на работе?
Иринка серьезно кивнула:
— Мне всегда не везло по работе. Вроде неглупая, а брали только секретарем. И все. Я мечтала стать… выше. Знаете, Кирилл, когда я была маленькая, я ездила в школу в маршрутном такси. А в нем к окну кто-то приклеил рекламный листок, на котором были нарисованы мужчины и женщины в деловых костюмах. Они радовались и шли мне навстречу. В руках у них были сотовые телефоны, а во рту — белоснежные зубы. Я помню надпись сверху: «Присоединяйся к профессионалам». Я целую ночь не спала, после того как прочла эту надпись, Кирилл. Я запомнила ее на всю жизнь. Эти люди были такие уверенные в себе, такие правильные, такие у них были гордые улыбки и твердая, решительная походка. А в жизни было не так, в жизни была мама, которая спивалась, и ее муж-бог, капитан второго ранга, фотография которого в рамочке с траурной лентой висит у изголовья маминой кровати. И я подумала…
— Ира, ты… шутишь?
Она помотала головой:
— Нет, что ты… вы! Я показала пример маме, стала учиться лучше, вести себя строже, и она вылечилась. Перемену заметили наши бывшие друзья и родственники и снова потянулись к нам. Профессиональное отношение к жизни спасло нашу семью! А теперь, Кирилл, я хочу, чтобы вы признались мне в любви, потому что мы станем великолепной парой. По-другому быть не может. Я все продумала. Я знала, что в один прекрасный день вы пригласите меня на свидание. Я расписала этот день заранее на листочке бумаги, как настоящий профессионал.
Я улыбнулся через силу:
— Ира… я не профессионал. Меня сегодня уволили. Я дилетант.
Она помотала головой:
— Неважно. У вас ведь все распланировано. Наверняка у вас сотни предложений от других учреждений и фирм.
— Нет ни одного.
— Но план-то у вас есть?
— Не-а.
Иринка нахмурилась, размышляя; над ее переносицей обозначилась прелестная морщинка. Ветер кружил вокруг нее пушистые снежинки, и она была прекрасна.
— Знаете, — сказала Иринка наконец. — Кирилл, я подумала и решила. Я все равно люблю вас. Раз уж призналась в любви. Вы мне… нужны. А я нужна вам. Я помогу вам. Устроиться на другую работу, лучшую. Скажите, пожалуйста… все-таки… вы меня любите? Просто скажите. И я помогу вам стать профессионалом.
Перестали кричать экстремалы. Замолчали парочки Притих патлатый гитарист, и заткнулись алкаши у дверей библиотеки. Кажется, один из них зашел за угол помочиться. Ситуация сложилась такая, что грех было сказать «нет».
— Нет, — сказал я. — Ира, прости…
— Нет? — не поднимая глаз, тихо спросила она.
— Нет.
— Но как же так? — шепнула Иринка, разглядывая мерзлую землю у наших ног. — Ведь это невозможно. Так получилось, что я впервые и по-настоящему влюбилась, а вы говорите мне «нет». Ведь это невозможно, неправильно и неверно, чтобы человек, которого любишь, говорил «нет». Ведь это то же самое, как если бы умирающий человек попросил помощи, а вы бы сказали ему — пошла вон, гадина. Как если бы вам на порог подложили младенца в корзиночке, а вы бы взяли и выкинули его в мусорный контейнер. — Иринка смотрела на меня, и глаза ее были сухие: — Это неправильно, Кир. Как если бы ребенок взял вас за руку, а вы бы сломали ему пальцы!
— Иринка, — сказал я, — понимаю, что ты чувствуешь…
Осекся. Потому что увидел вдруг, что из-под шарфика Иринки выглядывает маленькое черное пятнышко. Не обращая внимания на слабые попытки помешать, я размотал шарфик.
В шею Иринки въелся черный пульсирующий холмик-полукруг, продавленный посередке. На Иринкиной бледной коже он выглядел просто ужасно.
— Откуда у тебя пятно? — тихо спросил я, легонько касаясь «скарабея». Ира вздрогнула, закрыла глаза и ответила:
— Не знаю. Эта гнусная штука проросла четыре дня назад. Может быть, опухоль, не знаю. Я не ходила в больницу. И не пойду. Потому что мне теперь все равно. Потому что вы не ответили на мое признание, Кирилл. Потому что…
— Погоди! После появления пятна ты почувствовала что-нибудь особенное?
— Нет. Не знаю… оно не болит, только немного чешется по краям… Я пыталась проткнуть его ногтем, но не смогла: слишком твердая кожица. Какая разница?
— Есть разница! Ты ощущаешь что-нибудь необычное?
Иринка вскочила, с ненавистью глядя на меня, а лицо ее избороздили злые морщинки; зрачки уменьшились, а на щеках появились красные пятна.
— Чего ты от меня хочешь? Ты сказал «нет»! Ты сломал пальцы ребенку!
Что-то менялось в погоде. Небо заволокли тяжелые дождевые тучи, а ветер усилился и швырнул в. лицо мокрые снежинки. Один из скейтеров во время сложного трюка шлепнулся на бок, поднялся, прихрамывая, и заныл, хватаясь за ногу. На его доске появилась трещина, и осознав, что любимая доска поломалась, скейтер заныл еще громче.
Бард паковал гитару в брезентовый чехол. Парочки куда-то испарились. Алкаши присосались к бутылкам, стараясь поскорее допить пиво.
Под ногами дрожала земля.
— Я тебя ненавижу! — зажмурив глаза, заведя руки за спину, кричала Ира.
— Иринка…
— Ненавижу!! Ты не профессионал!!!
По асфальту пошли трещины, с глухим треском из них вырывалась пыль и ледяная крошка, разломы быстро заполняла талая вода. Вместо снега с неба хлынул дождь.
Я вскочил на ноги.
— Ира, давай уйдем отсюда. Происходит что-то нехорошее.
Она ни на что не обращала внимания. Она стояла передо мной, сжав нежные ладошки в кулаки, и опухоль на ее шее билась как птица в клетке. Казалось, еще чуть — и черная кожица порвется, и наружу хлынет вонючий сладковато-приторный гной и зальет трещины в асфальте, успокаивая стонущую землю.
— Ненавижу!!!
Дрожала Ледяная Башня. Рябь шла по ней от самого основания к верхушке, и огненная искра, которая вечно горела там, в вышине, теперь потускнела и растеклась червонным золотом на несколько метров вниз.
Скейтеры бежали впереди, а за ними вдогонку мчались музыкант и алкаши. Никого не осталось на площади, только я и Иринка. Мне было страшно, но я не мог просто так взять и уйти.
— Иринка, — позвал я, тихонечко касаясь ее плеча, — пойдем. Пойдем отсюда, пожалуйста.
— Ненавижу!..
Теперь дрожало все вокруг: скамейки, деревья и Иринка; казалось, дрожит само небо, казалось, тучи вот-вот сорвутся вниз, упадут на землю и утопят мир в дождевой воде.
Я с трудом удерживался на ногах. Сделал попытку уйти, но остался на месте. Потянул за собой Иринку, но она не двигалась, словно вросла в дрожащий асфальт.
— И черт с тобой! — Я не выдержал и сделал шаг назад. — Никому и ничем я не обязан! Я не должен тебе помогать и не буду! Хочешь здесь оставаться — оставайся! Я ухожу! Гори оно все синим пламенем!
Я развернулся и побежал, а земля прыгала мне навстречу, снова опускалась вниз, и я с трудом удерживался, чтобы не упасть.
Со страшным шумом что-то обрушилось.
Миновав площадь, я оказался на одной из улочек. Дрожь прекратилась, а сквозь тяжелые тучи пробился лучик света и осветил Башню, отчего ее поверхность заиграла яркими красками. Обернувшись, я не увидел Иринки. Ее не было ни рядом со скамейкой, ни вблизи Башни. Зато асфальт у библиотеки заполнили обломки. Сорвалась и разбилась каменная муза, которая висела над входом в библиотеку.
Я крикнул, приставив ладони ковшиком ко рту:
— Ирочка!..
Она не отвечала.
Из-за деревьев выглядывали скейтеры; они со страхом смотрели на Башню и осторожно трогали кроссовками асфальт, ступали по земле, как по болоту.
Подавив минутное желание вернуться, я побежал дальше. Домой, быстрее домой, лишь бы скрыться от этого безумия!
Кажется, я заблудился. Сворачивая то на одну улицу, то на другую, я оказался в тихом и заброшенном районе панельных пятиэтажек. Узкие улочки захламили пустые автомобильные коробки. В машинах были выбиты стекла, а ржа насквозь проела их бока. Некоторые были разукрашены граффитистами. Кислотными красками они вывели матерные слова и целые выражения. Под редкими серыми тополями валялись увязанные в пачки старые газеты и журналы, возле пыльной хрущевки высилась куча мусора высотой в три этажа. Покрытая ледяной коркой, прижатая к стене, она выглядела как горка для катания. Удивляло отсутствие детей на санках.
В куче в основном были предметы бытовой техники: старые холодильники, микроволновки, мангалы, газовые плиты и так далее.
Я осторожно ступал по битому асфальту, перепрыгивал ржавые железнодорожные рельсы, которые занесло сюда непонятно каким боком, и вспоминал, почему место мне кажется знакомым.
Я подошел к куче мусора и увидел, что земля рядом с ней в нескольких местах разрыта. Услышал слабый звук, шуршанье, присел на корточки и наклонился к самой земле. Из темной норы, полом которой служили утоптанные газеты, потолком — крышка плиты «Мрест», а стенами — грязные коробки, выглядывали котята. Их было четверо. Откуда-то слева, из-под жестяной крышки, в норку сочилась и скапливалась в канавке холодная водица.
Котята смотрели на меня, не отрываясь, и дрожали. Они чего-то ждали.
— Друзья человека, — сказал я тихо, — самые лучшие друзья, кошки и собаки. Когда на Земле почти не осталось мяса, люди принялись есть вас. Вы же друзья. Братья наши меньшие. Вы не обидитесь. Верно? Друзья ведь не обидятся, если их съедят?
Зверята молчали. Я поднялся с колен и увидел их мать. Здоровая рыжая кошка с ободранным ухом стояла на крышке холодильника «Матинол» и сжимала в зубах дохлую серую крысу. Кошка замерла и не сводила с меня глаз. Я отошел в сторону и дал ей пройти к деткам. Кошка рыжей молнией метнулась вниз и нырнула в нору, из которой послышался восторженный писк котят. Я не мешал им. Я пошел дальше. И шагов через сто вышел к родной общаге. Пятиэтажный дом красного кирпича, левое крыло, опаленное огнем до самой крыши, и разбитые окна — рамы в них аккуратно заклеили ватманами с чертежами. Деревья в общажном дворике были черные, сухие и мертвые, потому что два года назад здесь случился большой пожар. Кажется, я читал о нем в газетах, или Игорь рассказывал за бутылкой пива.
Во дворе было полно мусора. Пластмассовые телевизионные коробки, разбитые деревянные шкафы и покореженные столы с отбитыми ножками валялись повсюду. Из окон несло смрадом, у парадного лежали разбитые бутылки, а окурки, которые плотным ковром покрывали асфальт, шуршали под ногами, словно осенние листья. Когда-то я жил здесь.
Я подошел к зданию и провел пальцем по стене. Стена была грязная, и на подушечке пальца остался серый след. Воняло мочой, а в стороне я увидел несколько рваных телогреек, из дыр в которых выбилась желтая вата. Куски этой ваты валялись повсюду, перемешанные с бычками и битым бутылочным стеклом. Наверное, после того как общагу закрыли, здесь селились бомжи, а потом они ушли или их убили и переработали на котлеты. Говорят, что по знакомству в мясницкой на Герасименко можно купить человечины.
От таких мыслей меня чуть не стошнило, и я отошел в сторону. Задрал голову, пытаясь высмотреть окно нашей с Игорьком комнаты.
Кажется, с нами жил еще один парень, и звали его…
— А-а-а-а!..
Я застыл на месте как вкопанный. Меня трясло, но не от холода. На асфальте перед общагой, забрызгав кровью все вокруг, лежал молодой парнишка в белой замызганной майке и синих шортах на завязочках. Он лежал головой на бордюре, а его спутанные черные волосы трепал ветерок. Кажется, он был жив, потому что слабо шевелился. А может, мне показалось. Может, это ветер надувал и шевелил его майку.
Парнишка выпал из того самого окна, где мы когда-то жили с Игорем.
А еще — с Эдиком.
Я подошел к парню и наклонился, ткнул его в спину пальцем. Он захрипел бессвязно и затих; левая рука, которой я упирался в асфальт, попала во что-то липкое. В кровь. Я смотрел на руку, не зная, что делать, а потом, будто очнувшись, долго и бездумно вытирал ее о летнюю маечку старого университетского приятеля.
— А ведь Игорь был прав, — сказал я ему. — Ты на самом деле отправился в будущее, Эдик. В тот далекий майский день ты каким-то непостижимым образом проколол временную материю и очутился здесь и сейчас. А мы ведь, Эдик, завидовали тебе немножко. Думали, вот Эдику повезло, улетел в будущее, а там небось все хорошо: бессмертие, вакцина, которая лечит что угодно, суперкомпьютеры и полеты на Марс. Ты ведь был не от мира сего, Эдик. Цветаеву наизусть читал, Блока, Мандельштама. Никто тебя не просил, а ты выходил в общажный наш коридор и громко с выражением читал. И Маяковского тоже, хоть и не модный он был, Маяковский этот. Случалось, часа в четыре ночи ты выходил и орал под каждой дверью; за это тебя сначала жестоко били, а потом перестали. Что с юродивого возьмешь? Ты ж как Иисус был, Эдик, только не святой и не пророк. Вот и не били тебя больше поэтому. Ты орал все громче, а потом стал красить рожу косметикой, проколол сережкой ухо и пупок, носил цветы к памятнику Ленина. Все стеснялись, проходили мимо, отворотив рожи, а ты носил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50