Мой героический подвиг не обрадовал его и не произвел на него большого впечатления. И чему тут удивляться? Во всех наших затеях герой – он, а не я.
– Ты уверен, что он тебя не видел?
– Я же спрятался, – бурчу я, не глядя на Кита. – Мигом спрятался.
Теперь-то мне совершенно ясно: я все сделал неправильно.
– И ты даже не разглядел его толком?
– А как я мог? Я затаился.
Кит вертит в руках носок, явно недовольный то ли им, то ли мной, то ли нами обоими.
– Знаешь, что я подумал: может, это маскировка, – высказываю я робкое предположение. – Может, это обычная одежда, и положена специально для того, чтобы кто-то в нее переоделся? Если, например, они спустились на парашюте или как-то еще прямо в немецкой форме. Если вдруг они прячутся где-то в Закоулках.
Во всяком случае, ясно, что старый носок никак не может быть вознаграждением за тайком проданную ветчину или подарком от тети Ди какому-то воображаемому дружку. Да я и сам не очень-то верил в эти басни. А если б и верил, у меня язык не повернулся бы хоть словом обмолвиться о них Киту. Получилось бы, что я сплетничаю. А сплетничать нельзя. Тем более про тетю или родную мать человека.
Я поспешно хватаю носок и сую его под стол на колени: в комнату входит мать Кита.
– Не знаю, как Стивен относится к булочкам с изюмом, – говорит она, – но больше ничего достать не удалось.
Она улыбается с привычной, тщательно выверенной неопределенностью – нам обоим и никому в отдельности, – давая мне понять, что все должно остаться, как было прежде. Но все ведь не так, не так! Я сжимаю под столом старый носок, который она положила в ящик для «икса», для немецкого парашютиста, и который я вынул оттуда, несмотря на ее приказ. Я не могу поднять на нее глаза. Моя горящая физиономия опять явно не в лучшем виде.
– Спасибо, – еле слышно роняю я.
Она выходит из комнаты, но у меня не хватает духу положить носок обратно на стол.
– Зачем ты вынул его из ящика? – недовольно допытывается Кит. Разговор о булочках ничуть не отвлек его от главного. – Они обнаружат пропажу и сразу поймут, что там побывал посторонний.
Я не отвечаю. Растолковать, каким образом носок оказался у меня в руке невозможно, без описания моего панического бегства, а если все же попробовать объяснить, почему я бросился наутек, придется рассказать про незнакомца, пыхтевшего у меня за спиной, и про то, что я, постыдно струсив, не обернулся, чтобы его разглядеть.
Я молча давлюсь булочкой.
– Надо бы сходить посмотреть, что там происходит, – говорит Кит.
Он произносит это с подчеркнутой сдержанностью. Значит, он снова взваливает на себя руководство, в том числе и тяжкое бремя ответственности за ошибки подчиненных.
Спохватившись, я делаю запоздалую попытку соблюсти соглашение с его матерью:
– Лучше не надо.
Кит снова приспускает веки.
– Это почему же? – интересуется он, а я, естественно, объяснить ничего не могу.
Он думает, что я испугался. Выходит, все мое проявленное ночью мужество он ни в грош не ставит.
– Просто мне кажется, лучше не надо, – неуверенно повторяю я.
Он решительно направляется к гостиной и, как обычно, легонько постучав в дверь, объявляет:
– Я ухожу со Стивеном играть.
Молчание; она обдумывает его слова. Я смотрю на нее из-за спины Кита: сидит за письменным столом, в руке ручка, рядом пресс-папье. Наверное, прикидывает, можно ли мне доверять и насколько – не нарушу ли я наш с ней договор и сумею ли удержать в его рамках еще и Кита.
– Стивен и я, – в конце концов негромко поправляет она.
Все-таки она мне доверяет.
– Стивен и я, – послушно повторяет Кит и отступает на шаг.
Я делаю шаг вперед и, соблюдая сложившийся ритуал, бормочу:
– Спасибо за компанию.
Она усмехается – возможно, просто оттого, что вновь слышит от меня эту фразу.
– Ну что ж, друзья мои, развлекайтесь. Только постарайтесь не бедокурить.
Этим она напоминает мне о нашем соглашении. Я бреду за Китом в конец Тупика, каждым своим шагом нарушая договор и ставя ее под удар; на душе у меня так скверно, как не бывало еще никогда.
На углу мы останавливаемся и осторожно оглядываемся: проверяем, не идет ли кто следом.
– Она писала письма, – говорит Кит. – Значит, вскоре опять отправится на почту.
Это и мне ясно. Только свернет не налево, а направо, а потом застанет нас у раскрытого ящика и убедится в моем предательстве. В гулкой темноте тоннеля я беспомощно плетусь за Китом по тропке между лужей и осклизлыми стенами, убеждая себя, что, раз мы ее опередили, значит, слежку сейчас не ведем. Вот мы уже отгибаем проволочное ограждение и ползем сквозь дыру. В густой зелени у подпорной стенки – ничего, только слегка примятая трава говорит о том, что там лежал какой-то продолговатый предмет. Ящика нет как нет.
– Выходит, он тебя все же засек, – заключает Кит. – И они нашли другое место для тайника. Итак, теперь немцам известно, что мы про них знаем. Придется, голубчик, начинать все сначала.
Оттого, что он произносит это с отцовской интонацией и с отцовскими выражениями, от зияющей пустоты в зарослях травы и собственной никчемности у меня сжимается сердце.
– Прости, – смиренно выдавливаю я.
Я нарушил честное слово, и последствия будут самые плачевные. С минуты на минуту она явится сюда, чтобы сунуть в ящик очередную партию секретов. И обнаружит, что ящика на месте нет, а причина его исчезновения – я.
– Прости, Кит, – шепчу я. – Только давай лучше уйдем.
Но на лице Кита играет чуть заметная грозная усмешка. Сейчас меня наверняка ждет унижение за мою никчемность и за самонадеянные попытки доказать обратное.
– Выходит, он тебя видел, а ты его – нет.
От такой несправедливости у меня спирает дыхание. Кит ведь не представляет, каково мне тут пришлось глухой ночью, совсем одному! Он-то этого не испытал!
– Так темно же было, – пытаюсь объяснить я.
– Но ведь луна светила вовсю. Ты сам говорил.
– Не тогда.
– Когда не тогда?
– Когда он меня увидел. Когда я его не видел.
Едва слова слетают с языка, до меня доходит вся неубедительность такого ответа. Кит, усмехаясь, еще больше поджимает губы и еще тише цедит:
– На самом деле ты вовсе не затаился. Лицо только спрятал, да?
– Кит, пожалуйста, пойдем домой.
– Просто закрыл лицо руками. Чтобы ничего не видеть. Как Милли, когда играет в прятки. Как малолетний несмышленыш.
Подкативший к горлу душный ком растет, постыдные слезы застилают глаза. Нет сил сносить несправедливые упреки; Кита занимает только моя минутная слабость, хотя до нее я проявил редкостное мужество. Это просто нелепо! И как жестоко он отверг с таким трудом добытый трофей, который я положил к его ногам! Но конечно же мои слезы лишь доказывают его правоту. Сквозь колышащуюся влажную пелену я вижу, что усмешка медленно сползает с лица Кита. Он отворачивается и пожимает плечами. Я ему уже не интересен.
– Давай, – роняет он. – Вали домой, если хочешь.
Чувствуя себя совершенно растоптанным, я, всхлипывая, ползу обратно к дыре в ограждении. Пытаюсь отогнуть проволоку, но от расстройства не могу даже с ней справиться.
И вдруг замираю. Стараясь подавить рыдания, прислушиваюсь.
Из тоннеля доносится слабое эхо приближающихся шагов.
Я ползу обратно к Киту и шепотом сообщаю:
– Она идет сюда.
Мы оглядываемся, ища, где бы спрятаться. Но шаги все ближе, совсем рядом… уже возле дыры в ограждении… Я съежился и приник лицом к земле, чтобы не видеть неминучей, настигающей меня страшной судьбы. Как Милли, когда она играет в прятки. Как малолетний несмышленыш.
Но шаги неспешно удаляются и затихают. До меня постепенно доходит, что конец света все-таки еще не наступил.
– Быстрей! – шепотом командует Кит. – Она прошла дальше! В Закоулки!
Я привскакиваю. Кит уже сбегает по склону. Сгорая от несказанного стыда, я спешу вслед. И когда Кит поворачивается боком, чтобы пролезть под проволокой, я случайно замечаю у него на щеке зеленое пятнышко. Он тоже, как я, спрятал лицо в траве! Двое малолетних несмышленышей. На миг меня охватывает ликование: я реабилитирован! И я со всех ног бегу домой; но на полпути к тоннелю догадываюсь, что Кит свернул совсем в другую сторону, к Закоулкам.
Мы оба останавливаемся в изумлении. Кит намерен следовать за ней?! Ну конечно. Как же я сразу не сообразил!
Он ждет, что я повернусь и пойду за ним, но я стою на месте.
– Что? – чуть усмехаясь, спрашивает он. – Шавок испугался?
Я отрицательно мотаю головой, но не делаю ни шагу. Не могу! Она же взяла с меня слово. А объяснить это нельзя.
Так мы и стоим как вкопанные. Кит тоже не делает ни шагу. Без меня он туда не пойдет. Я испытываю прилив жалости и благодарности: ему необходимо, чтобы я его сопровождал. Без меня игра не состоится. Без меня ему некому будет утереть нос своей храбростью.
Я медленно подхожу к Киту.
– Тогда поживей, – холодно бросает он, – не то нам ее не догнать.
Кит поворачивается и трусцой бежит вдогонку за матерью. Я стараюсь не отставать. На каждом повороте разъезженной дороги, у каждого просвета в пышных живых изгородях мы из осторожности замедляем шаг: а вдруг там притаилась она…
Наконец где-то впереди слышится собачий лай. Значит, она идет мимо «Коттеджей». Мы мчимся туда.
Летний день в Закоулках обыкновенно проходит в каком-то отупляющем зное и вялости. Даже невидимый мне поезд, прогромыхав над оставшимся сзади тоннелем, взбирается вверх по насыпи к выемке натужно и устало, словно и его одолевает душное летнее оцепенение. И прежде, всякий раз, когда мы решались выйти сюда на разведку, мне казалось, что мы попали в другой, более древний и пугающий мир. Шагая по извилистому проулку, я про себя отмечаю: вот знакомый платан, с ветки которого свисает обрывок полусгнившей веревки… А тут глазу внезапно открывается лужок, заросший кислицей и щавелем… Вон длинная густая шеренга крапивы… одинокий заплесневелый башмак с полуоторванной подошвой… кресло, кверху ножками валяющееся в луже, там же мокнет высыпавшаяся из него набивка… А вот уже и «Коттеджи». И местные собаки.
Целых три пса: рваные уши прижаты к голове, глаза злющие, но, как и шерсть, разных цветов. Они исполняют перед нами привычный ритуальный танец, в котором чередуются ненависть и страх: свирепо бросаются на нас, тут же пугливо отпрядывают и снова кидаются вперед. Нам с Китом уже не до разногласий. Я встаю с ним плечом к плечу, вернее, за его спиной, стараясь укрыться самому и скрыть свой страх, а он смело поворачивается лицом к собакам, усмиряя их взглядом, и медленно, но неуклонно движется дальше; стараясь не отставать ни на шаг, я медленно и боязливо следую за ним.
За нашим продвижением бесстрастно наблюдают с полдюжины ребятишек разного возраста. Одни стоят перед своими «коттеджами», другие прямо на дороге или в крохотных садиках, заваленных ржавыми катками для белья и старыми матрацами. Все, как один, чумазые, одетые в замызганные рубахи без воротничков и платья размеров на пять больше, чем нужно. Микробы на них явно так и кишат. Ребята не играют, не отзывают собак, даже не злорадствуют насчет нашего затруднительного положения – просто стоят совершенно неподвижно, будто века так простояли, и с каменными лицами наблюдают за нами, словно за представителями таинственного нездешнего племени. Словно на территорию жителей каменного века вторглись люди железного века или к австралийским аборигенам явились белые поселенцы.
Сквозь переполняющий меня страх пробивается тревожная мысль: а вдруг ключ от тайны в руках этих непостижимых и неприветливых существ? Может, они следят за всем, что происходит в Закоулках, так же как мы следим за всем в Тупике. Может, они видели, как «Икс» ходил то к тайнику возле тоннеля, то обратно в Закоулки. Но как расспросить об этом ребят, не понятно, потому что не понятно, как с ними общаться.
Кит проявляет полное пренебрежение и к собакам, и к ребятне. Он посматривает на «коттеджи» с чуть заметной жалостливой усмешкой, будто в этих хибарах никто не живет. Старательно напуская на себя снисходительность, я делаю вид, что тоже их рассматриваю. Во всяком случае, отмечаю про себя, что домишки низенькие; некогда белая вагонка посерела, краска на стенах вздулась пузырями. На окнах рваные занавески, две входные двери непривычно маленькие. По обе стороны каждого «коттеджа» – по тщательно возделанному и засаженному огородику, а за ним непременно торчит маленькая покосившаяся будка: «баз».
Гнетущий взгляд угрюмых глаз тяготит меня не меньше, чем неотступное внимание собак. Тем же взглядом, соображаю я, они только что провожали мать Кита. И тут из глубин подсознания, с трудом пробиваясь, всплывает невероятная, но давно брезжившая мысль: она же где-то здесь, среди «Коттеджей». Вот какую тайну скрывают эти непроницаемые физиономии.
Одна из дверей распахивается, на пороге появляется мужчина в засаленной майке, он что-то жует, не закрывая рта.
Икс.
Он или нет?
Отбиваясь от собак, мы движемся вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Ты уверен, что он тебя не видел?
– Я же спрятался, – бурчу я, не глядя на Кита. – Мигом спрятался.
Теперь-то мне совершенно ясно: я все сделал неправильно.
– И ты даже не разглядел его толком?
– А как я мог? Я затаился.
Кит вертит в руках носок, явно недовольный то ли им, то ли мной, то ли нами обоими.
– Знаешь, что я подумал: может, это маскировка, – высказываю я робкое предположение. – Может, это обычная одежда, и положена специально для того, чтобы кто-то в нее переоделся? Если, например, они спустились на парашюте или как-то еще прямо в немецкой форме. Если вдруг они прячутся где-то в Закоулках.
Во всяком случае, ясно, что старый носок никак не может быть вознаграждением за тайком проданную ветчину или подарком от тети Ди какому-то воображаемому дружку. Да я и сам не очень-то верил в эти басни. А если б и верил, у меня язык не повернулся бы хоть словом обмолвиться о них Киту. Получилось бы, что я сплетничаю. А сплетничать нельзя. Тем более про тетю или родную мать человека.
Я поспешно хватаю носок и сую его под стол на колени: в комнату входит мать Кита.
– Не знаю, как Стивен относится к булочкам с изюмом, – говорит она, – но больше ничего достать не удалось.
Она улыбается с привычной, тщательно выверенной неопределенностью – нам обоим и никому в отдельности, – давая мне понять, что все должно остаться, как было прежде. Но все ведь не так, не так! Я сжимаю под столом старый носок, который она положила в ящик для «икса», для немецкого парашютиста, и который я вынул оттуда, несмотря на ее приказ. Я не могу поднять на нее глаза. Моя горящая физиономия опять явно не в лучшем виде.
– Спасибо, – еле слышно роняю я.
Она выходит из комнаты, но у меня не хватает духу положить носок обратно на стол.
– Зачем ты вынул его из ящика? – недовольно допытывается Кит. Разговор о булочках ничуть не отвлек его от главного. – Они обнаружат пропажу и сразу поймут, что там побывал посторонний.
Я не отвечаю. Растолковать, каким образом носок оказался у меня в руке невозможно, без описания моего панического бегства, а если все же попробовать объяснить, почему я бросился наутек, придется рассказать про незнакомца, пыхтевшего у меня за спиной, и про то, что я, постыдно струсив, не обернулся, чтобы его разглядеть.
Я молча давлюсь булочкой.
– Надо бы сходить посмотреть, что там происходит, – говорит Кит.
Он произносит это с подчеркнутой сдержанностью. Значит, он снова взваливает на себя руководство, в том числе и тяжкое бремя ответственности за ошибки подчиненных.
Спохватившись, я делаю запоздалую попытку соблюсти соглашение с его матерью:
– Лучше не надо.
Кит снова приспускает веки.
– Это почему же? – интересуется он, а я, естественно, объяснить ничего не могу.
Он думает, что я испугался. Выходит, все мое проявленное ночью мужество он ни в грош не ставит.
– Просто мне кажется, лучше не надо, – неуверенно повторяю я.
Он решительно направляется к гостиной и, как обычно, легонько постучав в дверь, объявляет:
– Я ухожу со Стивеном играть.
Молчание; она обдумывает его слова. Я смотрю на нее из-за спины Кита: сидит за письменным столом, в руке ручка, рядом пресс-папье. Наверное, прикидывает, можно ли мне доверять и насколько – не нарушу ли я наш с ней договор и сумею ли удержать в его рамках еще и Кита.
– Стивен и я, – в конце концов негромко поправляет она.
Все-таки она мне доверяет.
– Стивен и я, – послушно повторяет Кит и отступает на шаг.
Я делаю шаг вперед и, соблюдая сложившийся ритуал, бормочу:
– Спасибо за компанию.
Она усмехается – возможно, просто оттого, что вновь слышит от меня эту фразу.
– Ну что ж, друзья мои, развлекайтесь. Только постарайтесь не бедокурить.
Этим она напоминает мне о нашем соглашении. Я бреду за Китом в конец Тупика, каждым своим шагом нарушая договор и ставя ее под удар; на душе у меня так скверно, как не бывало еще никогда.
На углу мы останавливаемся и осторожно оглядываемся: проверяем, не идет ли кто следом.
– Она писала письма, – говорит Кит. – Значит, вскоре опять отправится на почту.
Это и мне ясно. Только свернет не налево, а направо, а потом застанет нас у раскрытого ящика и убедится в моем предательстве. В гулкой темноте тоннеля я беспомощно плетусь за Китом по тропке между лужей и осклизлыми стенами, убеждая себя, что, раз мы ее опередили, значит, слежку сейчас не ведем. Вот мы уже отгибаем проволочное ограждение и ползем сквозь дыру. В густой зелени у подпорной стенки – ничего, только слегка примятая трава говорит о том, что там лежал какой-то продолговатый предмет. Ящика нет как нет.
– Выходит, он тебя все же засек, – заключает Кит. – И они нашли другое место для тайника. Итак, теперь немцам известно, что мы про них знаем. Придется, голубчик, начинать все сначала.
Оттого, что он произносит это с отцовской интонацией и с отцовскими выражениями, от зияющей пустоты в зарослях травы и собственной никчемности у меня сжимается сердце.
– Прости, – смиренно выдавливаю я.
Я нарушил честное слово, и последствия будут самые плачевные. С минуты на минуту она явится сюда, чтобы сунуть в ящик очередную партию секретов. И обнаружит, что ящика на месте нет, а причина его исчезновения – я.
– Прости, Кит, – шепчу я. – Только давай лучше уйдем.
Но на лице Кита играет чуть заметная грозная усмешка. Сейчас меня наверняка ждет унижение за мою никчемность и за самонадеянные попытки доказать обратное.
– Выходит, он тебя видел, а ты его – нет.
От такой несправедливости у меня спирает дыхание. Кит ведь не представляет, каково мне тут пришлось глухой ночью, совсем одному! Он-то этого не испытал!
– Так темно же было, – пытаюсь объяснить я.
– Но ведь луна светила вовсю. Ты сам говорил.
– Не тогда.
– Когда не тогда?
– Когда он меня увидел. Когда я его не видел.
Едва слова слетают с языка, до меня доходит вся неубедительность такого ответа. Кит, усмехаясь, еще больше поджимает губы и еще тише цедит:
– На самом деле ты вовсе не затаился. Лицо только спрятал, да?
– Кит, пожалуйста, пойдем домой.
– Просто закрыл лицо руками. Чтобы ничего не видеть. Как Милли, когда играет в прятки. Как малолетний несмышленыш.
Подкативший к горлу душный ком растет, постыдные слезы застилают глаза. Нет сил сносить несправедливые упреки; Кита занимает только моя минутная слабость, хотя до нее я проявил редкостное мужество. Это просто нелепо! И как жестоко он отверг с таким трудом добытый трофей, который я положил к его ногам! Но конечно же мои слезы лишь доказывают его правоту. Сквозь колышащуюся влажную пелену я вижу, что усмешка медленно сползает с лица Кита. Он отворачивается и пожимает плечами. Я ему уже не интересен.
– Давай, – роняет он. – Вали домой, если хочешь.
Чувствуя себя совершенно растоптанным, я, всхлипывая, ползу обратно к дыре в ограждении. Пытаюсь отогнуть проволоку, но от расстройства не могу даже с ней справиться.
И вдруг замираю. Стараясь подавить рыдания, прислушиваюсь.
Из тоннеля доносится слабое эхо приближающихся шагов.
Я ползу обратно к Киту и шепотом сообщаю:
– Она идет сюда.
Мы оглядываемся, ища, где бы спрятаться. Но шаги все ближе, совсем рядом… уже возле дыры в ограждении… Я съежился и приник лицом к земле, чтобы не видеть неминучей, настигающей меня страшной судьбы. Как Милли, когда она играет в прятки. Как малолетний несмышленыш.
Но шаги неспешно удаляются и затихают. До меня постепенно доходит, что конец света все-таки еще не наступил.
– Быстрей! – шепотом командует Кит. – Она прошла дальше! В Закоулки!
Я привскакиваю. Кит уже сбегает по склону. Сгорая от несказанного стыда, я спешу вслед. И когда Кит поворачивается боком, чтобы пролезть под проволокой, я случайно замечаю у него на щеке зеленое пятнышко. Он тоже, как я, спрятал лицо в траве! Двое малолетних несмышленышей. На миг меня охватывает ликование: я реабилитирован! И я со всех ног бегу домой; но на полпути к тоннелю догадываюсь, что Кит свернул совсем в другую сторону, к Закоулкам.
Мы оба останавливаемся в изумлении. Кит намерен следовать за ней?! Ну конечно. Как же я сразу не сообразил!
Он ждет, что я повернусь и пойду за ним, но я стою на месте.
– Что? – чуть усмехаясь, спрашивает он. – Шавок испугался?
Я отрицательно мотаю головой, но не делаю ни шагу. Не могу! Она же взяла с меня слово. А объяснить это нельзя.
Так мы и стоим как вкопанные. Кит тоже не делает ни шагу. Без меня он туда не пойдет. Я испытываю прилив жалости и благодарности: ему необходимо, чтобы я его сопровождал. Без меня игра не состоится. Без меня ему некому будет утереть нос своей храбростью.
Я медленно подхожу к Киту.
– Тогда поживей, – холодно бросает он, – не то нам ее не догнать.
Кит поворачивается и трусцой бежит вдогонку за матерью. Я стараюсь не отставать. На каждом повороте разъезженной дороги, у каждого просвета в пышных живых изгородях мы из осторожности замедляем шаг: а вдруг там притаилась она…
Наконец где-то впереди слышится собачий лай. Значит, она идет мимо «Коттеджей». Мы мчимся туда.
Летний день в Закоулках обыкновенно проходит в каком-то отупляющем зное и вялости. Даже невидимый мне поезд, прогромыхав над оставшимся сзади тоннелем, взбирается вверх по насыпи к выемке натужно и устало, словно и его одолевает душное летнее оцепенение. И прежде, всякий раз, когда мы решались выйти сюда на разведку, мне казалось, что мы попали в другой, более древний и пугающий мир. Шагая по извилистому проулку, я про себя отмечаю: вот знакомый платан, с ветки которого свисает обрывок полусгнившей веревки… А тут глазу внезапно открывается лужок, заросший кислицей и щавелем… Вон длинная густая шеренга крапивы… одинокий заплесневелый башмак с полуоторванной подошвой… кресло, кверху ножками валяющееся в луже, там же мокнет высыпавшаяся из него набивка… А вот уже и «Коттеджи». И местные собаки.
Целых три пса: рваные уши прижаты к голове, глаза злющие, но, как и шерсть, разных цветов. Они исполняют перед нами привычный ритуальный танец, в котором чередуются ненависть и страх: свирепо бросаются на нас, тут же пугливо отпрядывают и снова кидаются вперед. Нам с Китом уже не до разногласий. Я встаю с ним плечом к плечу, вернее, за его спиной, стараясь укрыться самому и скрыть свой страх, а он смело поворачивается лицом к собакам, усмиряя их взглядом, и медленно, но неуклонно движется дальше; стараясь не отставать ни на шаг, я медленно и боязливо следую за ним.
За нашим продвижением бесстрастно наблюдают с полдюжины ребятишек разного возраста. Одни стоят перед своими «коттеджами», другие прямо на дороге или в крохотных садиках, заваленных ржавыми катками для белья и старыми матрацами. Все, как один, чумазые, одетые в замызганные рубахи без воротничков и платья размеров на пять больше, чем нужно. Микробы на них явно так и кишат. Ребята не играют, не отзывают собак, даже не злорадствуют насчет нашего затруднительного положения – просто стоят совершенно неподвижно, будто века так простояли, и с каменными лицами наблюдают за нами, словно за представителями таинственного нездешнего племени. Словно на территорию жителей каменного века вторглись люди железного века или к австралийским аборигенам явились белые поселенцы.
Сквозь переполняющий меня страх пробивается тревожная мысль: а вдруг ключ от тайны в руках этих непостижимых и неприветливых существ? Может, они следят за всем, что происходит в Закоулках, так же как мы следим за всем в Тупике. Может, они видели, как «Икс» ходил то к тайнику возле тоннеля, то обратно в Закоулки. Но как расспросить об этом ребят, не понятно, потому что не понятно, как с ними общаться.
Кит проявляет полное пренебрежение и к собакам, и к ребятне. Он посматривает на «коттеджи» с чуть заметной жалостливой усмешкой, будто в этих хибарах никто не живет. Старательно напуская на себя снисходительность, я делаю вид, что тоже их рассматриваю. Во всяком случае, отмечаю про себя, что домишки низенькие; некогда белая вагонка посерела, краска на стенах вздулась пузырями. На окнах рваные занавески, две входные двери непривычно маленькие. По обе стороны каждого «коттеджа» – по тщательно возделанному и засаженному огородику, а за ним непременно торчит маленькая покосившаяся будка: «баз».
Гнетущий взгляд угрюмых глаз тяготит меня не меньше, чем неотступное внимание собак. Тем же взглядом, соображаю я, они только что провожали мать Кита. И тут из глубин подсознания, с трудом пробиваясь, всплывает невероятная, но давно брезжившая мысль: она же где-то здесь, среди «Коттеджей». Вот какую тайну скрывают эти непроницаемые физиономии.
Одна из дверей распахивается, на пороге появляется мужчина в засаленной майке, он что-то жует, не закрывая рта.
Икс.
Он или нет?
Отбиваясь от собак, мы движемся вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31