Настроение — восприятие.
Подхватив с двух сторон бак, стали спускаться к берегу Теперь в тропе не ощущалось никакой загадочности Мы не испытывали романтического волнения, только досадовали, что у бака такие неудобные ручки, что спуск крут, а перекатывающиеся под ногами камешки лишают надежной опоры. Выиграв бой за свои жизни, мы стали привередничать в мелочах. Больше всего боялись опрокинуть бак, тогда пришлось бы опять тащиться на буровую.
Внизу, пробираясь сквозь заросли невысокой, но густой травы, спугнули нескольких змей. Торопливо извиваясь, они расползались в разные стороны. Да тут, оказывается, надо смотреть в оба!
До плота добрались только поздним вечером. Все вещи в лагере были переворошены, разбросаны по берегу. По следам, оставленным на песке, было ясно, что резвились волки. Они перетрясли наш багаж не хуже профессиональных таможенников. В темноте отыскали, что смогли, и решили, несмотря на ночь, выходить в море. Сбросили груз на плот, оттолкнулись веслами от берега. Прибоя почти не было. Медленно, словно нехотя, плот удалялся от обрыва, который светлым, размытым пятном проступал в темноте. Тело привыкало к уже подзабытым «аксессуарам» морской жизни: поскрипыванию труб, плавному покачиванию плота, шепоту воды в камерах.
Начинался заключительный, хотелось в это верить, этап плавания. Мы уповали на попутный ветер, спокойное море и хоть небольшое везение. У нас было пятнадцать литров пресной воды, кашеобразная пищевая масса в рюкзаке, получившаяся в результате совместной, нашей и продуктов, поездки в кабине скрепера и возродившийся оптимизм, подкрепленный сытым урчанием набитых животов.
Ходовой день — и конец плаванию, был уверен каждый из нас. Нет, ничему не научил нас печальный опыт предыдущих недель…
Глава 22
После полуночи ветер ослаб. К двум часам стих окончательно. Волны еще понемногу раскачивали плот, но это было лишь отдаленное эхо вчерашнего наката. Гребни уплощались, море застывало неподвижной монолитной массой, как остуженный парафин.
Штиль. Солнце в зените. Паруса висят. Табачный дымок тоненьким сероватым столбиком неподвижно стоит на тлеющем конце сигареты. Даже чайки, обычно оживленно снующие возле плота, сегодня, кажется, летают с одышкой, увязая в воздухе, как в глицерине. Краски вялы, движения замедленны. Ти-и-ик, та-а-ак — стучат часы.
Время тянется длинно, через силу, как бегун, сошедший с дистанции. Сделает шаг, покачается, пытаясь сохранить равновесие, снова шагнет на подгибающихся ногах. Продолжительность секунд становится физически ощутимой. Самая маленькая, применяемая в быту частичка времени, имеет начало, развитие, кульминацию и конец! Она вмещает десяток своих нормальных товарок.
Весь мир застыл. Парусина безнадежно обвисла. Море, как зеркало, в котором отражается небо, плот, мы. Кажется, брось в воду камень — и не будет обычного всплеска и расходящихся кругов. Стеклянно звякнет водная поверхность и разлетится на блестящие осколки. Кровь не бежит в жилах, а протискивается. Сердце не бьется, а глухо вздыхает в груди. Штиль!
Он, бесспорно, хуже шторма. Он никуда не приближает и ничего не изменяет. В шторм можно или погибнуть, или спастись. И то и другое — какое-то событие. Штиль однообразен и бессмыслен, как очередной день заключенного. Во время него не живешь — ожидаешь жизни. Вот подует ветер — поплывет судно…
Существование моряка в открытом море оправдывает только движение. Неподвижность равна движению назад. В штиль можно выспаться до одури, переделать все то, что не успел или не хотел сделать раньше. Можно поиграть в карты, позубоскалить в узкой компании. Но время все равно остается. Его излишки не поддаются никакому истреблению. Представьте: вы ехали на юг, распланировав по дням весь отпуск. Но где-то на станции, название которой вы раньше слыхом не слыхивали, состав загнали в тупик и, ничего не объясняя, держат час, сутки, двое. Каково будет ваше самочувствие? Так вот, в море все обстоит на порядок хуже.
Я вижу берег, от которого уже мы отошли двенадцать часов назад. Он не настолько близок, чтобы добраться до него вплавь или на веслах, но не настолько далек, чтобы не хотелось попробовать это сделать. Лучше бы сейчас бродить по берегу, ища на свою голову приключений, чем валяться здесь, в ограниченном пространстве плота, как зверь в тесной клетке.
— Надоело! — не выдержала первой Татьяна.
Она нацепила на ноги ласты и плюхнулась в воду. Мы с Сергеем сопроводили ее падение скучными взглядами.
Войцева заплыла с кормы, уперлась руками в трубы и яростно забултыхала ногами в воде. Никак, она собралась толкать нас до южного побережья? Четверть часа Татьяна добросовестно взбаламучивала воду не хуже пушкинского Балды, вызывающего чертей, наверное, ей казалось, успех предприятия грандиозен — столько шума и брызг. Но сверху было ясно видно — затея бессмысленна. Когда счет идет на десятки километров, метры не спасают.
— Ну как? — с надеждой на восторженные отзывы поинтересовалась Татьяна результатами своей работы.
— Дневной переход чахоточной амебы, — оценил Сергей.
Татьяна не поверила, бросила в воду кусок пенопласта и снова заработала ногами. По результативности это было то же самое, что толкать руками железнодорожный состав. Но как большинство людей, Войцева предпочитала убедиться в своей ошибке путем душевных разочарований. Вначале сделать, а потом понять, что этого делать не следовало.
Потом мы час обсуждали Танину глупость — тоже развлечение. Потом час лежали молча, изображая не столько для окружающих, сколько для себя, сон. Салифанов увидел мальков.
— Мальки, — сказал он и плюнул туда, где в воде метались бойкие, похожие на сапожные гвозди, рыбки.
Мальки метнулись к месту приводнения салифановского плевка, закружились, пытаясь отыскать что-нибудь съедобное. Как всякие растущие организмы, их больше всего волновал вопрос питания.
— Если их наловить две-три сотни, можно сварить неплохую уху, — просто так, от скуки сказал Салифанов.
Откуда он мог знать, что мы с Татьяной воспримем его сумасшедшую идею серьезно. Мы не собирались при помощи рыбалки разнообразить наше скудное меню названиями рыбных блюд. Мы готовились бороться со скукой, а тут любые приемы позволительны.
Чем ловить? Крючки не годились. Любой, самый маленький был больше малька раза в два. Даже если бы нашелся рыбный младенец, желающий добровольно закончить свою жизнь в суповом котле, он не смог бы нацепиться на жало крючка. Мелкоячеистого трала у нас не было. Я достал из кухонного рюкзака стеклянную банку из-под сметаны, заменявшую кружку. Окрутил вокруг нее проволоку и опустил в воду. Мальки стайкой бросились на звук. Они столпились у краев банки. Несколько заплыли внутрь. С замиранием сердца я потянул банку вверх. Вот она — добыча! Но мальки в самый последний момент вместе с выплеснувшейся водой ушли в море. Я вновь окунул банку. Мальки устремились к ней, и вновь я вытащил только морскую воду. Войцева активно болела рядом. Давала ценные советы. Кричала:
— Заноси слева! Тяни! Подсекай!
Расстраивалась из-за неудач. Мальки благодаря своим микроскопическим размерам были неуловимы. Наконец я утопил свой чайный прибор, теперь придется получать чай последним. Будущие осетровые торжественным эскортом сопроводили банку в глубину и вернулись к плоту. Один ноль в их пользу. Я стащил через голову тельняшку, завязал узлом воротник. Меня забрал нездоровый азарт.
Удивительно, бурные эмоции выплескивались на такое, в сущности, бездарное дело.
— Теперь держитесь, — сказал я и забросил свои импровизированные сети в море.
Полосатый материал заколебался в воде, притопился. Мальки зашныряли над ним. Я дождался, когда дюжина самых крупных экземпляров, размером с четверть спички, сунулись внутрь и потянул тельняшку на себя.
— Поймал! — торжествующе заорал я, словно речь шла о Лох-Несском чудовище, появления которого научно-популярный мир ждет уже несколько десятков лет.
Долго, раскручивая складки материала, мы искали добычу. На воздухе мальки казались еще меньше, чем в воде.
— Общая биомасса улова 0,8 грамма, — определил Сергей, — не объешьтесь!
Но показной пессимизм Салифанова нас не остановил. За полтора часа мы наловили десятка два «гвоздиков», побултыхали их в кружке и… выплеснули вместе с водой в море. А что еще с ними было делать? Ждать, пока они подрастут до товарной кондиции, слишком долго. Таким временем мы не располагали.
Сейчас смешно и даже немного стыдно вспоминать наши детские забавы. Но что поделаешь — штиль! Тут чем похуже займешься, только бы избавиться от гнетущего однообразия минут.
Вечером Войцева перетряхнула все вещи. Она провернула грандиозную работу. Вытаскивала, просматривала одежду. Лазила в карманы рюкзаков, куда мы заглядывали один-два раза и то в Аральске. Нашла кучу потерянных вещей и даже один завалящий сухарь, который Салифанов у нее тут же отобрал. Заинтригованные до последней степени, мы с Сергеем наблюдали за ее действиями, гадая, что она разыскивает. Я считал — припрятанные конфеты Сергей — фотографический портрет возлюбленного. Татьяна не раскрывала рта, словно взяла обет молчания. Уже не обращая на нее внимания, мы заключили с Салифановым пари на кусок сахара, чье предположение окажется ближе к истине. Плот стал напоминать игорный зал в Монте-Карло. В нездоровом ажиотаже взвинчивались ставки, наконец «банк» вырос до суточной пайки сахара. То было уже богатство, которым, окажись он на нашем месте, не побрезговал бы и Рокфеллер.
Войцева нашла, что искала. Выудила эту бесценную вещь из самого дальнего угла самого последнего рюкзака. Что это было? Боюсь, вы не поверите мне. Скажете: напридумывал для закваски сюжета. Я сам бы не поверил, если бы не был тому живым свидетелем. Даю самую страшную клятву — акцента не прибавил, граммульки не приврал! Как на суде, под присягой!
Пряча вещь в сжатом кулаке, Татьяна проследовала на нос плота. Мы с Сергеем вытянули шеи, боясь пропустить кульминационный момент разоблачения тайны. Войцева села на бак с водой и разжала ладонь. Там лежала… Нет, я не угадал. Сергей тем более. Наше мужское воображение в сравнении с изящным мышлением Войцевой было грубо и неуклюже, как кирзовый сапог пред бальной туфелькой. Это была… тушь для ресниц! Да, да! Самая обыкновенная тушь, для самых обыкновенных ресниц. Зажав в коленях осколок зеркала, Татьяна увлеченно заработала щеточкой. Когда прошел шок от увиденного, мы с Сергеем стали бурно выяснять, кто оказался ближе к истине. Я со своими конфетами или он с фотографией.
Я утверждал, что тушь изготовляется из органических веществ и, значит, ближе к карамели, чем к фотобумаге. Сергей — что красятся для любимых, чей лик, соответственно, вечно хранят на фотографиях. После долгих дискуссий каждый остался со своей пайкой сахара.
Татьяна к этому времени уже наращивала ресницы, вытянув руки чуть не во всю длину.
— Парус не проткни, — предупредил Салифанов. Татьяна повернулась на его голос, придерживая ресницы пальцами. Сергей поперхнулся недосказанным словом.
— До Вия ты еще не дотянула, — оценил я, намекая на известную фразу предводителя нечистой силы: «Поднимите мне веки!»
— Убедительно, — наконец просмеялся Салифанов, — и практично. Пока глаза открыты, партнер по танцам никак не сможет приблизиться до опасных пределов. Ты ведь на танцы собралась, я верно понял? Двадцать километров вплавь и еще четыреста по пустыне до ближайшей танцплощадки.
Татьяна, гордо неся свое сооружение, отвернулась. Но это нас не остановило. Мы зацепились. Упражняясь в остроумии, придумывали все новые применения ресницам. Разгоняли при их помощи ветер и создавали тень, защищались от комаров и дротиков, выпущенных рукой злобных аборигенов. Почти час оглашали притихшее море своим беспардонным хохотом. Вы думаете, мы такие уж отчаянные шутники, что из всего делаем комедию? Нет, виновник все тот же штиль! Неподвижный, давящий на психику, на глаза, на уши — штиль!
Глубокой ночью ветер дохнул в паруса. К тому времени мы извелись окончательно. Спать не могли — днем осточертело, дальше некуда! Вначале парусина еле трепыхнулась. Потом губы почувствовали прохладцу. Мы втроем замерли, боясь шевельнуться, чтобы не спугнуть порыв. Салифанов спешно раскурил сигарету, чтобы увидеть, куда идет дым. Он пошел сначала вверх, но постепенно стал клониться, словно падать вправо. Ветер заходил с кормы.
— Ну, все! — хотел сказать я, но успел сказать только:
— Ну…
Сергей зажал мне рот ладонью, многозначительно показав глазами вверх. Мол — не искушай судьбу. Местные божки, отвечающие за претворение в жизнь метеопрогнозов, мягким характером не отличаются и сглазу не любят.
Мы сидели молча и смотрели на покачивающийся дым сигареты. Мы зависели от него всецело. Задуй сейчас ветер с запада, и плавание могло продолжиться еще неопределенный, от трех суток до полугода, срок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Подхватив с двух сторон бак, стали спускаться к берегу Теперь в тропе не ощущалось никакой загадочности Мы не испытывали романтического волнения, только досадовали, что у бака такие неудобные ручки, что спуск крут, а перекатывающиеся под ногами камешки лишают надежной опоры. Выиграв бой за свои жизни, мы стали привередничать в мелочах. Больше всего боялись опрокинуть бак, тогда пришлось бы опять тащиться на буровую.
Внизу, пробираясь сквозь заросли невысокой, но густой травы, спугнули нескольких змей. Торопливо извиваясь, они расползались в разные стороны. Да тут, оказывается, надо смотреть в оба!
До плота добрались только поздним вечером. Все вещи в лагере были переворошены, разбросаны по берегу. По следам, оставленным на песке, было ясно, что резвились волки. Они перетрясли наш багаж не хуже профессиональных таможенников. В темноте отыскали, что смогли, и решили, несмотря на ночь, выходить в море. Сбросили груз на плот, оттолкнулись веслами от берега. Прибоя почти не было. Медленно, словно нехотя, плот удалялся от обрыва, который светлым, размытым пятном проступал в темноте. Тело привыкало к уже подзабытым «аксессуарам» морской жизни: поскрипыванию труб, плавному покачиванию плота, шепоту воды в камерах.
Начинался заключительный, хотелось в это верить, этап плавания. Мы уповали на попутный ветер, спокойное море и хоть небольшое везение. У нас было пятнадцать литров пресной воды, кашеобразная пищевая масса в рюкзаке, получившаяся в результате совместной, нашей и продуктов, поездки в кабине скрепера и возродившийся оптимизм, подкрепленный сытым урчанием набитых животов.
Ходовой день — и конец плаванию, был уверен каждый из нас. Нет, ничему не научил нас печальный опыт предыдущих недель…
Глава 22
После полуночи ветер ослаб. К двум часам стих окончательно. Волны еще понемногу раскачивали плот, но это было лишь отдаленное эхо вчерашнего наката. Гребни уплощались, море застывало неподвижной монолитной массой, как остуженный парафин.
Штиль. Солнце в зените. Паруса висят. Табачный дымок тоненьким сероватым столбиком неподвижно стоит на тлеющем конце сигареты. Даже чайки, обычно оживленно снующие возле плота, сегодня, кажется, летают с одышкой, увязая в воздухе, как в глицерине. Краски вялы, движения замедленны. Ти-и-ик, та-а-ак — стучат часы.
Время тянется длинно, через силу, как бегун, сошедший с дистанции. Сделает шаг, покачается, пытаясь сохранить равновесие, снова шагнет на подгибающихся ногах. Продолжительность секунд становится физически ощутимой. Самая маленькая, применяемая в быту частичка времени, имеет начало, развитие, кульминацию и конец! Она вмещает десяток своих нормальных товарок.
Весь мир застыл. Парусина безнадежно обвисла. Море, как зеркало, в котором отражается небо, плот, мы. Кажется, брось в воду камень — и не будет обычного всплеска и расходящихся кругов. Стеклянно звякнет водная поверхность и разлетится на блестящие осколки. Кровь не бежит в жилах, а протискивается. Сердце не бьется, а глухо вздыхает в груди. Штиль!
Он, бесспорно, хуже шторма. Он никуда не приближает и ничего не изменяет. В шторм можно или погибнуть, или спастись. И то и другое — какое-то событие. Штиль однообразен и бессмыслен, как очередной день заключенного. Во время него не живешь — ожидаешь жизни. Вот подует ветер — поплывет судно…
Существование моряка в открытом море оправдывает только движение. Неподвижность равна движению назад. В штиль можно выспаться до одури, переделать все то, что не успел или не хотел сделать раньше. Можно поиграть в карты, позубоскалить в узкой компании. Но время все равно остается. Его излишки не поддаются никакому истреблению. Представьте: вы ехали на юг, распланировав по дням весь отпуск. Но где-то на станции, название которой вы раньше слыхом не слыхивали, состав загнали в тупик и, ничего не объясняя, держат час, сутки, двое. Каково будет ваше самочувствие? Так вот, в море все обстоит на порядок хуже.
Я вижу берег, от которого уже мы отошли двенадцать часов назад. Он не настолько близок, чтобы добраться до него вплавь или на веслах, но не настолько далек, чтобы не хотелось попробовать это сделать. Лучше бы сейчас бродить по берегу, ища на свою голову приключений, чем валяться здесь, в ограниченном пространстве плота, как зверь в тесной клетке.
— Надоело! — не выдержала первой Татьяна.
Она нацепила на ноги ласты и плюхнулась в воду. Мы с Сергеем сопроводили ее падение скучными взглядами.
Войцева заплыла с кормы, уперлась руками в трубы и яростно забултыхала ногами в воде. Никак, она собралась толкать нас до южного побережья? Четверть часа Татьяна добросовестно взбаламучивала воду не хуже пушкинского Балды, вызывающего чертей, наверное, ей казалось, успех предприятия грандиозен — столько шума и брызг. Но сверху было ясно видно — затея бессмысленна. Когда счет идет на десятки километров, метры не спасают.
— Ну как? — с надеждой на восторженные отзывы поинтересовалась Татьяна результатами своей работы.
— Дневной переход чахоточной амебы, — оценил Сергей.
Татьяна не поверила, бросила в воду кусок пенопласта и снова заработала ногами. По результативности это было то же самое, что толкать руками железнодорожный состав. Но как большинство людей, Войцева предпочитала убедиться в своей ошибке путем душевных разочарований. Вначале сделать, а потом понять, что этого делать не следовало.
Потом мы час обсуждали Танину глупость — тоже развлечение. Потом час лежали молча, изображая не столько для окружающих, сколько для себя, сон. Салифанов увидел мальков.
— Мальки, — сказал он и плюнул туда, где в воде метались бойкие, похожие на сапожные гвозди, рыбки.
Мальки метнулись к месту приводнения салифановского плевка, закружились, пытаясь отыскать что-нибудь съедобное. Как всякие растущие организмы, их больше всего волновал вопрос питания.
— Если их наловить две-три сотни, можно сварить неплохую уху, — просто так, от скуки сказал Салифанов.
Откуда он мог знать, что мы с Татьяной воспримем его сумасшедшую идею серьезно. Мы не собирались при помощи рыбалки разнообразить наше скудное меню названиями рыбных блюд. Мы готовились бороться со скукой, а тут любые приемы позволительны.
Чем ловить? Крючки не годились. Любой, самый маленький был больше малька раза в два. Даже если бы нашелся рыбный младенец, желающий добровольно закончить свою жизнь в суповом котле, он не смог бы нацепиться на жало крючка. Мелкоячеистого трала у нас не было. Я достал из кухонного рюкзака стеклянную банку из-под сметаны, заменявшую кружку. Окрутил вокруг нее проволоку и опустил в воду. Мальки стайкой бросились на звук. Они столпились у краев банки. Несколько заплыли внутрь. С замиранием сердца я потянул банку вверх. Вот она — добыча! Но мальки в самый последний момент вместе с выплеснувшейся водой ушли в море. Я вновь окунул банку. Мальки устремились к ней, и вновь я вытащил только морскую воду. Войцева активно болела рядом. Давала ценные советы. Кричала:
— Заноси слева! Тяни! Подсекай!
Расстраивалась из-за неудач. Мальки благодаря своим микроскопическим размерам были неуловимы. Наконец я утопил свой чайный прибор, теперь придется получать чай последним. Будущие осетровые торжественным эскортом сопроводили банку в глубину и вернулись к плоту. Один ноль в их пользу. Я стащил через голову тельняшку, завязал узлом воротник. Меня забрал нездоровый азарт.
Удивительно, бурные эмоции выплескивались на такое, в сущности, бездарное дело.
— Теперь держитесь, — сказал я и забросил свои импровизированные сети в море.
Полосатый материал заколебался в воде, притопился. Мальки зашныряли над ним. Я дождался, когда дюжина самых крупных экземпляров, размером с четверть спички, сунулись внутрь и потянул тельняшку на себя.
— Поймал! — торжествующе заорал я, словно речь шла о Лох-Несском чудовище, появления которого научно-популярный мир ждет уже несколько десятков лет.
Долго, раскручивая складки материала, мы искали добычу. На воздухе мальки казались еще меньше, чем в воде.
— Общая биомасса улова 0,8 грамма, — определил Сергей, — не объешьтесь!
Но показной пессимизм Салифанова нас не остановил. За полтора часа мы наловили десятка два «гвоздиков», побултыхали их в кружке и… выплеснули вместе с водой в море. А что еще с ними было делать? Ждать, пока они подрастут до товарной кондиции, слишком долго. Таким временем мы не располагали.
Сейчас смешно и даже немного стыдно вспоминать наши детские забавы. Но что поделаешь — штиль! Тут чем похуже займешься, только бы избавиться от гнетущего однообразия минут.
Вечером Войцева перетряхнула все вещи. Она провернула грандиозную работу. Вытаскивала, просматривала одежду. Лазила в карманы рюкзаков, куда мы заглядывали один-два раза и то в Аральске. Нашла кучу потерянных вещей и даже один завалящий сухарь, который Салифанов у нее тут же отобрал. Заинтригованные до последней степени, мы с Сергеем наблюдали за ее действиями, гадая, что она разыскивает. Я считал — припрятанные конфеты Сергей — фотографический портрет возлюбленного. Татьяна не раскрывала рта, словно взяла обет молчания. Уже не обращая на нее внимания, мы заключили с Салифановым пари на кусок сахара, чье предположение окажется ближе к истине. Плот стал напоминать игорный зал в Монте-Карло. В нездоровом ажиотаже взвинчивались ставки, наконец «банк» вырос до суточной пайки сахара. То было уже богатство, которым, окажись он на нашем месте, не побрезговал бы и Рокфеллер.
Войцева нашла, что искала. Выудила эту бесценную вещь из самого дальнего угла самого последнего рюкзака. Что это было? Боюсь, вы не поверите мне. Скажете: напридумывал для закваски сюжета. Я сам бы не поверил, если бы не был тому живым свидетелем. Даю самую страшную клятву — акцента не прибавил, граммульки не приврал! Как на суде, под присягой!
Пряча вещь в сжатом кулаке, Татьяна проследовала на нос плота. Мы с Сергеем вытянули шеи, боясь пропустить кульминационный момент разоблачения тайны. Войцева села на бак с водой и разжала ладонь. Там лежала… Нет, я не угадал. Сергей тем более. Наше мужское воображение в сравнении с изящным мышлением Войцевой было грубо и неуклюже, как кирзовый сапог пред бальной туфелькой. Это была… тушь для ресниц! Да, да! Самая обыкновенная тушь, для самых обыкновенных ресниц. Зажав в коленях осколок зеркала, Татьяна увлеченно заработала щеточкой. Когда прошел шок от увиденного, мы с Сергеем стали бурно выяснять, кто оказался ближе к истине. Я со своими конфетами или он с фотографией.
Я утверждал, что тушь изготовляется из органических веществ и, значит, ближе к карамели, чем к фотобумаге. Сергей — что красятся для любимых, чей лик, соответственно, вечно хранят на фотографиях. После долгих дискуссий каждый остался со своей пайкой сахара.
Татьяна к этому времени уже наращивала ресницы, вытянув руки чуть не во всю длину.
— Парус не проткни, — предупредил Салифанов. Татьяна повернулась на его голос, придерживая ресницы пальцами. Сергей поперхнулся недосказанным словом.
— До Вия ты еще не дотянула, — оценил я, намекая на известную фразу предводителя нечистой силы: «Поднимите мне веки!»
— Убедительно, — наконец просмеялся Салифанов, — и практично. Пока глаза открыты, партнер по танцам никак не сможет приблизиться до опасных пределов. Ты ведь на танцы собралась, я верно понял? Двадцать километров вплавь и еще четыреста по пустыне до ближайшей танцплощадки.
Татьяна, гордо неся свое сооружение, отвернулась. Но это нас не остановило. Мы зацепились. Упражняясь в остроумии, придумывали все новые применения ресницам. Разгоняли при их помощи ветер и создавали тень, защищались от комаров и дротиков, выпущенных рукой злобных аборигенов. Почти час оглашали притихшее море своим беспардонным хохотом. Вы думаете, мы такие уж отчаянные шутники, что из всего делаем комедию? Нет, виновник все тот же штиль! Неподвижный, давящий на психику, на глаза, на уши — штиль!
Глубокой ночью ветер дохнул в паруса. К тому времени мы извелись окончательно. Спать не могли — днем осточертело, дальше некуда! Вначале парусина еле трепыхнулась. Потом губы почувствовали прохладцу. Мы втроем замерли, боясь шевельнуться, чтобы не спугнуть порыв. Салифанов спешно раскурил сигарету, чтобы увидеть, куда идет дым. Он пошел сначала вверх, но постепенно стал клониться, словно падать вправо. Ветер заходил с кормы.
— Ну, все! — хотел сказать я, но успел сказать только:
— Ну…
Сергей зажал мне рот ладонью, многозначительно показав глазами вверх. Мол — не искушай судьбу. Местные божки, отвечающие за претворение в жизнь метеопрогнозов, мягким характером не отличаются и сглазу не любят.
Мы сидели молча и смотрели на покачивающийся дым сигареты. Мы зависели от него всецело. Задуй сейчас ветер с запада, и плавание могло продолжиться еще неопределенный, от трех суток до полугода, срок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36