Да. Нет. Сил на пустую трепотню не оставалось. И обстоятельства к тому не располагали. Сергей еще готовил, но не старался усладить наши вкусы. Мука кончилась, оставив только сладкие воспоминания о хлебных лепешках. В ход пошел плесневелый «геркулес». Вначале плесень отбирали и выбрасывали, но потом рассудили, что это почти пенициллин — лекарство, от него хуже не станет, и ссыпали все в кастрюлю. Освободив рюкзаки от одежды и прочего груза, Сергей перевернул и вытряхнул их над одеялом. Он вспомнил, что когда-то здесь хранились буханки хлеба. Немногие выпавшие крошки вперемешку с грязью он отправил в суп. Получившаяся похлебка отдавала гнилью, но была съедена до последней капли.
После обеда, не сговариваясь, устроили краткий отдых. Лежали на плоту, который тихо вздрагивал на мелкой волнешке. О плохом уже не думалось. Нами овладело безразличие. Важны были только эти минуты неподвижности. Не кружится голова, не болит желудок, не ноют мышцы, тело находится в состоянии покоя, столь для него желанного и необходимого. Встать — значит вновь обречь себя на страдания.
В который раз подумал, что у нас не осталось физических сил, чтобы разобрать и перетащить плот к морю. Я клял себя, что не решился настоять на этом раньше, когда силенка оставалась.
Говорят, чуя свой конец, человек перебирает прожитую жизнь, вспоминает то, что казалось давно забытым. Нет, я помнил только море и эти семь бесконечных дней, равных целой жизни. Мне казалось, кроме этого, ничего и не было. Может быть, жизнь была такая серая, однообразная, что вспомнить нечего? Или не дошел до того порога, когда пора подводить итоги?
А может, действительно эти дни были самыми важными? Наверное, я очень благополучно жил — не надо было урабатываться, как здесь, принимать решения, могущие иметь столь роковые последствия. Надо было делать самое простое: не шалить, съедать все, что ставили на стол, учить уроки, не бегать в мороз без шапки, а в слякоть без калош. В армии — выполнять то, что приказывали: идти туда, куда посылали, останавливаться там, где велели, спать, когда поступала соответствующая команда. За всю жизнь я, наверное, не принял ни одного самостоятельного решения, за которое мог бы себя уважать. Вернее, мне казалось, что я ого-го отчебучил! Но это было лишь затянувшееся детство и свойственные ему глупые выходки. Все истинно важные для формирования сознания и индивидуальности поступки я совершил здесь, на Аральском море. Тут мыслил и действовал самостоятельно, целиком отвечая за каждую прожитую минуту. Подстраховывать было некому. В случае неудачи, рисковал не тем, что меня отечески пожурят или отчитают по первое число, а тем — в этом смог убедиться воочию, — что погибну.
Пора вставать. Поднимать свои невозможно тяжелые семьдесят килограммов. Хотя нет, наверное, уже только пятьдесят. Разом вскочить не смогу, не в состоянии. Подниматься стану поэтапно. Напрягу мышцы шеи, приподниму голову, перекачусь на бок, подтяну к животу колени… Продумываю в деталях, как совершить простейший физиологический процесс — вставание! Дикость! Разве это мыслимо дома? Захотел встать — взял и встал! Каждая клетка протестует против движения. Энергия пищевых калорий давно сгорела в топках организма. Не на чем двигаться дальше: горючки нет. Использованы последние резервы подкожного жирового запаса. Вижу мертвенно застывшее лицо Сергея — на нем читается только усталость, ничего больше, мелко вздрагивающую от дыхания спину Татьяны. Она тоже на пределе.
Все! Необходимо подняться, иначе перекур затянется на часы. Рывком сажусь на плоту. Вернее, думаю, что рывком. На самом деле медленно, морщась от зашевелившейся в суставах боли, выпрямляю корпус. В глаза наплывает черная пелена. На секунду зажмуриваюсь, борясь с головокружением.
— Пора? — как-то даже испуганно спрашивает Войцева.
Молча киваю, чувствуя себя немного виновным в том, что ей сейчас придется преодолевать бессилие своего тела.
Встали по местам. Сдернули плот с дна. И снова пошли, складывая боль в мили и часы.
Глава 20
— Проход? — растерянно спросил Сергей, не веря своим глазам. Он шел у правого борта, с его стороны обзор был наилучшим. — Погоди, погоди, — забормотал он, заставляя себя успокоиться. Нервно перебирая пальцами, протер задранной рубахой линзы очков. Вскочил на плот, вытянул руку вперед. — Вон, справа, проход?
«Ошибается», — решил я.
Слишком часто мы видели то, что хотели видеть. Сергей уже, срываясь ногами, карабкался на мачту. В ровной линии суши, соединяющей правый и левый острова, наметилось углубление, чуть заметная впадинка, сулящая избавление. В голове, торопясь, спотыкаясь друг о друга, побежали мысли. Ни одну из них я не довел до конца.
«Пролив? Слава богу! Тогда… А может, узкий кинжальный залив? Новое разочарование? Или обман зрения? Надо остановиться и проверить… Нет, лучше идти. Все равно нам надо в ту сторону…»
— Вижу море прямо по курсу! Ясно вижу! Живем, мальчики! — буйствовал на мачте Сергей.
Плот, лишенный нашего внимания, стало сносить носом, закрутило на руле. Я взобрался на мачту. Ничего определенного не увидел. Нет, море просматривалось ясно, что уже неплохо. Но проход? Не самообман ли это?
Вспышка радости угасла. Сергей тоже начал сомневаться в своих наблюдениях. Остров научил нас не делать поспешных выводов. Сделал нас осторожными в суждениях и прогнозах По-настоящему я смогу поверить в избавление, лишь когда сяду в поезд с билетами до станции Челябинск на руках.
После непродолжительного оперативного совещания решили двигаться до «победного конца». До победного ли только? Тут середины быть не может — либо выйдем в море, либо упремся в глухой берег. Ясно — это будет сегодня, в ближайшие часы. Хотелось немедленной определенности. Пусть будет хуже, но сейчас. Самый благополучный исход, если он придет через пять-шесть дней, будет равен по последствиям самому печальному.
Вырабатываем последние резервы сил. Выдаем их на-гора из глубочайших недр своих организмов. Даже умудрились взвинтить темп. Теперь идем на двести метров в час быстрее — достижение! Взгляды вцепились в берег, жадно обшаривают каждую его неровность.
Справа, неожиданно оттого, что мы не смотрим по сторонам, с шумом поднялись в воздух птицы. Стелясь над морем, вытянулись вереницей, вышли наперерез нам, пролетели над самой водой, взбивая крыльями рябь, зацепляясь за волны подогнутыми лапами. Неуклюже и грациозно. Пеликаны. Огромные клювы были оттянуты, словно в них лежали чугунные гантели. Крылья не справлялись с такой непомерной тяжестью, они только уравновешивали силы земного притяжения, не позволяли птицам упасть. Так взлетает перегруженный самолет: подпрыгнет на бетонной полосе, оторвется и уже вроде полетит, но снова тяжело шлепнется на резиновые покрышки шасси, покатится, набирая скорость, вновь подпрыгнет, зависнет в нескольких метрах над землей. И гадай — улетит наконец или сядет окончательно.
Только далеко, под самым берегом, пеликаны набрали высоту, описали над нашими головами круг и пропали, как растворились, в синеве неба. Как не позавидовать им. Весь наш многотрудный, многодневный путь укладывается в два часа упоительного полета. Для нас невероятно трудная задача — «перескочить» узкий песчаный перешеек, отделяющий от моря. Для них пустяк — полет до материка. Почему у нас нет крыльев, хоть самых завалящих, малосимпатичных, как у летучих мышей. Не красота важна — эффективность.
Мы уже идем на восток, невольно повторяя повороты береговой линии. Если сейчас не встретится пролив, мы неминуемо по широкой, плавной дуге развернемся в противоположную сторону. Потащим плот туда, откуда пришли. Я постоянно слежу за компасом. Когда курсовой угол станет зашкаливать за девяносто градусов, придется втыкаться в берег. Выхода нет. А дальше… Даже прогнозировать не хочется.
Медленно плывет перед глазами панорама берегов. Вот холм у самой кромки воды, но за ним не пролив, а лишь глубокий мелководный залив. Коса, далеко вклинившаяся в море, и вновь берег. Низина, напоминающая овраг, может, ее мы приняли за пролив? Целик компаса подбирается к цифре восемьдесят пять. Восемьдесят пять градусов!
«Уже восемьдесят пять! Мы идем назад! Еще немного, — тяну я с принятием решения, — за тем мысом причалим к берегу».
Татьяна с Сергеем не видят компаса и еще не знают, что все кончено. Они еще стараются, налегают на трубы каркаса, хотя это лишено смысла. За мысом ничего не меняется. Берег. Берег. Берег.
Мне хочется сорваться — зарыдать в голос, не стесняясь слез. Или заорать, напрягая глотку, зажмурив глаза, грозя сжатыми кулаками небу. Не выбирать выражения, все равно меня некому осудить. Татьяна с Сергеем не в счет. Их, как и меня, можно считать, уже нет. Мы — мертвецы, а мертвецам вежливость не пристала.
Почему судьба так жестока? Если суждено было погибнуть здесь, на Аральском море, к чему такие измывательства? Может быть, кончить проще, например, утопить в море, не заставляя проходить через семисуточную пытку волока. Так было бы честнее. Подлая баба-фортуна! Почему она так несправедливо распределяет стороны своей фигуры? Почему я должен загнуться здесь, в неполные двадцать три года, а кто-то дожить до глубокой старости, ублажая свое дряхлое тело всеми доступными удовольствиями. Не хочу так! Не хочу!
Кажется, это уже истерика — вовремя понял я. Не дело! Такие резкие перепады настроения! От безразличия — к надежде, от надежды — к отчаянию. Надо взять себя в руки. Распущенность. Эмоции еще никому пользы не приносили. Думал, что смирился в последние дни с возможностью рокового конца, и вдруг такая вспышка.
Все, встаем! Сколько можно мучить себя глупыми иллюзиями, а тело изматывающей работой. Разом опускаю корму. Плот тормозится. Сергей вопросительно оборачивается. Объясняю.
— Дальше двигаться бессмысленно, мы завершили полукруг и возвращаемся обратно.
В подтверждение показываю компас. Градусная шкала красноречивее слов.
Бросаем плот, как есть, — не якорим его, не подтаскиваем к земле. Заплетаясь ногами, не столько от усталости, сколько от отчаяния, бредем к берегу. Теперь нам все равно — унесет плот или нет. Неделю мы тащили груду железа, выматывая силы. Для чего?
Наверное, больше часа лежим на песке, отвернувшись друг от друга, ничего не предпринимая, ни о чем не говоря. Готовились к худшему, были почти уверены в таком исходе, а на поверку оказались слабы. Ручки подняли. Мы же еще дышим! Существуем! Нельзя продавать свою жизнь по дешевке, как траченную молью шубу.
— Врешь! — озлобленно шепчу, обращаясь то ли к острову, то ли к злобствующей судьбе, то ли к самой старухе с косой. — Ты нас на блюдечке в расфасованном виде не получишь. Мы клиенты беспокойные!
Ловлю на себе странный взгляд Салифанова. Что он хочет, удивляюсь я. Может, ему плохо? Уголки рта Салифанова медленно, как две стрелки, ползут по щекам в стороны и чуть вверх. Он смеется? Почти физически ощущаю, как от этой улыбки больно трескаются его пересохшие губы. Он смеется!!
— Ты чего? — не на шутку пугаюсь я.
Зная, что потребление морской воды первым делом бьет по психике, давно ожидал признаков начавшихся нервных расстройств в ком-нибудь из нас.
— Если бы мы ушли с Барсака чуть позже, если бы выбрали курс на сотую долю градуса больше или меньше, или в первый день на острове пошли в другую сторону, всего этого бы, — Сергей обвел головой вокруг, — не случилось. Калейдоскоп нелепостей! Какой-то проклятый рок! — Он с силой ударил в песок ладонью. — Глупо до смешного!
Салифанов вновь затрясся в беззвучном смехе. Его тоже мучил вопрос — почему все происходило так, а не иначе? Кто ответствен за миллионы случайностей, планомерно вовлекших нас в безвыходную ситуацию? Одно цеплялось за другое, напоминая цепную реакцию. Не вовремя отплыли, неверно рассчитали курс, во время какой-то ночной вахты, может, на несколько минут упустили руль, пошли не в ту сторону… Случайно, случайно, случайно… Из тысячи причин достаточно было устранить любую одну — и трагическая цепочка распалась бы.
— Что будем делать, кеп? — перестал смеяться Сергей.
— Искать самое узкое место на острове, демонтировать плот, готовить сигнальные костры, — повторял я старую программу.
Сейчас я почти не верил в ее исполнение. Но мы были обязаны что-то предпринять. Бездействие губит раньше самой изматывающей работы.
Для начала необходимо было запастись дровами. Дистилляторы — а мы планировали запустить в работу сразу три-четыре, — сигнальные костры требовали огромного количества топлива. Как обычно, разбрелись в разные стороны. Пустыня не тайга — на каждом шагу сушина не валяется. Иногда полкилометра можно пройти и не наткнуться даже на веточку, годную для костра. Кое-где насобирав хворост, обвязал его веревкой и волоком по песку тащу за собой. Придется сделать не меньше десяти ходок. Через каждые пятьдесят-шестьдесят метров успокаиваю бешено колотящееся в груди сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
После обеда, не сговариваясь, устроили краткий отдых. Лежали на плоту, который тихо вздрагивал на мелкой волнешке. О плохом уже не думалось. Нами овладело безразличие. Важны были только эти минуты неподвижности. Не кружится голова, не болит желудок, не ноют мышцы, тело находится в состоянии покоя, столь для него желанного и необходимого. Встать — значит вновь обречь себя на страдания.
В который раз подумал, что у нас не осталось физических сил, чтобы разобрать и перетащить плот к морю. Я клял себя, что не решился настоять на этом раньше, когда силенка оставалась.
Говорят, чуя свой конец, человек перебирает прожитую жизнь, вспоминает то, что казалось давно забытым. Нет, я помнил только море и эти семь бесконечных дней, равных целой жизни. Мне казалось, кроме этого, ничего и не было. Может быть, жизнь была такая серая, однообразная, что вспомнить нечего? Или не дошел до того порога, когда пора подводить итоги?
А может, действительно эти дни были самыми важными? Наверное, я очень благополучно жил — не надо было урабатываться, как здесь, принимать решения, могущие иметь столь роковые последствия. Надо было делать самое простое: не шалить, съедать все, что ставили на стол, учить уроки, не бегать в мороз без шапки, а в слякоть без калош. В армии — выполнять то, что приказывали: идти туда, куда посылали, останавливаться там, где велели, спать, когда поступала соответствующая команда. За всю жизнь я, наверное, не принял ни одного самостоятельного решения, за которое мог бы себя уважать. Вернее, мне казалось, что я ого-го отчебучил! Но это было лишь затянувшееся детство и свойственные ему глупые выходки. Все истинно важные для формирования сознания и индивидуальности поступки я совершил здесь, на Аральском море. Тут мыслил и действовал самостоятельно, целиком отвечая за каждую прожитую минуту. Подстраховывать было некому. В случае неудачи, рисковал не тем, что меня отечески пожурят или отчитают по первое число, а тем — в этом смог убедиться воочию, — что погибну.
Пора вставать. Поднимать свои невозможно тяжелые семьдесят килограммов. Хотя нет, наверное, уже только пятьдесят. Разом вскочить не смогу, не в состоянии. Подниматься стану поэтапно. Напрягу мышцы шеи, приподниму голову, перекачусь на бок, подтяну к животу колени… Продумываю в деталях, как совершить простейший физиологический процесс — вставание! Дикость! Разве это мыслимо дома? Захотел встать — взял и встал! Каждая клетка протестует против движения. Энергия пищевых калорий давно сгорела в топках организма. Не на чем двигаться дальше: горючки нет. Использованы последние резервы подкожного жирового запаса. Вижу мертвенно застывшее лицо Сергея — на нем читается только усталость, ничего больше, мелко вздрагивающую от дыхания спину Татьяны. Она тоже на пределе.
Все! Необходимо подняться, иначе перекур затянется на часы. Рывком сажусь на плоту. Вернее, думаю, что рывком. На самом деле медленно, морщась от зашевелившейся в суставах боли, выпрямляю корпус. В глаза наплывает черная пелена. На секунду зажмуриваюсь, борясь с головокружением.
— Пора? — как-то даже испуганно спрашивает Войцева.
Молча киваю, чувствуя себя немного виновным в том, что ей сейчас придется преодолевать бессилие своего тела.
Встали по местам. Сдернули плот с дна. И снова пошли, складывая боль в мили и часы.
Глава 20
— Проход? — растерянно спросил Сергей, не веря своим глазам. Он шел у правого борта, с его стороны обзор был наилучшим. — Погоди, погоди, — забормотал он, заставляя себя успокоиться. Нервно перебирая пальцами, протер задранной рубахой линзы очков. Вскочил на плот, вытянул руку вперед. — Вон, справа, проход?
«Ошибается», — решил я.
Слишком часто мы видели то, что хотели видеть. Сергей уже, срываясь ногами, карабкался на мачту. В ровной линии суши, соединяющей правый и левый острова, наметилось углубление, чуть заметная впадинка, сулящая избавление. В голове, торопясь, спотыкаясь друг о друга, побежали мысли. Ни одну из них я не довел до конца.
«Пролив? Слава богу! Тогда… А может, узкий кинжальный залив? Новое разочарование? Или обман зрения? Надо остановиться и проверить… Нет, лучше идти. Все равно нам надо в ту сторону…»
— Вижу море прямо по курсу! Ясно вижу! Живем, мальчики! — буйствовал на мачте Сергей.
Плот, лишенный нашего внимания, стало сносить носом, закрутило на руле. Я взобрался на мачту. Ничего определенного не увидел. Нет, море просматривалось ясно, что уже неплохо. Но проход? Не самообман ли это?
Вспышка радости угасла. Сергей тоже начал сомневаться в своих наблюдениях. Остров научил нас не делать поспешных выводов. Сделал нас осторожными в суждениях и прогнозах По-настоящему я смогу поверить в избавление, лишь когда сяду в поезд с билетами до станции Челябинск на руках.
После непродолжительного оперативного совещания решили двигаться до «победного конца». До победного ли только? Тут середины быть не может — либо выйдем в море, либо упремся в глухой берег. Ясно — это будет сегодня, в ближайшие часы. Хотелось немедленной определенности. Пусть будет хуже, но сейчас. Самый благополучный исход, если он придет через пять-шесть дней, будет равен по последствиям самому печальному.
Вырабатываем последние резервы сил. Выдаем их на-гора из глубочайших недр своих организмов. Даже умудрились взвинтить темп. Теперь идем на двести метров в час быстрее — достижение! Взгляды вцепились в берег, жадно обшаривают каждую его неровность.
Справа, неожиданно оттого, что мы не смотрим по сторонам, с шумом поднялись в воздух птицы. Стелясь над морем, вытянулись вереницей, вышли наперерез нам, пролетели над самой водой, взбивая крыльями рябь, зацепляясь за волны подогнутыми лапами. Неуклюже и грациозно. Пеликаны. Огромные клювы были оттянуты, словно в них лежали чугунные гантели. Крылья не справлялись с такой непомерной тяжестью, они только уравновешивали силы земного притяжения, не позволяли птицам упасть. Так взлетает перегруженный самолет: подпрыгнет на бетонной полосе, оторвется и уже вроде полетит, но снова тяжело шлепнется на резиновые покрышки шасси, покатится, набирая скорость, вновь подпрыгнет, зависнет в нескольких метрах над землей. И гадай — улетит наконец или сядет окончательно.
Только далеко, под самым берегом, пеликаны набрали высоту, описали над нашими головами круг и пропали, как растворились, в синеве неба. Как не позавидовать им. Весь наш многотрудный, многодневный путь укладывается в два часа упоительного полета. Для нас невероятно трудная задача — «перескочить» узкий песчаный перешеек, отделяющий от моря. Для них пустяк — полет до материка. Почему у нас нет крыльев, хоть самых завалящих, малосимпатичных, как у летучих мышей. Не красота важна — эффективность.
Мы уже идем на восток, невольно повторяя повороты береговой линии. Если сейчас не встретится пролив, мы неминуемо по широкой, плавной дуге развернемся в противоположную сторону. Потащим плот туда, откуда пришли. Я постоянно слежу за компасом. Когда курсовой угол станет зашкаливать за девяносто градусов, придется втыкаться в берег. Выхода нет. А дальше… Даже прогнозировать не хочется.
Медленно плывет перед глазами панорама берегов. Вот холм у самой кромки воды, но за ним не пролив, а лишь глубокий мелководный залив. Коса, далеко вклинившаяся в море, и вновь берег. Низина, напоминающая овраг, может, ее мы приняли за пролив? Целик компаса подбирается к цифре восемьдесят пять. Восемьдесят пять градусов!
«Уже восемьдесят пять! Мы идем назад! Еще немного, — тяну я с принятием решения, — за тем мысом причалим к берегу».
Татьяна с Сергеем не видят компаса и еще не знают, что все кончено. Они еще стараются, налегают на трубы каркаса, хотя это лишено смысла. За мысом ничего не меняется. Берег. Берег. Берег.
Мне хочется сорваться — зарыдать в голос, не стесняясь слез. Или заорать, напрягая глотку, зажмурив глаза, грозя сжатыми кулаками небу. Не выбирать выражения, все равно меня некому осудить. Татьяна с Сергеем не в счет. Их, как и меня, можно считать, уже нет. Мы — мертвецы, а мертвецам вежливость не пристала.
Почему судьба так жестока? Если суждено было погибнуть здесь, на Аральском море, к чему такие измывательства? Может быть, кончить проще, например, утопить в море, не заставляя проходить через семисуточную пытку волока. Так было бы честнее. Подлая баба-фортуна! Почему она так несправедливо распределяет стороны своей фигуры? Почему я должен загнуться здесь, в неполные двадцать три года, а кто-то дожить до глубокой старости, ублажая свое дряхлое тело всеми доступными удовольствиями. Не хочу так! Не хочу!
Кажется, это уже истерика — вовремя понял я. Не дело! Такие резкие перепады настроения! От безразличия — к надежде, от надежды — к отчаянию. Надо взять себя в руки. Распущенность. Эмоции еще никому пользы не приносили. Думал, что смирился в последние дни с возможностью рокового конца, и вдруг такая вспышка.
Все, встаем! Сколько можно мучить себя глупыми иллюзиями, а тело изматывающей работой. Разом опускаю корму. Плот тормозится. Сергей вопросительно оборачивается. Объясняю.
— Дальше двигаться бессмысленно, мы завершили полукруг и возвращаемся обратно.
В подтверждение показываю компас. Градусная шкала красноречивее слов.
Бросаем плот, как есть, — не якорим его, не подтаскиваем к земле. Заплетаясь ногами, не столько от усталости, сколько от отчаяния, бредем к берегу. Теперь нам все равно — унесет плот или нет. Неделю мы тащили груду железа, выматывая силы. Для чего?
Наверное, больше часа лежим на песке, отвернувшись друг от друга, ничего не предпринимая, ни о чем не говоря. Готовились к худшему, были почти уверены в таком исходе, а на поверку оказались слабы. Ручки подняли. Мы же еще дышим! Существуем! Нельзя продавать свою жизнь по дешевке, как траченную молью шубу.
— Врешь! — озлобленно шепчу, обращаясь то ли к острову, то ли к злобствующей судьбе, то ли к самой старухе с косой. — Ты нас на блюдечке в расфасованном виде не получишь. Мы клиенты беспокойные!
Ловлю на себе странный взгляд Салифанова. Что он хочет, удивляюсь я. Может, ему плохо? Уголки рта Салифанова медленно, как две стрелки, ползут по щекам в стороны и чуть вверх. Он смеется? Почти физически ощущаю, как от этой улыбки больно трескаются его пересохшие губы. Он смеется!!
— Ты чего? — не на шутку пугаюсь я.
Зная, что потребление морской воды первым делом бьет по психике, давно ожидал признаков начавшихся нервных расстройств в ком-нибудь из нас.
— Если бы мы ушли с Барсака чуть позже, если бы выбрали курс на сотую долю градуса больше или меньше, или в первый день на острове пошли в другую сторону, всего этого бы, — Сергей обвел головой вокруг, — не случилось. Калейдоскоп нелепостей! Какой-то проклятый рок! — Он с силой ударил в песок ладонью. — Глупо до смешного!
Салифанов вновь затрясся в беззвучном смехе. Его тоже мучил вопрос — почему все происходило так, а не иначе? Кто ответствен за миллионы случайностей, планомерно вовлекших нас в безвыходную ситуацию? Одно цеплялось за другое, напоминая цепную реакцию. Не вовремя отплыли, неверно рассчитали курс, во время какой-то ночной вахты, может, на несколько минут упустили руль, пошли не в ту сторону… Случайно, случайно, случайно… Из тысячи причин достаточно было устранить любую одну — и трагическая цепочка распалась бы.
— Что будем делать, кеп? — перестал смеяться Сергей.
— Искать самое узкое место на острове, демонтировать плот, готовить сигнальные костры, — повторял я старую программу.
Сейчас я почти не верил в ее исполнение. Но мы были обязаны что-то предпринять. Бездействие губит раньше самой изматывающей работы.
Для начала необходимо было запастись дровами. Дистилляторы — а мы планировали запустить в работу сразу три-четыре, — сигнальные костры требовали огромного количества топлива. Как обычно, разбрелись в разные стороны. Пустыня не тайга — на каждом шагу сушина не валяется. Иногда полкилометра можно пройти и не наткнуться даже на веточку, годную для костра. Кое-где насобирав хворост, обвязал его веревкой и волоком по песку тащу за собой. Придется сделать не меньше десяти ходок. Через каждые пятьдесят-шестьдесят метров успокаиваю бешено колотящееся в груди сердце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36