Умею делать постель, как белые. Ты будешь довольна.
Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся, довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна ещё не пришёл ни для неё, ни для нас.
Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовёт нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростёрта маленькая чёрная служанка. Её спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая её, мадемуазель Морна, — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.
Мы спрашиваем объяснений.
— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — хорошенькое имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, её хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришёл в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить её, как водить белых в его хижину.
— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодръер.
Он прав, этот весёлый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим изумительным обращением:
— Вот они, господа, эти варварские народности, которых вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!
Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:
— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьёт женщину!
Он тоже прав, господин Барсак!
Неужели нам придётся присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак повёртывается к негру с палкой.
— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведём её с собой.
Негр протестует: негритянка его невольница. Он за неё заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он всё равно не поймёт. Нравы преобразуются законами не в один день.
Господин Барсак находит лучший выход.
— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?
Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея! Негр видит случай сделать выгодное дело и успокаивается. Он просит осла, ружьё и пятьдесят франков.
— Пятьдесят ударов палки! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.
Стали торговаться. Наконец, мошенник уступает служанку за старое кремнёвое ружьё, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.
Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает её раны, смазав маслом карите. Когда же сделка совершилась, она уводит её в наш лагерь, одевает в белую блузку и говорит, положив ей в руку несколько монет:
— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.
Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у неё горничной. Она плачет, умоляет.
— Оставь её, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.
Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за неё, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Назавтра Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!
Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничто больше не смущало её сна.
Таков был первый день нашего путешествия.
Без сомнения, следующие будут очень походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководитесь пословицей: „Ab uno disce omnes".
Амедей Флоранс.
ВТОРАЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА
Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон Франсез» 18 января. Вы её найдёте здесь целиком.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)
Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет! — Я совершаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Боронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в чёрной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.
Даухерико. 16 декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.
2 декабря мы подняли лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу, — осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как один белый стоит двух чёрных? — двинулась в путь.
Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеётся. Счастливая натура!
Мы продолжали путь легко и спокойно, и если бы не цвет населения, нас окружающего, и не бедность пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.
Пейзаж некрасив: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую страну с небольшими возвышенностями на северном горизонте и, докуда хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».
Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья. Все это свидетельствует о близости деревни.
Эти деревни носят глупые имена: Фонгумби, Манфуру, Кафу, Уоссу и так далее, я не продолжаю. Почему бы им не называться Нейльи или Леваллуа, как у людей?
Одно из названий этих поселений нас позабавило. Довольно значительный город, расположенный на английской границе Сиерра-Леоне и который мы поэтому оставляем далеко в стороне от нашего пути, называется Тассен. Наш великий географ немало возгордился, открыв такого однофамильца в ста тридцати шести километрах от Конакри.
Жители смотрят на нас приветливо и имеют совершенно безобидный вид. Я не думаю, что у них ум Виктора Гюго или Пастера, но так как ум не составляет условия для подачи избирательного бюллетеня, как доказано долгим опытом, можно полагать, что господин Барсак прав.
Бесполезно упоминать, что начальник экспедиции входит в самые бедные деревушки и ведёт долгие разговоры с их обитателями. Позади него господин Бодрьер производит своё следствие.
Господа Барсак и Бодрьер, как и следовало предполагать, делают прямо противоположные выводы из того, что видят, и возвращаются к нам в одинаковом восхищении. Таким образом, все довольны. Это прекрасно.
Мы пересекаем речки или следуем вдоль них: Форекарьях, Меллакоре, Скари, Наба, Дьегунко и т. д., и проходим из долины в долину, почти не замечая их. Во всем этом нет животрепещущего интереса.
Я смотрю в свои записки и не нахожу в них ничего интересного до 6 декабря, когда господин де Сен-Берен, который на пути к тому, чтобы стать моим другом Сен-Береном, учинил выходку для моего развлечения и, надеюсь, для вашего.
В этот вечер мы остановились лагерем поблизости от деревушки Уалья. Когда пришло время, я возвращаюсь в палатку с законным намерением уснуть. Я нахожу там Сен-Берена, раздетого вплоть до рубашки и кальсон. Его одежда разбросана повсюду. Постель приготовлена. Очевидно, Сен-Берен вознамерился спать у меня. Я останавливаюсь у входа и созерцаю неожиданного обитателя моей палатки, занятого своими делами.
Сен-Берен нисколько не удивляется, увидев меня. Вообще, Сен-Берен никогда не удивляется. Он очень взволнован, повсюду роется и разбрасывает содержимое моего чемодана по земле. Но он не находит того, что ищет, и это его раздражает. Он подходит ко мне и провозглашает убеждённым тоном:
— Ненавижу рассеянных людей. Они отвратительны! Я соглашаюсь, не моргнув глазом:
— Отвратительны! Но что с вами случилось, Сен-Берен?
— Представьте себе, — отвечал он, — я не могу найти моей пижамы. Я держу пари, что это животное Чумуки забыл её на последней остановке. Это весело!
Я подсказываю:
— Если только она не в вашем чемодане!
— В моем…
— Так как это мой чемодан, дорогой друг, как и эта гостеприимная палатка, и эта постель…
Сен-Берен выкатывает удавленные глаза. Внезапно, поняв ошибку, он хватает разбросанную одежду и спасается бегством, как будто по его пятам гонится куча людоедов. Я падаю на постель и катаюсь от хохота. Что за восхитительное создание!
Назавтра, 7 декабря, мы собираемся сесть за стол после утреннего перехода, когда замечаем негров, которые как будто за нами шпионят. Капитан Марсенея приказывает своим людям прогнать их. Они убегают, потом возвращаются.
— Гонитесь за туземцем, он пустится в галоп, — изрекает по этому случаю доктор Шатонней, у которого мания по всякому поводу, а ещё чаще без повода, цитировать стихи, обыкновенно не имеющие никакого отношения к делу. Но у всякого свои причуды.
Морилире на наши расспросы сказал, что эти чёрные (их было около десятка) — торговцы и колдуны, у которых нет враждебных намерений, и они только хотят, одни — продать нам свой товар, а другие — развлечь нас.
— Приготовьте мелочь и введите их в столовую! — сказал смеясь господин Барсак.
Вошли чёрные, один безобразнее и грязнее другого. Среди них были «нуну», искусники тридцати шести ремёсел, мастера горшков и корзинок, безделушек, деревянных и железных изделий; «дьюла» или «марраба», продававшие оружие, материи и особенно орехи «кола», которых мы сделали большой запас. Известны возбуждающие средства этого плода, который доктор Шатонней называет «пищей бережливости». Мы были очень рады приобрести большое количество их в обмен за соль. В областях, которые мы пересекаем, соль редка, ей тут, как говорится, нет цены. Ценность соли все увеличивается по мере того, как мы удаляемся от берега. Мы её везём с собой несколько бочонков.
Потом мы подзываем колдунов и приказываем им петь самые лучшие песни в честь нашей милой компании.
Этих трубадуров чёрной страны двое. Первый держит в руке гитару. Что за гитара! Вообразите себе тыкву, проткнутую тремя бамбуковыми пластинками со струнами из кишок. Этот инструмент называют «дьянне».
Второй колдун, старик с воспалением глаз, что здесь часто случается, был вооружён чем-то вроде флейты, «фабразоро» на языке бамбара. Это простая тростинка, к каждому концу которой прилажена маленькая тыква. Концерт начался. Второй колдун, на котором была только «била», род повязки в три пальца шириной, обёрнутой вокруг бёдер, принялся, танцевать. А его товарищ, более прилично одетый в одну из длинных блуз, которые называют «дороке», но страшно грязную, сел на землю, щипал струны гитары и испускал горловые крики, которые, как я полагаю, он хотел выдать за песню, адресованную солнцу, луне, звёздам и мадемуазель Морна.
Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из. их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов.. Они бросили своё просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.
Увлечённые примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго с вашим покорным слугой в качестве партнёра. Господин Барсак, — должен ли я об этом говорить? — сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки и, в то время, когда господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.
Но нет такой хорошей шутки, которая не кончилась бы. После пяти минут суматохи мы принуждены были остановиться, истощённые. Мадемуазель Морна смеялась до слез.
Вечером этого самого дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершён проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким проступкам я уже привык, нескромность — маленький грех репортёров.
Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.
Мадемуазель Морна говорит со своим слугой Тонга не, тот отвечает на фантастическом английском языке, который я выправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивает Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спрашивала:
— Как ты, ашантий…
Вот как! Тонгане — не бамбара; я этого никогда не думал.
— …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Она ласково берет за руку мадемуазель Морна и увлекает в хижину. Мы возвращаемся, довольные, что наша компаньонка хорошо устроилась. Но час сна ещё не пришёл ни для неё, ни для нас.
Не прошло и получаса, как мадемуазель Морна зовёт нас на помощь. Мы бежим и при свете факелов видим неожиданное зрелище. На земле, у порога хижины, распростёрта маленькая чёрная служанка. Её спина исполосована красными рубцами. Несчастная отчаянно рыдает. Перед ней стоит, защищая её, мадемуазель Морна, — она великолепна, когда гневается, — а в пяти шагах ужасный негр строит отвратительные гримасы, держа в руке палку.
Мы спрашиваем объяснений.
— Представьте себе, — говорит мадемуазель Морна, — я только что легла в постель. Малик, так зовут маленькую негритянку, — хорошенькое имя, не правда ли, оно напоминает о Бретани? — Малик обмахивала меня, и я начала засыпать. И вот этот зверь, её хозяин, внезапно вернулся. Увидев меня, он пришёл в ярость, потащил бедное дитя и принялся избивать, чтобы научить её, как водить белых в его хижину.
— Хорошенькие нравы! — ворчит Бодръер.
Он прав, этот весёлый Бодрьер! Но он неправ, когда, злоупотребляя положением, принимает ораторскую позу и разражается следующим изумительным обращением:
— Вот они, господа, эти варварские народности, которых вам угодно превратить в миролюбивых избирателей!
Очевидно, он воображает себя на трибуне. Барсак вздрагивает, точно его укусила муха. Он выпрямляется и сухо отвечает:
— Обращайтесь к тем, кто никогда не видел, как француз бьёт женщину!
Он тоже прав, господин Барсак!
Неужели нам придётся присутствовать при состязании в красноречии? Нет: Бодрьер не отвечает. Барсак повёртывается к негру с палкой.
— Эта малютка тебя покинет, — говорит он. — Мы уведём её с собой.
Негр протестует: негритянка его невольница. Он за неё заплатил. Неужели мы будем терять время, доказывая ему, что рабство запрещено на французской территории? Он всё равно не поймёт. Нравы преобразуются законами не в один день.
Господин Барсак находит лучший выход.
— Я покупаю твою невольницу, — говорит он. — Сколько?
Браво, господин Барсак! Вот хорошая идея! Негр видит случай сделать выгодное дело и успокаивается. Он просит осла, ружьё и пятьдесят франков.
— Пятьдесят ударов палки! — отвечает капитан. — Ты их вполне заслуживаешь.
Стали торговаться. Наконец, мошенник уступает служанку за старое кремнёвое ружьё, кусок материи и двадцать пять франков. Все это ему выдают.
Пока продолжается спор, мадемуазель Морна поднимает Малик и перевязывает её раны, смазав маслом карите. Когда же сделка совершилась, она уводит её в наш лагерь, одевает в белую блузку и говорит, положив ей в руку несколько монет:
— Ты больше не раба: я тебе возвращаю свободу.
Но Малик разражается рыданиями: она одна на свете, ей некуда идти, и она не хочет покидать «такую добрую белую»: она будет служить у неё горничной. Она плачет, умоляет.
— Оставь её, девочка, — вмешивается Сен-Берен. — Она тебе, конечно, будет полезна. Она тебе окажет те тысячи мелких услуг, в которых женщина всегда нуждается, будь она даже мужчиной.
Мадемуазель Морна соглашается тем охотнее, что ей этого очень хочется. Малик, не зная, как выразить благодарность Сен-Берену, который заступился за неё, бросается к нему на шею и целует в обе щеки. Назавтра Сен-Берен признался мне, что никогда и ничто ему не было так неприятно!
Бесполезно прибавлять, что мадемуазель Морна не думала искать гостеприимства у туземцев в третий раз. Ей разбили палатку, и ничто больше не смущало её сна.
Таков был первый день нашего путешествия.
Без сомнения, следующие будут очень походить на него. Поэтому я не буду рассказывать о них подробно, и, если не случится чего-либо особенного, руководитесь пословицей: „Ab uno disce omnes".
Амедей Флоранс.
ВТОРАЯ СТАТЬЯ АМЕДЕЯ ФЛОРАНСА
Вторая статья Амедея Флоранса была опубликована в «Экспансьон Франсез» 18 января. Вы её найдёте здесь целиком.
ЭКСПЕДИЦИЯ БАРСАКА (От нашего специального корреспондента)
Дни идут за днями. — Мой гость. — Балет! — Я совершаю нескромность. — Чудесная ловля господина де Сен-Берена. — Боронья. — Чтобы сделать мне честь. — Тимбо! — Сорок восемь часов остановки. — Буфет. — Даухерико. — Розовая жизнь в чёрной стране. — Прав ли господин Барсак? — Я оказываюсь в затруднении.
Даухерико. 16 декабря. Со времени моего последнего письма, написанного при дрожащем свете фонаря в зарослях в вечер нашего отправления, путешествие продолжалось без особенных происшествий.
2 декабря мы подняли лагерь в пять часов утра, и наша колонна, увеличившись на одну единицу, — осмелюсь ли я сказать, на пол-единицы, так как один белый стоит двух чёрных? — двинулась в путь.
Пришлось разгрузить одного осла, переложив на других его поклажу, чтобы посадить Малик. Маленькая негритянка, казалось, по-детски забыла недавние горести: она все время смеётся. Счастливая натура!
Мы продолжали путь легко и спокойно, и если бы не цвет населения, нас окружающего, и не бедность пейзажа, можно было бы подумать, что мы не покидали Франции.
Пейзаж некрасив: мы пересекаем плоскую или чуть волнистую страну с небольшими возвышенностями на северном горизонте и, докуда хватает глаз, видим только чахлую растительность — смесь кустарника и злаков высотой от двух до трех метров, носящую название «зарослей».
Кое-где попадаются рощицы деревьев, хилых по причине периодических пожаров, опустошающих эти степи в сухое время года, и возделанные поля, «луганы», по местному выражению, за которыми следуют обычно большие деревья. Все это свидетельствует о близости деревни.
Эти деревни носят глупые имена: Фонгумби, Манфуру, Кафу, Уоссу и так далее, я не продолжаю. Почему бы им не называться Нейльи или Леваллуа, как у людей?
Одно из названий этих поселений нас позабавило. Довольно значительный город, расположенный на английской границе Сиерра-Леоне и который мы поэтому оставляем далеко в стороне от нашего пути, называется Тассен. Наш великий географ немало возгордился, открыв такого однофамильца в ста тридцати шести километрах от Конакри.
Жители смотрят на нас приветливо и имеют совершенно безобидный вид. Я не думаю, что у них ум Виктора Гюго или Пастера, но так как ум не составляет условия для подачи избирательного бюллетеня, как доказано долгим опытом, можно полагать, что господин Барсак прав.
Бесполезно упоминать, что начальник экспедиции входит в самые бедные деревушки и ведёт долгие разговоры с их обитателями. Позади него господин Бодрьер производит своё следствие.
Господа Барсак и Бодрьер, как и следовало предполагать, делают прямо противоположные выводы из того, что видят, и возвращаются к нам в одинаковом восхищении. Таким образом, все довольны. Это прекрасно.
Мы пересекаем речки или следуем вдоль них: Форекарьях, Меллакоре, Скари, Наба, Дьегунко и т. д., и проходим из долины в долину, почти не замечая их. Во всем этом нет животрепещущего интереса.
Я смотрю в свои записки и не нахожу в них ничего интересного до 6 декабря, когда господин де Сен-Берен, который на пути к тому, чтобы стать моим другом Сен-Береном, учинил выходку для моего развлечения и, надеюсь, для вашего.
В этот вечер мы остановились лагерем поблизости от деревушки Уалья. Когда пришло время, я возвращаюсь в палатку с законным намерением уснуть. Я нахожу там Сен-Берена, раздетого вплоть до рубашки и кальсон. Его одежда разбросана повсюду. Постель приготовлена. Очевидно, Сен-Берен вознамерился спать у меня. Я останавливаюсь у входа и созерцаю неожиданного обитателя моей палатки, занятого своими делами.
Сен-Берен нисколько не удивляется, увидев меня. Вообще, Сен-Берен никогда не удивляется. Он очень взволнован, повсюду роется и разбрасывает содержимое моего чемодана по земле. Но он не находит того, что ищет, и это его раздражает. Он подходит ко мне и провозглашает убеждённым тоном:
— Ненавижу рассеянных людей. Они отвратительны! Я соглашаюсь, не моргнув глазом:
— Отвратительны! Но что с вами случилось, Сен-Берен?
— Представьте себе, — отвечал он, — я не могу найти моей пижамы. Я держу пари, что это животное Чумуки забыл её на последней остановке. Это весело!
Я подсказываю:
— Если только она не в вашем чемодане!
— В моем…
— Так как это мой чемодан, дорогой друг, как и эта гостеприимная палатка, и эта постель…
Сен-Берен выкатывает удавленные глаза. Внезапно, поняв ошибку, он хватает разбросанную одежду и спасается бегством, как будто по его пятам гонится куча людоедов. Я падаю на постель и катаюсь от хохота. Что за восхитительное создание!
Назавтра, 7 декабря, мы собираемся сесть за стол после утреннего перехода, когда замечаем негров, которые как будто за нами шпионят. Капитан Марсенея приказывает своим людям прогнать их. Они убегают, потом возвращаются.
— Гонитесь за туземцем, он пустится в галоп, — изрекает по этому случаю доктор Шатонней, у которого мания по всякому поводу, а ещё чаще без повода, цитировать стихи, обыкновенно не имеющие никакого отношения к делу. Но у всякого свои причуды.
Морилире на наши расспросы сказал, что эти чёрные (их было около десятка) — торговцы и колдуны, у которых нет враждебных намерений, и они только хотят, одни — продать нам свой товар, а другие — развлечь нас.
— Приготовьте мелочь и введите их в столовую! — сказал смеясь господин Барсак.
Вошли чёрные, один безобразнее и грязнее другого. Среди них были «нуну», искусники тридцати шести ремёсел, мастера горшков и корзинок, безделушек, деревянных и железных изделий; «дьюла» или «марраба», продававшие оружие, материи и особенно орехи «кола», которых мы сделали большой запас. Известны возбуждающие средства этого плода, который доктор Шатонней называет «пищей бережливости». Мы были очень рады приобрести большое количество их в обмен за соль. В областях, которые мы пересекаем, соль редка, ей тут, как говорится, нет цены. Ценность соли все увеличивается по мере того, как мы удаляемся от берега. Мы её везём с собой несколько бочонков.
Потом мы подзываем колдунов и приказываем им петь самые лучшие песни в честь нашей милой компании.
Этих трубадуров чёрной страны двое. Первый держит в руке гитару. Что за гитара! Вообразите себе тыкву, проткнутую тремя бамбуковыми пластинками со струнами из кишок. Этот инструмент называют «дьянне».
Второй колдун, старик с воспалением глаз, что здесь часто случается, был вооружён чем-то вроде флейты, «фабразоро» на языке бамбара. Это простая тростинка, к каждому концу которой прилажена маленькая тыква. Концерт начался. Второй колдун, на котором была только «била», род повязки в три пальца шириной, обёрнутой вокруг бёдер, принялся, танцевать. А его товарищ, более прилично одетый в одну из длинных блуз, которые называют «дороке», но страшно грязную, сел на землю, щипал струны гитары и испускал горловые крики, которые, как я полагаю, он хотел выдать за песню, адресованную солнцу, луне, звёздам и мадемуазель Морна.
Судорожные прыжки одного и завывания другого, странные звуки, извлекаемые двумя виртуозами из. их инструментов, возбуждающе подействовали на наших ослов.. Они бросили своё просо, рис и кукурузу и устроили не совсем обычный балет.
Увлечённые примером, мы расхватали кастрюли и котлы и грянули по ним ложками и вилками. Господин де Сен-Берен разбил тарелку, воспользовался осколками, как кастаньетами, и пустился в разнузданное фанданго с вашим покорным слугой в качестве партнёра. Господин Барсак, — должен ли я об этом говорить? — сам господин Барсак, утратив всякую сдержанность, свернул себе чалму из салфетки и, в то время, когда господин Бодрьер, депутат Севера, закрыл лицо, почтенный депутат Юга исполнил па самого сверхъюжного фантастического танца.
Но нет такой хорошей шутки, которая не кончилась бы. После пяти минут суматохи мы принуждены были остановиться, истощённые. Мадемуазель Морна смеялась до слез.
Вечером этого самого дня Амедеем Флорансом, нижеподписавшимся, был совершён проступок, в котором он признался в заголовке этой статьи. По правде говоря, к таким проступкам я уже привык, нескромность — маленький грех репортёров.
Итак, в этот вечер мою палатку случайно поставили возле палатки мадемуазель Морна; я ложился спать, когда услышал по соседству разговор. Вместо того чтобы заткнуть уши, я слушал: это мой недостаток.
Мадемуазель Морна говорит со своим слугой Тонга не, тот отвечает на фантастическом английском языке, который я выправляю для удобства читателей. Разговор, без сомнения, начался раньше. Мадемуазель Морна расспрашивает Тонгане о его прошлой жизни. В момент, когда я навострил уши, она спрашивала:
— Как ты, ашантий…
Вот как! Тонгане — не бамбара; я этого никогда не думал.
— …сделался сенегальским стрелком? Ты мне это уже говорил, когда нанимался, но я не помню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48