я уже говорил, что эта спокойная больница мне тоже нравилась. Марья Семеновна приводила и уводила посетителей. Среди них были деловые ребята из Института Информации, которым я в третий раз рассказал свой случай.
Шумно ввалились наши - Андрей, Игорь Маркисян и еще один парень, с которым я учился, - Сергей. Я сразу успокоился. Друзья могли ради меня сделать все. Только попроси я - и они разыщут и даже примчат сюда Каричку.
Но никто из них не знал о происшествии в Студгородке. Что самое удивительное, меланхоличный Андрей первый почувствовал неладное и серьезное в моих вопросах.
- На! - Он вынул из кармана светогазету, которую обычно таскал с собой, и еще отдал свои радиочасы. Мы договорились, что он вызовет меня, когда что-нибудь узнает.
А Игорь ругал профессора Акселя.
- Как он мог тебе не сказать? Консерватор! - Игорь всегда находил резкие слова.
- Консерватор? - переспросил Андрей. - Уточни.
- Конечно! Что за игра в таинственность? Заскоки прошлого века. Как будто мы ничего не понимаем.
- Мы - двадцать первый век... - подхватил Сергей, подмигнув нам с Андреем.
Игорь не ответил, но глаза его все больше мрачнели. Сейчас он, по своему обыкновению, сверкнет яркой и неожиданной, как клинок, мыслью и в пух и в прах разнесет призрак Старика Акселя.
Я нажал на кнопку часов, и раздался вкрадчивый, хорошо поставленный голос, выплывающий из музыки.
- ...руки на пояс и - раз, два... раз, два... хорошенько прогибайтесь!..
Мы рассмеялись.
- Жив курилка! - с удовольствием сказал Сергей. - Рекомендую: балетмейстер от гимнастики.
Перебивая друг друга, мы в подробностях стали вспоминать один эпизод. Кажется, мы готовили какое-то представление для институтского вечера. Юмор рождался в мучениях, у всех разболелась голова, и я распахнул окно. "Закройте окно!" - потребовал мрачный толстяк. Его толком никто не знал: синоптики, приглашенные на вечер, выделили нам в помощь своего остряка. И когда он впервые открыл рот, мы буквально окаменели: это был чертовски знакомый голос, голос, который командовал с экранов поставить ноги на ширину плеч и прыгать повыше, как это делали картинно изящные гимнасты. Мы обомлели, сопоставив красивый баритон с грузной, округлой, как бочонок, фигурой. А толстяк вполне серьезно требовал закрыть окно: он опасался простуды. Я сказал: "Но ведь весна"... А Андрей поправил: "Не весна, а нормальный зимний день". Тогда знаменитый спортивный балетмейстер хлопнул рамой и, покраснев от гнева, ушел. Мы хохотали от души, благодаря синоптиков за такую шутку для нашего представления.
- Ладно, веселись тут без нас, - сказал Игорь, пожимая мне руку.
- Жди вызова минут через тридцать, - пообещал Андрей.
А Сергей, не любивший церемоний, просто подмигнул и уже из двери крикнул:
- Все будет в порядке, Март!
Они ушли, а я принялся крутить колесико Андреевых часов, вслушиваясь в голоса мира. Я любил иногда вечером перед сном пронестись по радиоволнам и как бы со стороны взглянуть на добродушно-огромный теплый шар, который шумно дышал, бежал знакомой дорогой и сообщал о себе тысячи новостей. Но сейчас я отмахивался от летящих ракет, подводных экспедиций, открытий ученых и их электронных помощников, от городов, смотрящихся в зеркало будущего, праздников песен, заказов на погоду и еще сотен и сотен подробностей менявшегося лика планеты. Сейчас я искал свое. И, как назло, в этом бесконечном потоке не было того, что меня мучило. Мир как будто забыл о существовании Студгородка Искусств.
Газетные страницы, едва я их развернул, бросили мне в лицо ряды слов, выстроенных в строгие колонки, и выпуклые цветные фотографии. Андрей читал, конечно, "Новости", блестяще отстававшие от событий, судя по подробному описанию наших гонок и отсутствию хотя бы единой строки о Студгородке. В выходных сведениях была плоская стрелка переключателя с указанием еще четырех газет. Я включал и внимательно просматривал утренние номера "Юности", "Известий", "Спорта" и даже "ВЭЦа" (выпуска экономического центра), но ничего нового не нашел. Стремительно уходило в угол кинокадра белое пятно; на одном снимке я улыбался сам себе, судорожно вцепившись в руль; спокойно и уверенно смотрел на читателей Гриша Сингаевский. Почти все заголовки кончались увесистыми знаками вопроса, в статьях был собран полный набор фантастических эпитетов. Комментарии ученых отсутствовали.
Я отбросил газету, схватил с тумбочки радиочасы: они жужжали тихо и вкрадчиво.
- Март, - сказал Андрей, - информация очень туманная. В Студгородке все разъехались. День Искусств отложен на неделю.
- А Каричка?
- Я звонил ей домой...
- Ну что?
- Она еще не приехала, там ничего не знают.
- Ясно, - сказал я очень спокойно.
Андрей помолчал.
- Я могу слетать в городок, - неуверенно предложил Андрей.
- Зачем? Лучше расспросить Акселя. Ведь он в курсе.
- Старик заперся у себя и никого не пускает. Да, Март, через час Большой Совет. И ты туда приглашен.
- Я знаю.
- Счастливец. А у нас во всем институте подключен всего один экран.
- А где Игорь?
- Забыл тебе сказать. Игорь побежал искать Рыжа.
Рыж! У меня радостно екнуло сердце. Как я смел забыть тебя, маленький всемогущий Рыж! Ты-то, конечно, найдешь Каричку.
- Ладно, смотри, - разрешил я Андрею.
- Я еще позвоню.
Но никто больше не звонил, часы молчали на моей руке.
После обеда я простился с веселым доктором и добрейшей Марьей Семеновной, и меня отвезли в Институт Информации. Электромобиль нырнул в тоннель, оставив меня у подножия стеклянного куба, сверкавшего всеми гранями. Раздвинулись прозрачные двери, эхо шагов забилось в пустом вестибюле. В лифте я нашел кнопку конференц-зала, кабина стремительно пронесла меня сквозь толщу этажей, набитых бесшумными машинами, и опять я был один в светлом коридоре, а может, и во всем этом обманчиво простом, обманчиво солнечном кубе.
- Сюда, Март! - прозвучал голос Акселя.
Вот она, знаменитая резная дверь: в черных клетках блестят золотые знаки Зодиака. Дверь была полуоткрыта, но я, вместо того чтоб войти, почему-то робко заглянул в зал. За длинным полированным столом орехового цвета сидели в креслах двое: Аксель Бригов и математик Бродский, которого я узнал по мощной сократовской лысине.
- Входи! - властно сказал Аксель.
А Бродский, взглянув на меня, рассмеялся:
- Лет сорок назад вошел я сюда, как этот юноша, робея и трепеща. Верно, Аксель?
- Помню, - мрачно изрек мой учитель. - Ты как вошел, уселся рядом с председателем, на место Гофа, и все порывался выступить. Гоф потом говорил, что впервые видит в науке столь расторопного юношу. Садись, Март, и бери пример с Ивана Бродского.
Бродский смеялся заразительно, глаза его вспыхивали во весь круг толстых очков, и я невольно улыбнулся, подсел к Акселю и сразу сказал ему самое главное:
- Там, в Студгородке, была Каричка. Что с ней?
- Здорова. Скоро встретишься, - буркнул Аксель, и я совсем успокоился.
Бродский вспоминал, какие умы собирались раньше за этим столом: Гордеев, Поргель, Семенов... Они, эти великие старики прошлого, смотрели на меня со стены; некоторые были еще живы, но уже не являлись на Совет. По воле художников все они были строги, лишь один астроботаник Лапе замер в радостном изумлении, будто увидел диковинное марсианское растение. А ведь каждый из них радостно, как Лапе, встречал все новое и потому потрясал своими открытиями мир. Так представлял я жизнь всех великих. Но кто знает, может быть, меня ждет встреча со строгими, как эти портреты, судьями, когда начнется Совет.
Я представлял, как это будет, и все же, когда во весь полукруг стены стали зажигаться экраны, почувствовал, что пол подо мной колеблется, кресло как бы повисает в воздухе, и я последний раз взглянул на доброго Лапе. Стена беспредельно отодвинулась, и вот я уже сижу перед огромным залом, где сошлись оба земных полушария, и все эти знаменитости ни с того ни с сего начинают здороваться со мной. Я растерянно отвечал на их улыбки и приветствия, но только чуть позже догадался, какую коварную шутку со мной сыграли телеэкраны: ученые здоровались с моими соседями. Почему-то от этого простого открытия мне стало легче, но через минуту, когда председателем избрали Акселя Бригова, я опять покраснел: все смотрели на Акселя, а мне казалось - на меня. Прошло несколько томительных секунд, пока я сообразил, в чем дело, и повернул голову к учителю.
- Кажется, нет только Константина Алексеевича Лапина. - Аксель обежал маленькими глазами лица. - Что там у вас, Мирный?
На экране появилась девушка в белой кофточке и официальным голосом объявила:
- Константин Алексеевич летит в Мирный с полюса недоступности.
- Ну, а мы начнем. - Аксель говорил спокойно, как дома. - Цель нашего собрания всем известна: обменяться мнениями о загадочном явлении, которое мы пока называем облаком. Пленки товарищи видели. Но я предлагаю посмотреть их еще раз всем вместе.
Аксель, круто повернувшись, не вставая с места, протянул длинную руку к пульту, щелкнул выключателем, Сидевшие напротив люди из другого, полушария превратились в едва различимые фигурки, нас разделили море и небо. Четкий строй игрушечных гравилетов рассекал небесное полотно, плавно огибая точки золотистых шаров, и я не сразу понял, что это летим мы, тридцать парней, вслед за желтым крылом лидера, пока не услышал артистический речитатив комментатора. На зрителей наплывали лица пилотов - угрюмо сдвинутые брови Сингаевского, моя блаженная улыбка, сжатые губы, упрямые скулы, прищур десятков глаз, и сквозь эти лица в полнеба виделась вся картина гонок. Странно было смотреть на это сейчас, со стороны: я был просто зрителем и никак не мог представить себя в пилотском кресле гравилета, хотя вместо баритона Байкалова уже звучал, мой рассказ, который записали несколько часов назад в больнице. И когда я увидел идеально круглое облако, красивое и праздничное, как елочная игрушка, бешеное вращение двух машин, потом исчезновение Сингаевского, падение обломков и маленького нелепого человечка, которого, словно спящую рыбу, вылавливали сетью из зоны невесомости, - мне казалось, что это всего-навсего знакомый фильм.
Только голос Гриши Сингаевского, его спокойные последние слова, заставили сжаться мое сердце.
Море исчезло, берега соединились...
Меня удивило спокойствие ученых Совета. Будто ничего не случилось, не исчез на наших глазах человек. Молчание затягивалось. Видно, Акселю оно не нравилось: он медленно осматривал зал, выискивая первого, кто захочет выступить. Судя по задумчивым лицам, сейчас кто-нибудь должен был сказать: "Чепуха! Этого не было!"
- А где сейчас облако?
Я узнал по резкому тону Лапина. Он стоял, широко расставив ноги, огромный, плотный, в своей меховой кухлянке, и казался каким-то взъерошенным. Настоящий властитель Антарктиды с красным, иссеченным ветром лицом. Он грозно смотрел на Акселя, словно тот был виновником.
- Не зарегистрировано, - кратко ответил Аксель.
Лапин грузно сел, молча достал свою знаменитую трубку.
Физики сделали первый шаг. Молодой сухопарый человек в мятой куртке быстро и четко написал на доске формулы гравитации. Чикагский физик говорил отрывисто, почти раздраженно, стоя к нам спиной, как будто досадуя на то, что вынужден повторять общеизвестные истины об огромных сгустках архиплотного вещества и их гравитационных свойствах. Худая сильная рука бросила на доску уравнения полей облака. Мел крошился, ломался, физик брал новые куски, огрызки летели под наш стол, и это был самый настоящий оптический обман: мы были здесь, в Европе, а крошки - там, в Чикаго. И там, на той доске, уже были готовы новые расчеты, опровергавшие прежние.
- Нам неизвестны силы, которые могут изготовить подобный сюрприз, сказал физик.
Гнетущее неизвестное вновь повисло в воздухе, и как-то малоутешительно прозвучал вывод "мятой куртки": накопление фактов и точных данных об облаке может, судя по всему, привести к открытию новых физических законов.
Мне это выступление не понравилось. Мы, студенты, были определеннее в своих суждениях, чем этот восходящий гений. А тут еще Бродский, отвечая физику, стал защищать давно открытые законы физики и незыблемость теории. Я слушал его вполуха и, честно говоря, даже подумал, что он рад исчезновению облака: теперь он мог теоретизировать сколько угодно о Вселенной, о разнообразии небесных тел и общих, давно известных законах.
Все же чикагский физик первый бросил камень сомнения. Постепенно разразилась лавина. Вставали один за другим маститый седой Сомерсет могучий математик, открывавший истины за своим рабочим столом; изящный француз Вогез, покоривший плазму; бронзоволицый астрофизик в сверкавшей чалме Нуд-Чах; маленький синеглазый, как ребенок, Чернышев, открывший антигалактики; вышагивал по комнате растрепанный Каневский, пересыпая свою речь остротами, столь неожиданными, что не выдержал и поддакнул даже Бригов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Шумно ввалились наши - Андрей, Игорь Маркисян и еще один парень, с которым я учился, - Сергей. Я сразу успокоился. Друзья могли ради меня сделать все. Только попроси я - и они разыщут и даже примчат сюда Каричку.
Но никто из них не знал о происшествии в Студгородке. Что самое удивительное, меланхоличный Андрей первый почувствовал неладное и серьезное в моих вопросах.
- На! - Он вынул из кармана светогазету, которую обычно таскал с собой, и еще отдал свои радиочасы. Мы договорились, что он вызовет меня, когда что-нибудь узнает.
А Игорь ругал профессора Акселя.
- Как он мог тебе не сказать? Консерватор! - Игорь всегда находил резкие слова.
- Консерватор? - переспросил Андрей. - Уточни.
- Конечно! Что за игра в таинственность? Заскоки прошлого века. Как будто мы ничего не понимаем.
- Мы - двадцать первый век... - подхватил Сергей, подмигнув нам с Андреем.
Игорь не ответил, но глаза его все больше мрачнели. Сейчас он, по своему обыкновению, сверкнет яркой и неожиданной, как клинок, мыслью и в пух и в прах разнесет призрак Старика Акселя.
Я нажал на кнопку часов, и раздался вкрадчивый, хорошо поставленный голос, выплывающий из музыки.
- ...руки на пояс и - раз, два... раз, два... хорошенько прогибайтесь!..
Мы рассмеялись.
- Жив курилка! - с удовольствием сказал Сергей. - Рекомендую: балетмейстер от гимнастики.
Перебивая друг друга, мы в подробностях стали вспоминать один эпизод. Кажется, мы готовили какое-то представление для институтского вечера. Юмор рождался в мучениях, у всех разболелась голова, и я распахнул окно. "Закройте окно!" - потребовал мрачный толстяк. Его толком никто не знал: синоптики, приглашенные на вечер, выделили нам в помощь своего остряка. И когда он впервые открыл рот, мы буквально окаменели: это был чертовски знакомый голос, голос, который командовал с экранов поставить ноги на ширину плеч и прыгать повыше, как это делали картинно изящные гимнасты. Мы обомлели, сопоставив красивый баритон с грузной, округлой, как бочонок, фигурой. А толстяк вполне серьезно требовал закрыть окно: он опасался простуды. Я сказал: "Но ведь весна"... А Андрей поправил: "Не весна, а нормальный зимний день". Тогда знаменитый спортивный балетмейстер хлопнул рамой и, покраснев от гнева, ушел. Мы хохотали от души, благодаря синоптиков за такую шутку для нашего представления.
- Ладно, веселись тут без нас, - сказал Игорь, пожимая мне руку.
- Жди вызова минут через тридцать, - пообещал Андрей.
А Сергей, не любивший церемоний, просто подмигнул и уже из двери крикнул:
- Все будет в порядке, Март!
Они ушли, а я принялся крутить колесико Андреевых часов, вслушиваясь в голоса мира. Я любил иногда вечером перед сном пронестись по радиоволнам и как бы со стороны взглянуть на добродушно-огромный теплый шар, который шумно дышал, бежал знакомой дорогой и сообщал о себе тысячи новостей. Но сейчас я отмахивался от летящих ракет, подводных экспедиций, открытий ученых и их электронных помощников, от городов, смотрящихся в зеркало будущего, праздников песен, заказов на погоду и еще сотен и сотен подробностей менявшегося лика планеты. Сейчас я искал свое. И, как назло, в этом бесконечном потоке не было того, что меня мучило. Мир как будто забыл о существовании Студгородка Искусств.
Газетные страницы, едва я их развернул, бросили мне в лицо ряды слов, выстроенных в строгие колонки, и выпуклые цветные фотографии. Андрей читал, конечно, "Новости", блестяще отстававшие от событий, судя по подробному описанию наших гонок и отсутствию хотя бы единой строки о Студгородке. В выходных сведениях была плоская стрелка переключателя с указанием еще четырех газет. Я включал и внимательно просматривал утренние номера "Юности", "Известий", "Спорта" и даже "ВЭЦа" (выпуска экономического центра), но ничего нового не нашел. Стремительно уходило в угол кинокадра белое пятно; на одном снимке я улыбался сам себе, судорожно вцепившись в руль; спокойно и уверенно смотрел на читателей Гриша Сингаевский. Почти все заголовки кончались увесистыми знаками вопроса, в статьях был собран полный набор фантастических эпитетов. Комментарии ученых отсутствовали.
Я отбросил газету, схватил с тумбочки радиочасы: они жужжали тихо и вкрадчиво.
- Март, - сказал Андрей, - информация очень туманная. В Студгородке все разъехались. День Искусств отложен на неделю.
- А Каричка?
- Я звонил ей домой...
- Ну что?
- Она еще не приехала, там ничего не знают.
- Ясно, - сказал я очень спокойно.
Андрей помолчал.
- Я могу слетать в городок, - неуверенно предложил Андрей.
- Зачем? Лучше расспросить Акселя. Ведь он в курсе.
- Старик заперся у себя и никого не пускает. Да, Март, через час Большой Совет. И ты туда приглашен.
- Я знаю.
- Счастливец. А у нас во всем институте подключен всего один экран.
- А где Игорь?
- Забыл тебе сказать. Игорь побежал искать Рыжа.
Рыж! У меня радостно екнуло сердце. Как я смел забыть тебя, маленький всемогущий Рыж! Ты-то, конечно, найдешь Каричку.
- Ладно, смотри, - разрешил я Андрею.
- Я еще позвоню.
Но никто больше не звонил, часы молчали на моей руке.
После обеда я простился с веселым доктором и добрейшей Марьей Семеновной, и меня отвезли в Институт Информации. Электромобиль нырнул в тоннель, оставив меня у подножия стеклянного куба, сверкавшего всеми гранями. Раздвинулись прозрачные двери, эхо шагов забилось в пустом вестибюле. В лифте я нашел кнопку конференц-зала, кабина стремительно пронесла меня сквозь толщу этажей, набитых бесшумными машинами, и опять я был один в светлом коридоре, а может, и во всем этом обманчиво простом, обманчиво солнечном кубе.
- Сюда, Март! - прозвучал голос Акселя.
Вот она, знаменитая резная дверь: в черных клетках блестят золотые знаки Зодиака. Дверь была полуоткрыта, но я, вместо того чтоб войти, почему-то робко заглянул в зал. За длинным полированным столом орехового цвета сидели в креслах двое: Аксель Бригов и математик Бродский, которого я узнал по мощной сократовской лысине.
- Входи! - властно сказал Аксель.
А Бродский, взглянув на меня, рассмеялся:
- Лет сорок назад вошел я сюда, как этот юноша, робея и трепеща. Верно, Аксель?
- Помню, - мрачно изрек мой учитель. - Ты как вошел, уселся рядом с председателем, на место Гофа, и все порывался выступить. Гоф потом говорил, что впервые видит в науке столь расторопного юношу. Садись, Март, и бери пример с Ивана Бродского.
Бродский смеялся заразительно, глаза его вспыхивали во весь круг толстых очков, и я невольно улыбнулся, подсел к Акселю и сразу сказал ему самое главное:
- Там, в Студгородке, была Каричка. Что с ней?
- Здорова. Скоро встретишься, - буркнул Аксель, и я совсем успокоился.
Бродский вспоминал, какие умы собирались раньше за этим столом: Гордеев, Поргель, Семенов... Они, эти великие старики прошлого, смотрели на меня со стены; некоторые были еще живы, но уже не являлись на Совет. По воле художников все они были строги, лишь один астроботаник Лапе замер в радостном изумлении, будто увидел диковинное марсианское растение. А ведь каждый из них радостно, как Лапе, встречал все новое и потому потрясал своими открытиями мир. Так представлял я жизнь всех великих. Но кто знает, может быть, меня ждет встреча со строгими, как эти портреты, судьями, когда начнется Совет.
Я представлял, как это будет, и все же, когда во весь полукруг стены стали зажигаться экраны, почувствовал, что пол подо мной колеблется, кресло как бы повисает в воздухе, и я последний раз взглянул на доброго Лапе. Стена беспредельно отодвинулась, и вот я уже сижу перед огромным залом, где сошлись оба земных полушария, и все эти знаменитости ни с того ни с сего начинают здороваться со мной. Я растерянно отвечал на их улыбки и приветствия, но только чуть позже догадался, какую коварную шутку со мной сыграли телеэкраны: ученые здоровались с моими соседями. Почему-то от этого простого открытия мне стало легче, но через минуту, когда председателем избрали Акселя Бригова, я опять покраснел: все смотрели на Акселя, а мне казалось - на меня. Прошло несколько томительных секунд, пока я сообразил, в чем дело, и повернул голову к учителю.
- Кажется, нет только Константина Алексеевича Лапина. - Аксель обежал маленькими глазами лица. - Что там у вас, Мирный?
На экране появилась девушка в белой кофточке и официальным голосом объявила:
- Константин Алексеевич летит в Мирный с полюса недоступности.
- Ну, а мы начнем. - Аксель говорил спокойно, как дома. - Цель нашего собрания всем известна: обменяться мнениями о загадочном явлении, которое мы пока называем облаком. Пленки товарищи видели. Но я предлагаю посмотреть их еще раз всем вместе.
Аксель, круто повернувшись, не вставая с места, протянул длинную руку к пульту, щелкнул выключателем, Сидевшие напротив люди из другого, полушария превратились в едва различимые фигурки, нас разделили море и небо. Четкий строй игрушечных гравилетов рассекал небесное полотно, плавно огибая точки золотистых шаров, и я не сразу понял, что это летим мы, тридцать парней, вслед за желтым крылом лидера, пока не услышал артистический речитатив комментатора. На зрителей наплывали лица пилотов - угрюмо сдвинутые брови Сингаевского, моя блаженная улыбка, сжатые губы, упрямые скулы, прищур десятков глаз, и сквозь эти лица в полнеба виделась вся картина гонок. Странно было смотреть на это сейчас, со стороны: я был просто зрителем и никак не мог представить себя в пилотском кресле гравилета, хотя вместо баритона Байкалова уже звучал, мой рассказ, который записали несколько часов назад в больнице. И когда я увидел идеально круглое облако, красивое и праздничное, как елочная игрушка, бешеное вращение двух машин, потом исчезновение Сингаевского, падение обломков и маленького нелепого человечка, которого, словно спящую рыбу, вылавливали сетью из зоны невесомости, - мне казалось, что это всего-навсего знакомый фильм.
Только голос Гриши Сингаевского, его спокойные последние слова, заставили сжаться мое сердце.
Море исчезло, берега соединились...
Меня удивило спокойствие ученых Совета. Будто ничего не случилось, не исчез на наших глазах человек. Молчание затягивалось. Видно, Акселю оно не нравилось: он медленно осматривал зал, выискивая первого, кто захочет выступить. Судя по задумчивым лицам, сейчас кто-нибудь должен был сказать: "Чепуха! Этого не было!"
- А где сейчас облако?
Я узнал по резкому тону Лапина. Он стоял, широко расставив ноги, огромный, плотный, в своей меховой кухлянке, и казался каким-то взъерошенным. Настоящий властитель Антарктиды с красным, иссеченным ветром лицом. Он грозно смотрел на Акселя, словно тот был виновником.
- Не зарегистрировано, - кратко ответил Аксель.
Лапин грузно сел, молча достал свою знаменитую трубку.
Физики сделали первый шаг. Молодой сухопарый человек в мятой куртке быстро и четко написал на доске формулы гравитации. Чикагский физик говорил отрывисто, почти раздраженно, стоя к нам спиной, как будто досадуя на то, что вынужден повторять общеизвестные истины об огромных сгустках архиплотного вещества и их гравитационных свойствах. Худая сильная рука бросила на доску уравнения полей облака. Мел крошился, ломался, физик брал новые куски, огрызки летели под наш стол, и это был самый настоящий оптический обман: мы были здесь, в Европе, а крошки - там, в Чикаго. И там, на той доске, уже были готовы новые расчеты, опровергавшие прежние.
- Нам неизвестны силы, которые могут изготовить подобный сюрприз, сказал физик.
Гнетущее неизвестное вновь повисло в воздухе, и как-то малоутешительно прозвучал вывод "мятой куртки": накопление фактов и точных данных об облаке может, судя по всему, привести к открытию новых физических законов.
Мне это выступление не понравилось. Мы, студенты, были определеннее в своих суждениях, чем этот восходящий гений. А тут еще Бродский, отвечая физику, стал защищать давно открытые законы физики и незыблемость теории. Я слушал его вполуха и, честно говоря, даже подумал, что он рад исчезновению облака: теперь он мог теоретизировать сколько угодно о Вселенной, о разнообразии небесных тел и общих, давно известных законах.
Все же чикагский физик первый бросил камень сомнения. Постепенно разразилась лавина. Вставали один за другим маститый седой Сомерсет могучий математик, открывавший истины за своим рабочим столом; изящный француз Вогез, покоривший плазму; бронзоволицый астрофизик в сверкавшей чалме Нуд-Чах; маленький синеглазый, как ребенок, Чернышев, открывший антигалактики; вышагивал по комнате растрепанный Каневский, пересыпая свою речь остротами, столь неожиданными, что не выдержал и поддакнул даже Бригов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26