Но на подносе с завтраком лежал документ, который я подписал накануне.
Внизу меня ждал Сиком, держа в руках пакет, завернутый в бумагу.
– Мистер Филипп, сэр, – сказал он, – это поистине великое событие.
Могу я позволить себе поздравить вас с днем рождения и пожелать вам долгих лет?
– Можете, Сиком, – ответил я. – Благодарю вас.
– Это сущий пустяк, сэр, – продолжал он, – небольшой сувенир на память о многолетней преданной службе вашему семейству. Надеюсь, вы не оскорбитесь и я не взял на себя слишком большую смелость, предположив, что, может быль, вам будет приятно принять его в качестве подарка.
Я развернул бумагу и увидел портрет самого Сикома в профиль, возможно не польстивший оригиналу, но вполне узнаваемый.
– Он великолепен, – серьезно сказал я, – настолько великолепен, что он будет висеть на почетном месте рядом с лестницей. Принесите мне гвоздь и молоток.
Сиком с величественным видом дернул сонетку, чтобы передать молодому Джону мое поручение.
Мы вдвоем повесили портрет на панели около столовой.
– Как вы находите, сэр, портрет воздает мне должное? – спросил Сиком.
– Или художник придал излишнюю резкость чертам, особенно носу? Я не совсем доволен.
– В портрете невозможно добиться совершенства, Сиком, – ответил я. – Но ваш настолько к нему приближается, что лучшего нельзя и желать. Что касается меня, то я очень доволен.
– Значит, все остальное не имеет значения, – заявил он.
Я не чуял под собой ног от восторга и счастья и тотчас хотел сказать ему, что Рейчел и я собираемся обвенчаться, но сдержался; вопрос был слитком серьезным, слишком тонким, и, наверное, нам вместе следовало поговорить со стариком.
Под предлогом работы я направился в контору, однако все мои занятия свелись к тому, что я сидел за столом и с отсутствующим видом смотрел перед собой. Но в очах моей души я видел только ее: она завтракает, откинувшись на подушки, и поднос, что лежит перед ней, весь усыпан камелиями. Покой, сошедший на меня ранним утром, отлетел, его сменило лихорадочное возбуждение прошедшей ночи. Когда мы поженимся, размышлял я, раскачиваясь на стуле и покусывая кончик пера, ей не удастся так просто выставлять меня из своей комнаты. Я буду завтракать вместе с ней. Хватит спускаться в столовую одному. Мы заведем новые порядки.
Часы пробили десять, я услышал движение на дворе и под окном конторы, посмотрел на стопку счетов, снова отложил их, начал письмо к коллеге-судье и тут же порвал его. Слова не приходили, написанное мною было полной бессмыслицей, а до полудня, когда Рейчел спустится вниз, оставалось целых два часа. Ко мне пришел Нат Брей, фермер из Пенхейла, с длинной историей о каких-то коровах, которые забрели в Тренант, и о том, что сосед сам-де виноват, потому как не следит за собственным забором. Почти не слыша его доводов, я согласно кивал… Рейчел наверняка уже оделась и где-то в саду разговаривает с Тамлином.
Я прервал незадачливого малого, пожелал ему удачного дня и, увидев его расстроенное лицо, велел ему отыскать комнату дворецкого и выпить вместе с Сикомом кружку эля. «Сегодня я не занимаюсь делами, Нат, – сказал я, – у меня день рождения, и я счастливейший из людей». Я похлопал фермера по плечу, оставив его с широко раскрытым ртом размышлять над моим замечанием.
Затем я высунул голову из окна и крикнул через двор на кухню, чтобы ленч собрали в корзину для пикника; мне вдруг захотелось побыть с Рейчел наедине – на солнце, без формальностей дома, без столовой, без серебра на столе. Отдав такое распоряжение, я пошел в конюшню сказать Веллингтону, чтобы он оседлал для госпожи Соломона. Но его там не оказалось. Двери каретного сарая были распахнуты, экипажа в нем не было. Мальчик, подручный конюха, подметал выложенный булыжником пол. Услышав мой вопрос, он с озадаченным видом взглянул на меня.
– Госпожа приказала подать экипаж вскоре после десяти, – ответил он.
– Не могу сказать, куда она поехала. Может быть, в город.
Я возвратился в дом и позвонил, чтобы вызвать Сикома, но он ничего не мог мне сообщить, кроме того, что Веллингтон подал экипаж чуть позже десяти и что Рейчел уже ждала его в холле. Раньше она никогда не выезжала по утрам.
Мое восторженное настроение как рукой сняло. Впереди был целый день, и я вовсе не так надеялся провести его.
Я сел и стал ждать. Наступил полдень, и звон колокола созвал слуг к обеду. Корзина для пикника стояла рядом со мной. Соломон был оседлан. Но экипаж все не возвращался. Наконец в два часа я сам отвел Соломона в конюшню и велел расседлать его.
Я шел через лес к новой аллее; радостное возбуждение утра сменилось апатией. Даже если она сейчас и приедет, для пикника уже поздно. К четырем часам апрельское солнце перестает греть.
Я был почти в конце аллеи, на перепутье Четырех Дорог, когда увидел, что грум открыл ворота рядом со сторожкой и в них въехал экипаж. Я остановился посередине подъездной аллеи, ожидая, чтобы лошади приблизились; заметив меня, Веллингтон натянул вожжи. Стоило мне увидеть ее сидящей в экипаже, как разочарование, все последние часы тяжким грузом лежавшее у меня на сердце, мигом забылось; и я, велев Веллингтону трогать, вскочил на подножку и сел на узкую жесткую скамейку напротив нее.
Она сидела, укутавшись в накидку; вуаль была опущена, и я не мог видеть ее лица.
– Я ищу вас с одиннадцати часов, – сказал я. – Где вы были, черт возьми?
– В Пелине, – сказала она. – У вашего крестного.
Все тревоги, все подозрения, преданные забвению и, казалось, навсегда погребенные в глубинах сознания, мгновенно ожили в моем мозгу, и я, полный дурных предчувствий, подумал: что замышляют эти двое, чтобы нарушить мои планы?
– Зачем? – спросил я. – Что побудило вас отправиться к нему в такой спешке? Все давно улажено.
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, говоря обо «всем», – ответила она.
Экипаж подбросило на выбоине, и, чтобы удержаться, она ухватилась за ремень рукой, обтянутой темной перчаткой. Какой далекой казалась она, сидя рядом со мной в траурной одежде, скрытая вуалью! Какая бездна отделяла ее от той Рейчел, которая прижимала меня к своему сердцу!
– Документ, – сказал я. – Вы думаете о документе. Вы не можете оспорить его. Я совершеннолетний. Крестный ничего не может сделать. Документ подписан, скреплен печатью и засвидетельствован. Все принадлежит вам.
– Да, – сказала она, – теперь я это понимаю. Формулировки были немного туманны, вот и все. Я хотела уточнить, что они значат.
И опять этот отстраненный голос, холодный, безучастный, тогда как в моих ушах, в моей памяти звучал другой, тот, что шептал над моим ухом в полночь.
– Теперь вам все ясно? – спросил я.
– Все, – ответила она.
– Значит, не стоит больше и говорить об этом?
– Не стоит, – ответила она.
Непринужденности, радости и смеха, которые мы вместе делили, когда я подарил ей драгоценности, не было и в помине. Проклятие! Неужели крестный чем-нибудь обидел ее?
– Поднимите вуаль, – сказал я.
Мгновение она сидела неподвижно. Затем взглянула на широкую спину Веллингтона и на грума, примостившегося рядом с ним на козлах. Аллея перестала петлять, Веллингтон взмахнул кнутом, и лошади перешли на легкий аллюр.
Она подняла вуаль; в глазах, которые в упор смотрели на меня, не было улыбки, на что я надеялся, не было слез, чего я боялся. Они смотрели твердо, спокойно, невозмутимо, как глаза человека, который ездил по делам и уладил их, к своему полному удовлетворению. Не знаю почему, но я почувствовал себя опустошенным и в каком-то смысле обманутым. Я хотел, чтобы эти глаза были такими, какими я запомнил их на рассвете. Возможно, это и глупо, но я думал, что она прячет их под вуалью именно потому, что они такие же, какими были утром. Однако нет. Должно быть, пока я терзался ожиданием, сидя на ступеньке перед дверью дома, вот так она и сидела напротив крестного за столом в его кабинете, решительная, практичная, холодная, не чувствуя ни смятения, ни тревоги.
– Я бы вернулась раньше, – сказала она, – но они настояли, чтобы я осталась на ленч, и я не могла им отказать. Вы что-нибудь придумали?
Она отвернулась посмотреть на пейзаж, и я подумал: чем объяснить то, что она может сидеть вот так, словно мы не более чем двое случайных попутчиков, тогда как мне стоит немалых усилий сдержаться, не протянуть к ней руки и не обнять ее? Со вчерашнего дня все изменилось. Но она и вида не подает.
– Придумал, – сказал я, – но теперь это не имеет значения.
– Кендаллы сегодня вечером обедают в городе, – сказала она, – но потом заглянут к вам перед возвращением домой. Полагаю, я добилась некоторого успеха у Луизы. Сегодня она уже не держалась со мной так холодно.
– Я рад, – сказал я, – мне бы хотелось, чтобы вы стали друзьями.
– В сущности, я убедилась, что была права. Она и вы – прекрасная пара.
Она рассмеялась, но я не смеялся вместе с ней. Жестоко, подумал я, подшучивать над бедной Луизой. Видит Бог, я не держал на нее зла и всей душой желал ей найти мужа.
– Думаю, – сказала Рейчел, – ваш крестный осуждает меня, на что имеет полное право, но к концу ленча мы, по-моему, хорошо поняли друг друга.
Напряжение прошло, и беседа заладилась. Мы вспомнили о наших планах встретиться в Лондоне.
– В Лондоне? – спросил я. – Разве вы все еще намерены ехать в Лондон?
– Ну да! – сказала она. – Почему бы и нет?
Я не ответил. Безусловно, она имеет право съездить в Лондон, если ей так угодно. Возможно, она хочет походить по магазинам, сделать покупки, тем более теперь, когда деньги в ее распоряжении, и все же… конечно, она могла бы немного подождать, и мы бы поехали вместе. Нам надо обсудить столько вопросов… но я колебался. И вдруг меня неожиданно пронзила мысль, которая до сих пор не приходила мне в голову. Со смерти Эмброза прошло только девять месяцев. Нас все осудят, если мы обвенчаемся раньше июля. Так или иначе, день поставил передо мной вопросы, которых не было в полночь, но я не хотел думать о них.
– Давайте не поедем сразу домой, – сказал я. – Погуляйте со мной в лесу.
– Хорошо, – согласилась она.
Мы остановились у домика лесничего в долине, вышли из экипажа и, отпустив Веллингтона, пошли по тропинке, которая пролегала вдоль ручья, затем круто сворачивала и, петляя, взбегала по склону холма. Здесь и там под деревьями виднелись островки первоцвета, и она всякий раз наклонялась, срывала цветы и вдруг, словно ненароком вспомнив о Луизе, сказала, что эта девушка знает толк в садовом искусстве, а со временем и немного поучившись будет разбираться в нем еще лучше. По мне, так Луиза могла отправляться хоть на край света и всласть наслаждаться тамошними садами. Я привел Рейчел в лес совсем не для того, чтобы разговаривать с ней о Луизе.
Я взял цветы у нее из рук, положил их на землю и, разостлав куртку, попросил ее сесть.
– Я не устала, – сказала она. – Я час, а то и больше, просидела в экипаже.
– И я тоже, – сказал я, – четыре часа у двери, поджидая вас.
Я снял с нее перчатки и поцеловал ей руки, положил капор и вуаль на цветы и всю ее осыпал поцелуями. Я сделал то, о чем мечтал весь этот долгий, томительный день, и она вновь была беззащитна.
– Таков, – сказал я, – и был мой план, который вы разбили, оставшись на ленч у Кендаллов.
– Я так и думала, – сказала она. – Это одна из причин, почему я уехала.
– В мой день рождения вы обещали ни в чем мне не отказывать, Рейчел.
– Снисходительность тоже имеет пределы, – сказала она.
Я так не считал. Все мои тревоги рассеялись; я снова был счастлив.
– Если лесничий часто ходит по этой тропинке, мы будем выглядеть несколько глупо, – заметила она.
– А он – еще глупее, – возразил я, – когда в среду придет ко мне за жалованьем. Или это вы тоже возьмете в свои руки, как и все остальное? Ведь теперь я ваш слуга, второй Сиком, и жду ваших дальнейших приказаний.
Я лежал, положив голову ей на колени, и ее пальцы перебирали мои волосы. Я закрыл глаза. Как я желал, чтобы так было всегда! До скончания веков. Этот миг – и ничего больше…
– Вы недоумеваете, почему я не поблагодарила вас, – сказала она. – В экипаже я заметила ваш озадаченный взгляд. Я ничего не могу сказать. Я всегда считала себя импульсивной, но мне далеко до вас. Видите ли, мне понадобится время, чтобы в полной мере осознать ваше великодушие.
– Это не великодушие, – возразил я. – Я вернул вам то, что принадлежит вам по праву. Позвольте мне еще раз поцеловать вас. Я несколько часов просидел на ступеньках перед домом, и мне надо наверстать упущенное.
И тут она сказала:
– По крайней мере, одно я поняла. Больше нельзя ходить с вами гулять в лес. Разрешите мне встать, Филипп.
Я с поклоном помог ей подняться, подал перчатки и капор. Она пошарила в сумочке, вынула небольшой пакетик и развернула его.
– Вот, – сказала она, – мой подарок вам на день рождения, который мне следовало отдать раньше. Если бы я знала, что получу наследство, жемчужина была бы крупнее.
И она вдела булавку в мой галстук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Внизу меня ждал Сиком, держа в руках пакет, завернутый в бумагу.
– Мистер Филипп, сэр, – сказал он, – это поистине великое событие.
Могу я позволить себе поздравить вас с днем рождения и пожелать вам долгих лет?
– Можете, Сиком, – ответил я. – Благодарю вас.
– Это сущий пустяк, сэр, – продолжал он, – небольшой сувенир на память о многолетней преданной службе вашему семейству. Надеюсь, вы не оскорбитесь и я не взял на себя слишком большую смелость, предположив, что, может быль, вам будет приятно принять его в качестве подарка.
Я развернул бумагу и увидел портрет самого Сикома в профиль, возможно не польстивший оригиналу, но вполне узнаваемый.
– Он великолепен, – серьезно сказал я, – настолько великолепен, что он будет висеть на почетном месте рядом с лестницей. Принесите мне гвоздь и молоток.
Сиком с величественным видом дернул сонетку, чтобы передать молодому Джону мое поручение.
Мы вдвоем повесили портрет на панели около столовой.
– Как вы находите, сэр, портрет воздает мне должное? – спросил Сиком.
– Или художник придал излишнюю резкость чертам, особенно носу? Я не совсем доволен.
– В портрете невозможно добиться совершенства, Сиком, – ответил я. – Но ваш настолько к нему приближается, что лучшего нельзя и желать. Что касается меня, то я очень доволен.
– Значит, все остальное не имеет значения, – заявил он.
Я не чуял под собой ног от восторга и счастья и тотчас хотел сказать ему, что Рейчел и я собираемся обвенчаться, но сдержался; вопрос был слитком серьезным, слишком тонким, и, наверное, нам вместе следовало поговорить со стариком.
Под предлогом работы я направился в контору, однако все мои занятия свелись к тому, что я сидел за столом и с отсутствующим видом смотрел перед собой. Но в очах моей души я видел только ее: она завтракает, откинувшись на подушки, и поднос, что лежит перед ней, весь усыпан камелиями. Покой, сошедший на меня ранним утром, отлетел, его сменило лихорадочное возбуждение прошедшей ночи. Когда мы поженимся, размышлял я, раскачиваясь на стуле и покусывая кончик пера, ей не удастся так просто выставлять меня из своей комнаты. Я буду завтракать вместе с ней. Хватит спускаться в столовую одному. Мы заведем новые порядки.
Часы пробили десять, я услышал движение на дворе и под окном конторы, посмотрел на стопку счетов, снова отложил их, начал письмо к коллеге-судье и тут же порвал его. Слова не приходили, написанное мною было полной бессмыслицей, а до полудня, когда Рейчел спустится вниз, оставалось целых два часа. Ко мне пришел Нат Брей, фермер из Пенхейла, с длинной историей о каких-то коровах, которые забрели в Тренант, и о том, что сосед сам-де виноват, потому как не следит за собственным забором. Почти не слыша его доводов, я согласно кивал… Рейчел наверняка уже оделась и где-то в саду разговаривает с Тамлином.
Я прервал незадачливого малого, пожелал ему удачного дня и, увидев его расстроенное лицо, велел ему отыскать комнату дворецкого и выпить вместе с Сикомом кружку эля. «Сегодня я не занимаюсь делами, Нат, – сказал я, – у меня день рождения, и я счастливейший из людей». Я похлопал фермера по плечу, оставив его с широко раскрытым ртом размышлять над моим замечанием.
Затем я высунул голову из окна и крикнул через двор на кухню, чтобы ленч собрали в корзину для пикника; мне вдруг захотелось побыть с Рейчел наедине – на солнце, без формальностей дома, без столовой, без серебра на столе. Отдав такое распоряжение, я пошел в конюшню сказать Веллингтону, чтобы он оседлал для госпожи Соломона. Но его там не оказалось. Двери каретного сарая были распахнуты, экипажа в нем не было. Мальчик, подручный конюха, подметал выложенный булыжником пол. Услышав мой вопрос, он с озадаченным видом взглянул на меня.
– Госпожа приказала подать экипаж вскоре после десяти, – ответил он.
– Не могу сказать, куда она поехала. Может быть, в город.
Я возвратился в дом и позвонил, чтобы вызвать Сикома, но он ничего не мог мне сообщить, кроме того, что Веллингтон подал экипаж чуть позже десяти и что Рейчел уже ждала его в холле. Раньше она никогда не выезжала по утрам.
Мое восторженное настроение как рукой сняло. Впереди был целый день, и я вовсе не так надеялся провести его.
Я сел и стал ждать. Наступил полдень, и звон колокола созвал слуг к обеду. Корзина для пикника стояла рядом со мной. Соломон был оседлан. Но экипаж все не возвращался. Наконец в два часа я сам отвел Соломона в конюшню и велел расседлать его.
Я шел через лес к новой аллее; радостное возбуждение утра сменилось апатией. Даже если она сейчас и приедет, для пикника уже поздно. К четырем часам апрельское солнце перестает греть.
Я был почти в конце аллеи, на перепутье Четырех Дорог, когда увидел, что грум открыл ворота рядом со сторожкой и в них въехал экипаж. Я остановился посередине подъездной аллеи, ожидая, чтобы лошади приблизились; заметив меня, Веллингтон натянул вожжи. Стоило мне увидеть ее сидящей в экипаже, как разочарование, все последние часы тяжким грузом лежавшее у меня на сердце, мигом забылось; и я, велев Веллингтону трогать, вскочил на подножку и сел на узкую жесткую скамейку напротив нее.
Она сидела, укутавшись в накидку; вуаль была опущена, и я не мог видеть ее лица.
– Я ищу вас с одиннадцати часов, – сказал я. – Где вы были, черт возьми?
– В Пелине, – сказала она. – У вашего крестного.
Все тревоги, все подозрения, преданные забвению и, казалось, навсегда погребенные в глубинах сознания, мгновенно ожили в моем мозгу, и я, полный дурных предчувствий, подумал: что замышляют эти двое, чтобы нарушить мои планы?
– Зачем? – спросил я. – Что побудило вас отправиться к нему в такой спешке? Все давно улажено.
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, говоря обо «всем», – ответила она.
Экипаж подбросило на выбоине, и, чтобы удержаться, она ухватилась за ремень рукой, обтянутой темной перчаткой. Какой далекой казалась она, сидя рядом со мной в траурной одежде, скрытая вуалью! Какая бездна отделяла ее от той Рейчел, которая прижимала меня к своему сердцу!
– Документ, – сказал я. – Вы думаете о документе. Вы не можете оспорить его. Я совершеннолетний. Крестный ничего не может сделать. Документ подписан, скреплен печатью и засвидетельствован. Все принадлежит вам.
– Да, – сказала она, – теперь я это понимаю. Формулировки были немного туманны, вот и все. Я хотела уточнить, что они значат.
И опять этот отстраненный голос, холодный, безучастный, тогда как в моих ушах, в моей памяти звучал другой, тот, что шептал над моим ухом в полночь.
– Теперь вам все ясно? – спросил я.
– Все, – ответила она.
– Значит, не стоит больше и говорить об этом?
– Не стоит, – ответила она.
Непринужденности, радости и смеха, которые мы вместе делили, когда я подарил ей драгоценности, не было и в помине. Проклятие! Неужели крестный чем-нибудь обидел ее?
– Поднимите вуаль, – сказал я.
Мгновение она сидела неподвижно. Затем взглянула на широкую спину Веллингтона и на грума, примостившегося рядом с ним на козлах. Аллея перестала петлять, Веллингтон взмахнул кнутом, и лошади перешли на легкий аллюр.
Она подняла вуаль; в глазах, которые в упор смотрели на меня, не было улыбки, на что я надеялся, не было слез, чего я боялся. Они смотрели твердо, спокойно, невозмутимо, как глаза человека, который ездил по делам и уладил их, к своему полному удовлетворению. Не знаю почему, но я почувствовал себя опустошенным и в каком-то смысле обманутым. Я хотел, чтобы эти глаза были такими, какими я запомнил их на рассвете. Возможно, это и глупо, но я думал, что она прячет их под вуалью именно потому, что они такие же, какими были утром. Однако нет. Должно быть, пока я терзался ожиданием, сидя на ступеньке перед дверью дома, вот так она и сидела напротив крестного за столом в его кабинете, решительная, практичная, холодная, не чувствуя ни смятения, ни тревоги.
– Я бы вернулась раньше, – сказала она, – но они настояли, чтобы я осталась на ленч, и я не могла им отказать. Вы что-нибудь придумали?
Она отвернулась посмотреть на пейзаж, и я подумал: чем объяснить то, что она может сидеть вот так, словно мы не более чем двое случайных попутчиков, тогда как мне стоит немалых усилий сдержаться, не протянуть к ней руки и не обнять ее? Со вчерашнего дня все изменилось. Но она и вида не подает.
– Придумал, – сказал я, – но теперь это не имеет значения.
– Кендаллы сегодня вечером обедают в городе, – сказала она, – но потом заглянут к вам перед возвращением домой. Полагаю, я добилась некоторого успеха у Луизы. Сегодня она уже не держалась со мной так холодно.
– Я рад, – сказал я, – мне бы хотелось, чтобы вы стали друзьями.
– В сущности, я убедилась, что была права. Она и вы – прекрасная пара.
Она рассмеялась, но я не смеялся вместе с ней. Жестоко, подумал я, подшучивать над бедной Луизой. Видит Бог, я не держал на нее зла и всей душой желал ей найти мужа.
– Думаю, – сказала Рейчел, – ваш крестный осуждает меня, на что имеет полное право, но к концу ленча мы, по-моему, хорошо поняли друг друга.
Напряжение прошло, и беседа заладилась. Мы вспомнили о наших планах встретиться в Лондоне.
– В Лондоне? – спросил я. – Разве вы все еще намерены ехать в Лондон?
– Ну да! – сказала она. – Почему бы и нет?
Я не ответил. Безусловно, она имеет право съездить в Лондон, если ей так угодно. Возможно, она хочет походить по магазинам, сделать покупки, тем более теперь, когда деньги в ее распоряжении, и все же… конечно, она могла бы немного подождать, и мы бы поехали вместе. Нам надо обсудить столько вопросов… но я колебался. И вдруг меня неожиданно пронзила мысль, которая до сих пор не приходила мне в голову. Со смерти Эмброза прошло только девять месяцев. Нас все осудят, если мы обвенчаемся раньше июля. Так или иначе, день поставил передо мной вопросы, которых не было в полночь, но я не хотел думать о них.
– Давайте не поедем сразу домой, – сказал я. – Погуляйте со мной в лесу.
– Хорошо, – согласилась она.
Мы остановились у домика лесничего в долине, вышли из экипажа и, отпустив Веллингтона, пошли по тропинке, которая пролегала вдоль ручья, затем круто сворачивала и, петляя, взбегала по склону холма. Здесь и там под деревьями виднелись островки первоцвета, и она всякий раз наклонялась, срывала цветы и вдруг, словно ненароком вспомнив о Луизе, сказала, что эта девушка знает толк в садовом искусстве, а со временем и немного поучившись будет разбираться в нем еще лучше. По мне, так Луиза могла отправляться хоть на край света и всласть наслаждаться тамошними садами. Я привел Рейчел в лес совсем не для того, чтобы разговаривать с ней о Луизе.
Я взял цветы у нее из рук, положил их на землю и, разостлав куртку, попросил ее сесть.
– Я не устала, – сказала она. – Я час, а то и больше, просидела в экипаже.
– И я тоже, – сказал я, – четыре часа у двери, поджидая вас.
Я снял с нее перчатки и поцеловал ей руки, положил капор и вуаль на цветы и всю ее осыпал поцелуями. Я сделал то, о чем мечтал весь этот долгий, томительный день, и она вновь была беззащитна.
– Таков, – сказал я, – и был мой план, который вы разбили, оставшись на ленч у Кендаллов.
– Я так и думала, – сказала она. – Это одна из причин, почему я уехала.
– В мой день рождения вы обещали ни в чем мне не отказывать, Рейчел.
– Снисходительность тоже имеет пределы, – сказала она.
Я так не считал. Все мои тревоги рассеялись; я снова был счастлив.
– Если лесничий часто ходит по этой тропинке, мы будем выглядеть несколько глупо, – заметила она.
– А он – еще глупее, – возразил я, – когда в среду придет ко мне за жалованьем. Или это вы тоже возьмете в свои руки, как и все остальное? Ведь теперь я ваш слуга, второй Сиком, и жду ваших дальнейших приказаний.
Я лежал, положив голову ей на колени, и ее пальцы перебирали мои волосы. Я закрыл глаза. Как я желал, чтобы так было всегда! До скончания веков. Этот миг – и ничего больше…
– Вы недоумеваете, почему я не поблагодарила вас, – сказала она. – В экипаже я заметила ваш озадаченный взгляд. Я ничего не могу сказать. Я всегда считала себя импульсивной, но мне далеко до вас. Видите ли, мне понадобится время, чтобы в полной мере осознать ваше великодушие.
– Это не великодушие, – возразил я. – Я вернул вам то, что принадлежит вам по праву. Позвольте мне еще раз поцеловать вас. Я несколько часов просидел на ступеньках перед домом, и мне надо наверстать упущенное.
И тут она сказала:
– По крайней мере, одно я поняла. Больше нельзя ходить с вами гулять в лес. Разрешите мне встать, Филипп.
Я с поклоном помог ей подняться, подал перчатки и капор. Она пошарила в сумочке, вынула небольшой пакетик и развернула его.
– Вот, – сказала она, – мой подарок вам на день рождения, который мне следовало отдать раньше. Если бы я знала, что получу наследство, жемчужина была бы крупнее.
И она вдела булавку в мой галстук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49