Пробегитесь до маяка и обратно. Может быть, хоть это приведет вас в чувство.
По-моему, вы просто спятили.
– Если я спятил, – сказал я, – то мне бы хотелось остаться безумным навсегда. Я и не подозревал, что помешательство способно доставлять такое наслаждение.
Я поцеловал ей руку и вышел из дома. Ночь, тихая, ясная, как нельзя более располагала к прогулке. Я не побежал, как советовала мне Рейчел, и тем не менее вскоре добрался до маячного холма. Над бухтой висела луна с опухшей щекой, ее лик был похож на лицо чародея, который знал о моей тайне. Волы, на ночь укрывшиеся под каменной стеной, огораживающей пастбище во впадине долины, при моем приближении тяжело поднялись и разошлись в разные стороны.
Я видел свет на Бартонской ферме над лугом, а когда дошел до кромки мыса, на котором стоял маяк, и по обеим сторонам от меня раскинулась темная гладь воды, различил вдали мерцающие огни небольших городков, растянувшихся вдоль побережья, и огни нашего причала на востоке. Но вскоре и они, и свечи за окнами Бартонской фермы померкли, и лишь свет луны заливал все вокруг, прорезая на воде серебристую дорожку. Если эта ночь так и манила прогуляться, то она манила и поплавать. Ни припарки, ни настойки не удержали меня. Я спустился к своему излюбленному месту на выступающих в море скалах и, смеясь над своим поистине возвышенным безумием, бросился в воду. Господи!
Она была ледяной. Я, как собака, встряхнулся и, стуча зубами от холода, отчаянно заработал руками и ногами и поплыл через бухту. Не пробыв в воде и четырех минут, я вернулся на скалы, чтобы одеться.
Безумие. Хуже, чем безумие. Но мне было все нипочем.
Я, как мог, вытерся рубашкой, оделся и стал через лес подниматься к дому. Луна роняла призрачный свет на тропу, за каждым деревом прятались мрачные фантастические тени. Там, где тропа делилась на две – одна вела к кедровой дорожке, вторая – к новой террасе немного выше по склону холма, – в густых зарослях деревьев я услышал шорох и в воздухе разлился зловонный лисий запах; казалось, его источают даже листья под моими ногами. Но я никого не увидел. Желтые нарциссы, усеявшие невысокие земляные насыпи с обеих сторон от меня, замерли в сонном покое.
Наконец я подошел к дому и взглянул на окно Рейчел. Оно было распахнуто, но я не мог определить, горит ли в спальне свеча или она уже задула ее. Я посмотрел на часы. До полуночи оставалось всего пять минут. И вдруг я понял, что как наши молодцы не утерпели и раньше времени вручили мне свой подарок, так и я не могу больше ждать и должен немедленно поднести Рейчел свой. Я вспомнил про миссис Паско, про капусту, и ретивое взыграло во мне с новой силой. Я подошел к дому, встал под окном голубой спальни и окликнул Рейчел.
Я три раза произнес ее имя, прежде чем услышал ответ. Она подошла к открытому окну в своей белой монашеской рясе с длинными рукавами и кружевным воротником.
– Что вам надо? – спросила она. – Я уже на три четверти заснула, а вы разбудили меня.
– Прошу вас, постойте минутку у окна. Я хочу вам что-то дать. То, с чем меня встретила миссис Паско.
– Я не так любопытна, как миссис Паско, – ответила она. – Подождите до утра.
– До утра никак нельзя. Это должно произойти сейчас.
Я вбежал в дом, поднялся в свою комнату и снова спустился с корзиной для овощей. К ее ручкам я привязал длинную веревку. В кармане моей куртки лежал документ, составленный мистером Треуином.
Она ждала у окна.
– Боже мой, – тихо проговорила она, – что вы принесли в этой корзине? Послушайте, Филипп, если вы затеваете очередную мистификацию, то я в ней не участвую. Вы спрятали там раков или омаров?
– Миссис Паско считает, что там капуста. Во всяком случае, в корзине нет ничего, что кусалось бы. Даю вам слово. А теперь – ловите веревку.
И я бросил в окно конец веревки.
– Тяните, – сказал я. – Только обеими руками. Корзина кое-что весит.
Она стала тянуть веревку, как ей было сказано, и корзина поползла вверх, с сухим треском ударяясь о стену, цепляясь за проволочную сетку, по которой вился плющ; я стоял под окном и, глядя на Рейчел, трясся от беззвучного смеха.
Она втянула корзину на подоконник, и наступила тишина.
Мгновение, и она снова выглянула из окна.
– Филипп, я вам не верю, – сказала она. – У свертков очень странная форма. Они кусаются. Я знаю.
Вместо ответа я стал взбираться по проволочной сетке, подтягиваясь на руках, пока не добрался до окна.
– Осторожно! – крикнула она. – Вы упадете и свернете себе шею.
Через мгновение я был уже в ее комнате – одна нога на полу, другая на подоконнике.
– Почему у вас мокрые волосы? – спросила она. – Дождя ведь не было.
– Я купался, – ответил я. – Я же сказал вам, что искупаюсь. А теперь разворачивайте свертки. Или мне самому это сделать?
В комнате горела одна свеча. Рейчел стояла босиком на полу и дрожала.
– Ради Бога, – сказал я, – накиньте что-нибудь на себя.
Я схватил покрывало, набросил на нее, поднял и усадил на кровати среди одеял и подушек.
– По-моему, – сказала она, – вы все-таки спятили.
– Вовсе не спятил, – возразил я, – просто в эту минуту мне исполнилось двадцать пять лет. Слушайте!
Я поднял руку. Часы били полночь. Я сунул руку в карман.
– Вот это вы прочтете на досуге, – сказал я и положил документ на столик рядом с подсвечником, – но остальное я хочу отдать вам сейчас.
Я высыпал свертки на кровать и, бросив корзину на пол, принялся разрывать упаковки, швыряя в разные стороны мягкую оберточную бумагу и рассыпая по постели небольшие коробочки. Рубиновые диадема и кольцо, сапфиры и изумруды, жемчужное колье и браслеты рассыпались в хаотическом беспорядке…
– Это ваше… и это… и это… – повторял я, в исступлении осыпая ее сверкающим дождем, прижимая драгоценности к ее пальцам, рукам, к ее телу.
– Филипп, – крикнула она, – вы не в своем уме! Что вы наделали?
Я не ответил. Я взял колье и надел на нее.
– Мне двадцать пять лет, – сказал я, – вы слышали, как часы пробили двенадцать? Остальное теперь не имеет значения. Все это ваше. Будь у меня целый мир, я и его отдал бы вам.
Я никогда не видел более смущенных и более удивленных глаз. Она взглянула вверх – на меня, вниз – на разбросанные повсюду ожерелья и браслеты, затем снова на меня, и, наверное, потому, что я смеялся, она вдруг обняла меня и тоже рассмеялась. Мы держали друг друга в объятиях; казалось, она заразилась моим безрассудством, разделила мой исступленный порыв, и мы оба вкушали восторг, даруемый безумием.
– Этот план вы и вынашивали последние недели? – спросила она.
– Да, – ответил я. – Их должны были принести вам вместе с завтраком.
Но, как и наши молодцы с их трубками, я не вытерпел.
– А у меня для вас ничего нет, кроме золотой булавки для галстука, – сказала она. – В свой день рождения вы заставляете меня сгореть со стыда.
Может быть, вы хотите чего-нибудь еще? Скажите мне, и вы это получите. Все, чего ни пожелаете.
Я посмотрел на нее, усыпанную рубинами и изумрудами, с жемчужным колье на шее, и, вдруг вспомнив, что означало это колье, сразу сделался серьезным.
– Да, одного, – сказал я. – Но об этом бесполезно просить.
– Почему?
– Потому, – ответил я, – что вы дадите мне пощечину и прогоните спать.
Она внимательно посмотрела на меня и дотронулась рукой до моей щеки.
– Просите, – сказала она. И голос ее звучал ласково.
Я не знал, как мужчина просит женщину стать его женой. Как правило, прежде всего необходимо получить согласие родителей. Если родителей нет, существуют ухаживание, обмен любезностями, прощупывание почвы. Все это не относилось ни к ней, ни ко мне. Между нами никогда не заходило разговоров о любви и супружестве. Была полночь. Я мог бы просто и откровенно сказать ей:
«Рейчел, я люблю вас, будьте моей женой». Я вспомнил утро в саду, когда мы острили по поводу моей неприязни к таким делам и я сказал ей, что для счастья и душевного покоя мне вполне достаточно собственного дома.
Интересно, подумал я, поймет ли она меня, вспомнит ли то утро?
– Однажды я сказал вам, что нахожу необходимое мне тепло и уют в стенах моего дома. Вы не забыли?
– Нет, – сказала она, – я не забыла.
– Я заблуждался, – сказал я. – Теперь я знаю, чего мне не хватает.
Она коснулась пальцами моей головы, кончика уха, подбородка.
– Неужели? – спросила она. – Вы уверены?
– Больше, чем в чем бы то ни было, – ответил я.
Она взглянула на меня. При свечах ее глаза казались еще темнее.
– В то утро вы были очень уверены в себе, – сказала она, – и упрямы.
Тепло домов…
Она протянула руку и, не переставая смеяться, потушила свечу.
На рассвете, до того как слуги проснулись и спустились вниз, чтобы открыть ставни и впустить в дом свет дня, я стоял на траве и в недоумении спрашивал себя, существовал ли до меня хоть один мужчина, чью любовь приняли бы так естественно и просто. Если бы так было всегда, сколь многие были бы избавлены от утомительного ухаживания. Любовь со всеми ее ухищрениями до сих пор не занимала меня; мужчинам и женщинам вольно развлекаться в свое удовольствие – меня же это не волновало. Я был слеп и глух; я спал; но так было прежде.
То, что произошло в первые часы моего дня рождения, будет живо всегда.
Если в них была страсть, я забыл о ней. Если нежность – она по-прежнему со мной. Меня поразило – и мне не забыть этого чувства, – как беззащитна женщина, принимающая любовь. Возможно, женщины держат это в тайне, чтобы привязать нас к себе. И берегут свою тайну до последнего.
Этого я никогда не узнаю – мне не с кем сравнивать. Она была моей первой и последней.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Я помню, как круглый шар солнца появился над верхушками деревьев, окаймляющих лужайку, и дом ожил. На серебристой, словно тронутой инеем траве лежали тяжелые капли росы. Запел дрозд, его песню подхватил зяблик, и вскоре в воздухе звенел весенний хор птичьих голосов. Флюгер на башне, первым поймав солнечный луч, блеснул золотом на фоне голубого неба, повернулся на северо-запад и застыл. Серые стены дома, совсем недавно темные и мрачные, в свете занимающегося утра теплели, радуя глаз новой красотой.
Я вошел в дом, поднялся в свою комнату, придвинул к открытому окну кресло, сел и стал смотреть в сторону моря. Голова моя была пуста, без единой мысли. Тело спокойно, неподвижно. Никакие проблемы не всплывали на поверхность, никакие тревоги не свербили в потаенных уголках души, нарушая блаженный покой. Как будто все в моей жизни было решено и предо мной лежала прямая, гладкая дорога. Годы, оставшиеся позади, не в счет. Годы, ждущие впереди, – не более чем продолжение всего, что я уже знал, чем владел, чем обладал; и так навсегда и неизменно, как «аминь» в литании. В будущем только одно: Рейчел и я. Муж и жена, которые живут друг другом в стенах своего дома, не обращая внимания на суетящийся за их порогом мир. Изо дня в день, из ночи в ночь, пока оба мы живы. Это было все, что я помнил из молитвенника.
Я закрыл глаза, но она по-прежнему была со мной. Затем я, должно быть, незаметно для себя уснул, а когда проснулся, солнце лилось в открытое окно и молодой Джон уже разложил на стуле мою одежду и принес горячую воду; я не слышал, как он вошел, как вышел. Я побрился, оделся и спустился к завтраку, который успел остыть и стоял на буфете – Сиком решил, что я давно спустился; но яйца вкрутую и ветчина – легкая пища. В тот день я бы съел что угодно. Покончив с едой, я свистнул собак, пошел в сад, и, не заботясь о Тамлине и его драгоценных цветах, сорвал все распустившиеся камелии, и, сложив их в ту самую корзину, которая послужила мне накануне для переноски драгоценностей, вернулся в дом, поднялся по лестнице и подошел к двери Рейчел.
Она завтракала, сидя в кровати, и, не дав ей времени возразить или задернуть полог, я высыпал на нее камелии.
– Еще раз с добрым утром, – сказал я, – и напоминаю, что сегодня все-таки мой день рождения.
– День рождения или нет, – сказала она, – но, прежде чем войти, принято стучать. Уйдите.
Трудно держаться с достоинством, когда камелии покрывают вашу голову, плечи, падают в чашку и на бутерброд, но я сделал серьезное лицо и отошел в конец спальни.
– Извините, – сказал я. – Однажды войдя через окно, я стал излишне вольно обращаться с дверьми. И то правда, манеры подвели меня.
– Вам лучше уйти, пока Сиком не пришел за подносом. Думаю, застав вас здесь, он был бы шокирован, несмотря ни на какой день рождения.
Холодный тон Рейчел обескуражил меня, но я подумал, что ее замечание не лишено логики. Пожалуй, с моей стороны было чересчур смело врываться к женщине и мешать ей завтракать, даже если эта женщина скоро станет моей женой, о чем Сиком пока не знал.
– Я уйду, – сказал я. – Простите меня. Я только хочу вам кое-что сказать. Я вас люблю.
Я повернулся к двери и вышел. Я заметил, что жемчужного колье на ней уже не было. Наверное, она сняла его, как только я ушел от нее ранним утром.
И драгоценности не валялись на полу – все было убрано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49