– Ничего страшного, – сказал я, – с таким делом справится и мужчина.
Женщине оно не под силу. Позвольте мне все сделать самому, Рейчел, идите вниз.
Она отошла от меня и вытерла глаза платком.
– Нет, – сказала она, – мне уже лучше. Это больше не повторится. Я уже распаковала одежду. Но если вы раздадите ее людям из имения, я буду вам очень благодарна. Что захотите оставить себе – оставьте и носите. Не бойтесь носить. Я не стану возражать, буду только рада.
Коробки с книгами стояли ближе к камину. Я принес ей стул, придвинул его к огню и, опустившись на колени перед оставшимися чемоданами, открыл их один за другим.
Я надеялся, что она не заметила. Я впервые назвал ее не «кузина Рейчел», а просто «Рейчел». Не знаю, как это вышло. Наверное, потому, что, прильнув к моей груди, она была гораздо меньше меня.
В отличие от одежды книги не несли на себе отпечатка личности их владельца. Среди них были давно знакомые мне любимцы Эмброза, с которыми он всегда путешествовал; их кузина Рейчел отдала мне, чтобы я держал их рядом с кроватью. Она уговорила меня взять его запонки, его часы и перо, и я с радостью согласился. Некоторые книги я видел в первый раз. Беря в руки том за томом, она рассказывала мне, как они оказались у Эмброза; эту книгу, говорила она, он разыскал в Риме и очень радовался, что выгодно приобрел ее, а вон та, в старинном переплете, и еще рядом с ней – куплены во Флоренции.
Она описала лавку и старика букиниста, который их продал. Пока она говорила, недавняя печаль прошла, исчезла, как слезы, которые она смахнула с глаз.
Одну за другой мы раскладывали книги на полу. Я принес тряпку, и кузина Рейчел стала вытирать с них пыль. Время от времени она читала мне какой-нибудь отрывок, который особенно нравился Эмброзу, показывала рисунок или гравюру, и я видел, как она улыбается над запомнившейся страницей. Дошла очередь до тома с планами садов.
– Он нам очень пригодится, – сказала она и, встав со стула, поднесла книгу к окну, чтобы лучше рассмотреть ее.
Я наугад раскрыл следующую книгу. Из нее выпал клочок бумаги, исписанный почерком Эмброза. Он был похож на отрывок письма.
«Разумеется, это болезнь (я часто о ней слышал), нечто вроде клептомании или какой-то другой недуг, который она, несомненно, унаследовала от своего мота-отца Александра Корина. Не могу сказать, как давно она им страдает, возможно с рождения, но именно им объясняется многое из того, что меня до сих пор беспокоит во всем этом деле. Но я знаю, твердо знаю, дорогой мальчик, что не могу и дальше позволять ей распоряжаться моим кошельком, иначе я буду разорен и пострадает имение. Тебе непременно надо предупредить Кендалла, что если по какой-либо случайности…»
Вот и все. На клочке не было даты. Почерк самый обыкновенный.
Но здесь кузина Рейчел вернулась от окна, и я сжал бумажку в руке.
– Что там у вас? – спросила она.
– Ничего, – ответил я.
Я бросил листок в огонь. Она видела, как он горит. Видела почерк, свернувшуюся от жара бумагу, вспышку пламени.
– Это рука Эмброза, – сказала она. – Что там? Письмо?
– Так, какие-то заметки на клочке бумаги, – ответил я, чувствуя, что лицо мое пылает.
Я протянул руку за следующим томом. Она поступила так же. Мы продолжали разбирать книги бок о бок, но теперь нас разделяло молчание.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Разбирать книги мы закончили к полудню. Сиком прислал к нам Джона и молодого Артура узнать, не надо ли снести что-нибудь вниз до того, как они пойдут обедать.
– Оставьте одежду на кровати, Джон, – сказал я, – и чем-нибудь накройте. Скоро мне понадобится помощь Сикома, чтобы упаковать ее. А эту стопку книг снесите в библиотеку.
– А эти, пожалуйста, в будуар, – попросила кузина Рейчел.
Она заговорила впервые с тех пор, как я сжег клочок бумаги.
– Филипп, вы не будете возражать, если я оставлю книги о садах в своей комнате?
– Разумеется, нет, – ответил я. – Вы же знаете, что все книги ваши.
– Нет, – возразила она, – нет. Эмброз хотел бы видеть их в библиотеке.
Она встала, оправила платье, отдала тряпку Джону.
– Внизу подан холодный ленч, мадам, – сказал он.
– Благодарю вас, Джон, я не голодна.
Когда Джон и Артур вышли, унося книги, я в нерешительности остановился у открытой двери.
– Вы не спуститесь в библиотеку помочь мне расставить книги? – спросил я.
– Пожалуй, нет.
Она помедлила, словно желая что-то добавить, но, так ничего и не сказав, пошла по коридору к своей комнате.
Я одиноко сидел за ленчем, пристально глядя в окно столовой на проливной дождь. Не стоило и пытаться выходить из дома. Лучше с помощью Сикома разобраться с одеждой. Он будет польщен, что к нему обращаются за советом. Что пойдет в Брентон, что в Тренант, что в Ист-Лодж. Все надо тщательно разобрать, чтобы никого не обидеть. На это уйдет целый день. Я попробовал сосредоточиться на предстоящем деле, но мои мысли, как зубная боль, которая внезапно вспыхивает и снова утихает, навязчиво возвращались к клочку старой бумаги. Каким образом он оказался между страницами книги, долго ли пролежал там, разорванный, забытый? Полгода, год или больше? Может быть, Эмброз делал наброски для письма ко мне, которое так и не попало по назначению, или существуют другие листки, фрагменты того же письма, которые по неведомой мне причине все еще лежат между страницами одной из его книг?
Должно быть, он писал до болезни. Почерк твердый и четкий. Следовательно, прошлой зимой, возможно, прошлой осенью… Мне сделалось стыдно. Кто дал мне право копаться в чужом прошлом, допытываться до сути письма, которого я не получал? Это не мое дело. Я жалел, что случайно нашел его.
Весь день мы с Сикомом разбирали одежду Эмброза, и пока он делал пакеты, я писал к ним сопроводительные записки. Сиком предложил раздать одежду на Рождество, что показалось мне здравой мыслью, которая должна прийтись по душе арендаторам.
Когда мы закончили, я снова спустился в библиотеку и расставил книги по полкам. Прежде чем поставить каждый том на место, я перетряхивал его, испытывая при этом неловкость, как человек, случайно услышавший чужой разговор.
«…Разумеется, это болезнь, нечто вроде клептомании или какой-нибудь другой недуг…» Почему эти слова врезались мне в память? Что Эмброз имел в виду?
Я достал словарь и отыскал слово «клептомания». «Непреодолимая склонность к воровству у лица, не побуждаемого к нему стесненными обстоятельствами». В этом он ее не обвинял. Он обвинял ее в расточительности и мотовстве. Но разве расточительность – болезнь? Обвинять кого-то в такой привычке… Как не похоже на Эмброза, самого щедрого из людей… Когда я ставил словарь на полку, дверь отворилась, и в библиотеку вошла кузина Рейчел.
Я чувствовал себя виноватым, как будто она уличила меня во лжи.
– Я только что закончил расставлять книги, – сказал я и тут же подумал, не заметила ли она в моем голосе фальшь, которую заметил я.
– Я вижу.
Она подошла к креслу у камина и села. Она переоделась к обеду. Я никак не думал, что уже так поздно.
– Мы разобрали одежду, – сказал я. – Сиком очень помог мне. Мы думаем, что лучше всего раздать вещи на Рождество, если вы не против.
– Он уже сказал мне. Думаю, это самый подходящий случай.
Не знаю, во мне было дело или в ней, но между нами вновь возникла легкая напряженность.
– Дождь так и не переставал весь день, – сказал я.
– Да, – согласилась она.
Я посмотрел на свои руки, пыльные от книг.
– Если позволите, я пойду умоюсь и переоденусь.
Я отправился наверх, оделся, и, когда спустился снова, обед был уже подан. Мы молча заняли свои места. По давней привычке Сиком часто вмешивался в наш разговор за обедом, если хотел что-нибудь сказать, и в тот вечер, когда обед подходил к концу, обратился к кузине Рейчел:
– Вы показали мистеру Филиппу новые портьеры, мадам?
– Нет, Сиком, – ответила она. – Я не успела. Но если у мистера Филиппа есть желание посмотреть, могу показать их после обеда. Попросите Джона принести их в библиотеку.
– Портьеры? – недоуменно спросил я. – Какие портьеры?
– Разве вы не помните? – удивилась кузина Рейчел. – Я же вам говорила, что заказала портьеры для голубой спальни. Сиком их видел, и они произвели на него большое впечатление.
– Ах да, – сказал я, – теперь припоминаю.
– Я в жизни не видел ничего подобного, сэр, – сказал Сиком. – И верно, ни в одном доме в наших краях нет такого.
– Их привезли из Италии, Сиком, – объяснила кузина Рейчел. – Их можно купить только в одном магазине в Лондоне. Мне сказали про него во Флоренции. Хотите взглянуть, Филипп, или вам неинтересно?
В ее голосе звучали надежда и тревога, словно она хотела услышать мое мнение и вместе с тем опасалась быть навязчивой. Не знаю почему, но я чувствовал, что краснею.
– О да, – сказал я, – с удовольствием взгляну на них.
Мы встали из-за стола и пошли в библиотеку. Вскоре Сиком вместе с Джоном принес ткань и разложил ее перед нами. Он был прав. Ничего подобного не было во всем Корнуолле. Я не видел ничего, даже отдаленно напоминающего их, ни в Лондоне, ни в Оксфорде. Богатая парча и тяжелый шелк. Такое можно увидеть только в музее.
– Вот это как раз для вас, сэр, – почти шепотом, будто в церкви, сказал Сиком.
– Голубая ткань для полога над кроватью, – сказала кузина Рейчел, – а синяя с золотом – для портьер и покрывала. А что скажете вы, Филипп?
Она вопросительно взглянула на меня. Я не знал, что ответить.
– Вам не нравится? – спросила она.
– Очень нравится, – ответил я. – Но… – Меня бросило в жар. – …Все это, наверное, очень дорого стоит?
– О да, дорого, – ответила она. – Такая ткань всегда дорого стоит, но она и через много лет будет как новая, Филипп. Поверьте, ваш внук и правнук будут спать в голубой спальне с этим покрывалом на кровати и с этими портьерами на окнах. Вы согласны, Сиком?
– Да, мадам, – сказал Сиком.
– Но главное – нравятся ли они вам, Филипп? – снова спросила она.
– Конечно, – проговорил я, – как могут они не нравиться?
– В таком случае они ваши, – сказала кузина Рейчел. – Это мой подарок вам. Уберите их, Сиком. Утром я напишу в Лондон, что мы их оставляем.
Сиком и Джон сложили ткань и вышли. Я ощутил на себе взгляд кузины Рейчел и, не желая отвечать на него, вынул трубку и дольше, чем обычно, раскуривал ее.
– Вас что-то беспокоит? – спросила она. – Что именно?
Я не знал, как ей ответить. Мне не хотелось обижать ее.
– Вам не следует делать мне такие подарки, – с трудом проговорил я.
– Это слишком дорого.
– Но я хочу подарить вам эти драпировки, – возразила она – В сравнении с тем, что вы для меня сделали, мой подарок – сущий пустяк.
– Очень мило с вашей стороны, но все же я думаю, что вам не стоит этого делать.
– Позвольте мне самой судить, – заявила она. – Я уверена, что когда вы увидите комнату заново отделанной, то останетесь довольны.
Я чувствовал себя донельзя неловко, и не потому, что она со свойственной ей импульсивностью и щедростью хотела сделать мне подарок, который еще вчера я принял бы без колебаний, но после того, как я прочел отрывок проклятого письма, меня преследовали сомнения – не обернется ли то, что она хочет сделать для меня, против нее самой и, уступая ей, не положу ли я начало тому, чего и сам до конца не понимаю.
Вскоре она сказала:
– Книга о садах очень пригодится нам при планировке вашего парка. Я совсем забыла, что когда-то подарила ее Эмброзу. Вам обязательно надо просмотреть все гравюры. Конечно, они не совсем подходят к здешним краям, но некоторые детали вполне можно позаимствовать. Например, терраса, выходящая на море, а с противоположной стороны – нижний сад, как на одной римской вилле, где я обычно останавливалась. В книге есть гравюра с его изображением. И место подходящее есть – там, где когда-то была старая стена.
Не знаю, как это получилось, но с неожиданной для себя самого бесцеремонностью я вдруг спросил:
– Вы и родились в Италии?
– Да, – ответила она, – разве Эмброз вам не писал? Семья моей матери всегда жила в Риме, а мой отец, Александр Корин, был из тех, кто редко засиживается на одном месте. Он терпеть не мог Англию – по-моему, он не слишком ладил со своим семейством здесь, в Корнуолле. Ему нравилась жизнь Рима; они с матерью очень подходили друг другу, но вели довольно странное и в чем-то рискованное существование, вечно без гроша в кармане. Ребенком я этого не понимала, но когда выросла…
– Они оба умерли? – спросил я.
– О да. Отец умер, когда мне было шестнадцать лет. Пять лет мы жили вдвоем с матерью. Пока я не вышла за Козимо Сангаллетти. То были страшные пять лет; мы постоянно переезжали из города в город. Юность моя была далеко не безоблачной, Филипп. Не далее как в прошлое воскресенье я невольно сравнивала Луизу и себя в ее возрасте.
Значит, когда она в первый раз вышла замуж, ей был двадцать один год.
Как сейчас Луизе. Я подумал: на что они жили, пока она не встретила Сангаллетти? Возможно, давали уроки итальянского. Не потому ли Рейчел пришла мысль заняться этим и здесь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49