Когда в камине начали потрескивать дрова, и занялось веселое пламя, он потер руки и рассмеялся. Затем, вспоминая обрывки старых мелодий, стал тихо напевать себе под нос.
В гостиной он нашел кресло-качалку и принес его в кухню. Теперь можно было раскачиваться: назад-вперед, назад-вперед. Он мог смотреть на яркий огонь, слушать часы, слушать собственный голос, выводивший незатейливые мелодии. Это было очень славно, очень приятно. Кто-то сказал, что сегодня Рождество? Надо же, кто бы мог подумать?
Назад… вперед-назад… вперед. Кто-то заглянул в дверь.
Джозеф помахал рукой.
– Веселого Рождества, – крикнул он. – Веселого Рождества.
Не было дней, не было ночей…
Филипп Кумбе сидел за письменным столом в своей конторе; на его голове и запястье были повязки. Он читал вслух почтовую открытку.
«Дорогой мистер Кумбе .К сожалению, я не могу приехать в Плин раньше одиннадцати утра. Я бы просил Вас иметь кого-нибудь наготове с двуколкой, чтобы мы могли сразу отправиться в путь и как можно скорее добраться до Садмина.
Всегда готовый Вам служить, P. Тамлин .
P. S. Вы выяснили, есть ли в лечебнице свободные места? Если нет, то срочно пошлите туда телеграмму».
– Тамлин – это санитар, который будет сопровождающим, – сказал Филипп, кладя открытку на стол.
Сэмюэль и Герберт Кумбе кивнули; у них были мрачные лица и грустные глаза.
– Джозефа действительно необходимо увезти? – начал Герберт.
– Неужели вы сами не видите? – От нетерпения Филипп повысил голос. – Разве он не убил свою жену, своего несчастного ребенка, не говоря уже о его обдуманном и злонамеренном нападении на меня? Говорю вам, этот человек буйно помешанный, он опасен. Забудьте свою дурацкую сентиментальность, братья. Сегодня Джо поедет в Садмин. Я телеграфировал в лечебницу, там его ждут. Последнее слово за мной.
Они забрали свои шляпы и ушли.
В полдень у двери Дома под Плющом ждала двуколка. На дороге кучками стояли соседи. При появлении Филиппа Кумбе люди разошлись, встревоженные его суровым лицом и властными манерами. С ним был крепкого сложения человек, которого в Плине никто не знал. Они вместе вошли в дом. На безоблачном небе сияло солнце, в гавани искрилась синяя вода, на ветке дерева пел снегирь. С берега под причалом доносились детские голоса.
Буксир, дымя, тянул за собой шхуну. Солнце окрашивало розовым цветом ее паруса, пока их не свернули на реях. С палубы шхуны слышались крики и треск фала: убирали грот. Затем раздался грохот якорной цепи. На носу корабля ярко белела устремленная вперед деревянная фигура. «Джанет Кумбе» вернулась в Плин.
Несколько минут спустя Филипп Кумбе и санитар вышли из Дома под Плющом, между ними шел Джозеф. Его пальто было застегнуто на все пуговицы; он не пытался ни вырваться, ни убежать и спокойно позволил посадить себя в двуколку. Дыша на руки, чтобы их согреть, он с явным удовольствием улыбнулся норовистой лошади. Затем застыл на сиденье: большой, сгорбленный, немой и ни на что не реагирующий, безразличный ко всему, что его окружает. Филипп вполголоса разговаривал со смотрителем; Кэтрин плакала в дверях дома.
Джозеф взглянул через плечо на раскинувшуюся внизу гавань. Смотритель и Филипп сели в двуколку, кучер забрался на козлы. Двуколка с седоками спустилась с холма и покатила по улице города.
Когда они проезжали мимо причала, посреди гавани Джозеф увидел бросившую якорь шхуну. Она стояла на солнце. На какое-то мгновение свет вспыхнул в его глазах, засиял, как признание в любви. Затем Джозеф задрожал, и огонь погас, оставив вместо себя тяжелую, холодную дымку. Дома скрыли гавань от глаз, и двуколка понеслась по дороге, ведущей в Садмин.
Глава четырнадцатая
Пять лет Джозеф провел в Садминской лечебнице для душевнобольных. Он пробыл бы там и дольше, если бы не усилия его сестры Элизабет и ее сына Фреда, благодаря которым он обрел свободу.
В октябре тысяча восемьсот девяносто пятого года Фред Стивене, проезжая через Бодмин, неожиданно решил зайти в лечебницу и потребовать свидания со своим дядей. К удивлению Фреда, его приняли и на вопрос о здоровье Джозефа ответили, что пациент чувствует себя очень хорошо и что его могли бы отпустить года три назад, если бы семья не предпочла держать его под присмотром cooтветствующих специалистов и щедро не платила за этo.
Фред знал, что «семья» – это Филипп. Его проводили наверх в палату Джозефа, где тот сидел у открытого окна.
Племянника потрясла разительная перемена во внешности дяди. Хотя ему было всего шестьдесят, его волосы и борода были белыми, а весь абрис лица до неузнаваемости изменился. Щеки ввалились, карие глаза потускнели.
Фред подошел к нему и взял его за руку.
– Дядя Джозеф, – ласково сказал он, – вы не забыли своего племянника Фреда?
Джозеф пошевелился в кресле и, прищурясь, посмотрел на молодого человека.
– А, Фред, – сказал Джозеф своим прежним, сильным голосом. – Какая приятная неожиданность. Очень рад тебя видеть. Почему ты не приходил раньше? Я, знаешь ли, здесь уже давненько. Все очень добры, ничего не могу сказать, но мне бы хотелось вернуться домой. Ты у них спросишь, можно ли мне идти домой? – Он улыбнулся застенчивой улыбкой заблудившегося ребенка.
– Конечно, дядя. Не беспокойтесь. Я узнаю, что надо сделать, чтобы вы снова оказались дома. Вы хотите вернуться в Плин?
– Да, племянник, ты уж постарайся. Здесь все очень добры, но дома лучше. Да, дома лучше.
Вскоре Фред расстался с Джозефом и попросил, чтобы его проводили к начальнику лечебницы. Для освобождения дяди было необходимо уладить многочисленные формальности, но он твердо решил преодолеть все трудности. Несмотря на возражения Филиппа, не было никаких веских причин и дальше держать Джозефа взаперти.
Семью оповестили о его близком освобождении, и Дом под Плющом снова ожил. Кэтрин не возражала против того, чтобы вернуться и ухаживать за отцом, ведь теперь у них было документальное свидетельство, подтверждающее, что он безобиден и кроток, как ребенок.
Итак, одним ясным августовским утром Джозефа забрали из Садминской лечебницы для душевнобольных и привезли домой, в Дом под Плющом, где Кэтрин с нетерпением ждала его, стоя у двери.
Он был рад возвращению и чувствовал себя довольным и счастливым. Из своей прошлой жизни он ничего не помнил, не помнил первых страшных лет, проведенных в лечебнице, и знал лишь одно: это его дом, и здесь его ждет покой.
Он не хотел никуда ходить, вполне довольствуясь собственным домом. Иногда, опираясь на руку дочери, он мог подняться на скалы к развалинам Замка и, добравшись до вершины, вздыхал и подолгу стоял с фуражкой в руке, позволяя легкому ветру развевать свои седые волосы и бороду.
Особенно любил он стоять там летними вечерами, когда солнце, клонясь к западу, садилось за маяком и в воде отражались малиновые блики. Царивший вокруг покой изредка нарушало блеяние овец и мычание коров в дальних полях. Из труб серых домов поднимался дым, он смешивался с вечерним туманом, и склоны холма затягивались тонкой, полупрозрачной пеленой. На причале играли дети. В гавань входило вернувшееся со свежим уловом рыболовное судно, за которым бесконечной оранжевой лентой летели чайки.
Мир и покой Плина. Джозеф вздыхал и брал дочь за руку.
– Знаешь, Кейт, девочка, я избороздил моря вдоль и поперек; я видел пышные берега Африки с ее сверкающими бурунами и развесистыми пальмами; я пережидал штиль в ленивых водах тропиков; я познал стужу арктических ночей и диковинное сияние, которое повергает человека в немоту и изумление; я смотрел на покрытые снежными шапками горы севера, громадные, Кейт, одинокие и таинственные. Но, странная вещь, и это действительно так: где бы я ни бывал, что бы ни повидал, ничто не сравнится со спокойной красотой Плинской гавани, когда садится солнце, густеют тени и белые чайки наполняют воздух своим радостным кличем. Это мой дом, Кейт, я так понимаю.
В мае тысяча девятисотого года Джозеф совсем ослаб, и Кэтрин поняла, что жить ему осталось недолго. Его мысли путались, он не мог сосредоточиться и едва понимал, что делает. Ей приходилось одевать его, во всем помогать ему, как маленькому ребенку. Альберт был в море, Чарльз в своем полку, Фред готовился к близкой свадьбе.
Кэтрин чувствовала, что ей не к кому обратиться за помощью, поскольку с Филиппом Кумбе она не разговаривала.
И вдруг пришло письмо с лондонским штемпелем. Узнав почерк брата Кристофера, она дрожащими от нетерпения руками вскрыла конверт. Он с явной тоской писал, что соскучился и мечтает вновь увидеть дорогие лица всех своих близких, особенно отца. Спрашивал, сможет ли отец хоть когда-нибудь его простить. Он столько раз им писал, но ни разу не получил ответа и почти не надеется, что это письмо дойдет по назначению.
Бедный Кристофер. Значит, ему ничего не известно о горе, которое они пережили, о мучительных годах, проведенных отцом в лечебнице. Кэтрин внимательно перечитала письмо и, хорошенько все обдумав, решила сама написать брату, никому не говоря об этом. Она напишет ему и попросит немедленно приехать домой, потому что отец очень сдал, и она опасается самого худшего. Итак, Кэтрин заперлась в своей комнате и сочинила длинное письмо Кристоферу, в котором описала все, что случилось в их доме за годы его отсутствия, затем надела шляпу и выскользнула из дома, чтобы отнести его на почту.
Через два дня Кэтрин получила телеграмму. К счастью, Джозеф сидел в гостиной и не видел, как принесший ее мальчик идет по садовой тропинке; телеграмма была от Кристофера, и в ней сообщалось, что в субботу он сядет на поезд и скоро будет с ними.
Вечером двадцать восьмого мая, в пятницу, Кэтрин оставила отца сидеть в саду Дома под Плющом и спустилась в город сказать тетушкам Мэри и Марте, что завтра приедет Кристофер.
Закатное солнце освещало крыши домов Плина и высокие холмы, протянув по морю широкую оранжевую тропу, терявшуюся за горизонтом. Джозеф беспокойно пошевелился в кресле и откинул плед. Он больше не хотел сидеть, он весь продрог и окоченел.
Он повернулся лицом к заходящему солнцу и почувствовал на своих затуманенных глазах нежное тепло его лучей. Он слышал крики чаек и глухой плеск воды в гавани. За ней было море, безмолвное, однотонно-серое, если не считать оранжевой ленты – прощального привета покидающего небо солнца.
И Джозефу вдруг нестерпимо захотелось снова увидеть море, коснуться руками воды, унестись на волнах к той далекой обители успокоения, где вечно бушуют ветры и грохочут белые буруны. Он жаждал ощутить вкус соли на губах, услышать глухой рокот волн; идя по солнечной дорожке, он доберется до корабля, который его ждет. Где-то там, за границей земли, за чертой, где море сливается с небом, «Джанет Кумбе» поднимает лицо к небесам… одна в безмолвии океана, она, радостная и свободная, покачивается на волнах, устремив к звездам две свои мачты.
Джозеф поднялся с кресла и отшвырнул его в сторону. Он вышел из сада и, повернувшись спиной к дому, оставил его стоять пустым и одиноким с окнами, залитыми золотым сиянием.
Глаза помочь ему не могли, но чувства безошибочно привели его на верфь, до следующего утра тихую и безлюдную. В нижней части дока у сходней стояла лодка. По заведенному обычаю она стояла там каждую ночь вот уже тридцать, сорок, пятьдесят лет. Джозеф это знал, и сейчас, подобно лучу света в скрытых лабиринтах сознания, память его проснулась. Он медленно, с трудом спустился в лодку и едва гнущимися, отвыкшими от работы пальцами отвязал фалинь. Затем схватил весла и направил лодку к выходу из гавани. Ободок солнца, нависший над дальним холмом, вспыхнул, простился и угас. Тропа дрогнула в тающем свете, мерцающие красные блики затуманились и растаяли в сгустившихся сумерках.
Джозеф вновь был ребенком, который впервые в жизни сидит в лодке, вцепившись в тяжелое весло, а мать направляет его непослушные руки.
Джозеф был мальчишкой, смеющимся, отчаянным мальчишкой, который гребет быстрыми, нетерпеливыми гребками и улыбается, глядя в глаза сидящей на корме Джанет.
Джозеф был молодым человеком, исполненным радостью и изумлением перед чудом бытия, жаждущим приключений, презирающим опасность, опьяненным могуществом ветра и моря.
Джозеф был капитаном корабля, стремящимся как можно скорее вновь оказаться на его палубе и забыть пустые и скучные дни на берегу; ему нужно только одно: скрип вантов да свист ветра в зарифленных парусах.
Джозеф был мужем, который показывает свое мастерство Сьюзен, а та с младенцем на руках следит за ним, раскрыв рот.
Джозеф был отцом, и Кристофер с испуганными карими глазами и сверкающими на солнце волосами дергал его за штанину, показывая на яростные волны перед носом судна.
Джозеф был любовником, наслаждающимся красотой Энни, которая стыдливо прикрывала от света глаза руками.
Джозеф был стариком, уставшим от жизни, зовущим смерть, ищущим спасения в пустынных водах, где его ждала любимая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53